Почему распался СССР. Вспоминают руководители союзных республик

Надо иметь в виду, что в этой своей трагической, преступной и наивной попытке сохранить Союз гэкачеписты не были, как многие говорят, отравлены наркотиком власти, не думали лишь о себе. Нет, я считаю, что это были предельно убежденные люди, которые отстаивали символы какой-то своей веры в рамках этой тоталитарной религии, тоталитарной секты. Они в последнюю очередь думали о выживании в каких-то кремлевских покоях, на правительственных дачах. Они бились за свои ценности, идеи, идеалы, бились неуклюже, преступно, но рассчитывали на успех. Впрочем, исторический итог этого преступления был печальным, трагическим. 19-го числа ГКЧП выступили, а 22-го числа Советский Союз перестал существовать де-факто. И, безусловно, с 22-го числа началась качественно новая история Декларации о суверенитете, самого утверждения, укрепления суверенитета.

– Представляете, если бы не было путча, а Украина подписала договор 20 августа… Кто знает, как сложилась бы ситуация в конце 1991 года. С другой стороны, может быть, путч был, что называется, послан богом. Путч опрокинул парадигму – и случилось то, что случилось. У вас нет ощущения, что он, пусть это и звучит цинично, на самом деле случился во благо?

– Очень наивно рассуждать о том, что происходило с советской империей в 1991 году, в сослагательном наклонении. Это был глубочайший системный исторический кризис. Катастрофа была продиктована псевдорелигией ядерной державы, десятилетиями опустошавшей себя непримиримой борьбой за мировое господство, постоянными репрессиями в отношении лучших представителей нашей нации, гонкой вооружений и тотальной милитаризацией страны. Были ли при этом достижения: великая советская культура, космонавтика, Гагарин? Конечно, были. Отменяют ли они суть строя, в котором мы выросли и мечтали стать нормальными людьми? Нет, не отменяют. Еще раз повторю: утрата родины для каждого нормального человека, а для меня в первую очередь, поскольку я был убежденным патриотом Советского Союза и ленинских социалистических заветов, – это личная трагедия.

Но, участвуя в разработке решений, исторически предопределивших выбор, который мы не могли не сделать в декабре 1991 года, я считаю, что это оптимистическая трагедия. Мы в самых сложных условиях заложили корневую систему новой России. России конституционной, России, базирующейся на человеке как высшей ценности, России, уже почувствовавшей вкус рыночной экономики, ну и, наконец, России, которая достойна быть страной, уважаемой во всем мире и любимой своим народом.

– Еще в сентябре-октябре 1991 года Ельцин и его соратники демонстрировали готовность сохранить конструкцию Союза. И вот вы приезжаете в Беловежье. Судя по воспоминаниям, только восьмого декабря Борис Николаевич окончательно понял, что нет другого выхода, кроме как подписывать соглашение о прекращении действия договора 1922 года об учреждении Советского Союза. В истории остается ваша формулировка, что геополитическое образование под названием Советский Союз как субъект международного права прекращает свое действие, на что Станислав Шушкевич тут же сказал: «Да!» Как родилась эта формулировка и когда она была представлена на обсуждение с Борисом Николаевичем?

– Начиная с января 1991 года Борис Николаевич и руководство России испытывали колоссальное напряжение в этой тяжелейшей трагедии Советского Союза как системы, терявшей способность адекватно понимать происходящие процессы, своевременно и эффективно реагировать на них и тем самым обеспечивать предотвращение все новых и новых угроз. Когда в Таллине 13 января 1991 года Борис Николаевич подписал обращение четырех республик – трех балтийских и России – к ООН с требованием немедленной международной реакции на недопустимость применения вооруженных сил на территории Литвы, Латвии и Эстонии и восстановления здесь норм цивилизованного и правового отношения к событиям, – это уже был достаточно предельный выбор. Когда Борис Ельцин обратился к военнослужащим на территории прибалтийских республик, уже гражданам Российской Федерации, с просьбой воздержаться от участия в действиях, угрожающих жизни местного населения, – это тоже уже был предельный выбор. И мы понимали, что наши противоречия с союзным руководством в подходах к происходящему в стране углубляются все больше. Тем не менее мы искали варианты и экономического сотрудничества – это программа «500 дней», создание экономического комитета. Мы активно участвовали, делегировали туда Явлинского, Лужкова, Силаева, продолжали реализовывать важную для нас установку: Россия – крупнейшая республика Советского Союза, и от того, какие она будет принимать решения и как их реализовывать, зависит судьба остальных республик. Нам не удалось отстоять эту логику, мы оказались перед лицом агрессивного, репрессивного и во многих отношениях неадекватного понимания ситуации. Вместе с тем ведь речь шла не только о том, что члены ГКЧП и косвенно Горбачев нарушили Конституцию и все законы того времени. Они отстаивали свои убеждения, они отстаивали свою веру. Это может более точно квалифицироваться как война религиозная – война квазирелигии против убеждений цивилизованного современного мира. Это была схватка живого с мертвым, и она закончилась такой трагедией.

– И все-таки откуда взялась эта формулировка про прекращение действия СССР как субъекта международного права?

– Нельзя сказать, что мы не думали о том, как могут развернуться события и когда нужно будет принимать решения, по существу уже ни на что не надеясь, ни на что не оглядываясь. Конечно, мы думали. Я выступал в октябре на традиционной встрече с депутатами Верховного совета в Белом доме и говорил там, что не исключено, что Россия может и должна стать правопреемником Советского Союза. Мы не могли об этом не думать, мы не могли не разделять ответственность за происходящее, в том числе и с Михаилом Горбачевым, и с советским руководством.

Но восьмого декабря ситуация достигла предела. Это тот тип жизненных, политических, исторических и даже нравственно-духовных ситуаций, когда для человека принципиально меняются все предыдущие представления о добре и зле, о порядочности и подлости, о трусости и мужестве, об ответственности и безответственности. Этот момент знаком каждому человеку. С нами случилось именно это. Вопрос о пресловутой власти был десятым, на первый план вышел вопрос ответственности за то, в каких условиях завтра Россия, Украина и Белоруссия станут решать свои насущные проблемы, которые никто, кроме нас, на территории наших республик в эти дни уже решить не мог. Это решение было формой такого исторического, нравственно-духовного творчества.

1 декабря 1991 года в Украине прошел референдум о независимости, Леонида Кравчука избрали первым президентом. В это же время избрался Назарбаев, но он находился далеко и еще озирался по сторонам, хитрил и не понимал, чья возьмет. И вот на очередной новоогаревской посиделке, на которую все главы терпеливо съезжались, самостоятельно создавая каждый в своей республике какой-то плацдарм, не доверяя Михаилу Сергеевичу, Станислав Шушкевич (председатель Верховного совета Белоруссии) обращается к Ельцину: «Борис Николаевич, вы бы приехали к нам, в парламенте бы выступили. Но самое главное – мне нужна помощь по нефтересурсам, по энергоресурсам. У нас большая беда». А у нас к этому моменту уже были двусторонние договоры Украина – Россия, Белоруссия – Россия, Казахстан – Россия. И вообще мы Горбачеву предлагали создавать союз на базе наших двусторонних наработок. Но в какой форме – это был сложный вопрос, причем не только юридически, но и мировоззренчески.

В общем, мы тогда перезванивались с Кравчуком. «Леонид Макарович, нас приглашает Шушкевич, может, тоже подъедете? Новая история началась, вы президент, у вас республика, 40 миллионов референдумом приняли независимость Украины. Может, что-то обсудим, поговорим?» – «А почему нет? Мне тоже это важно, интересно». Перед этой поездкой Ельцин встретился с Горбачевым и заверил Михаила Сергеевича, что он постарается убедить Кравчука сохранить наше сотрудничество в новых правовых условиях. И вот мы встретились с Кравчуком, начали разговаривать и убедились, что он даже слышать не желает о каких-то новых договорах. Борис Николаевич его убеждал: «Ну как же так, ну, может, попробуем, мы же славянские народы. У нас столько взаимосвязей – и хозяйственных, и народных, и этнических, и культурных». – «Нет! Нет! Нет! У меня есть мандат народа, у нас уже есть своя позиция. Я вообще не знаю, кто такой Горбачев и где находится Кремль. Вот с 1 декабря я этого не знаю». Было жестко, но убедительно.

Мы разошлись и поняли, что Советского Союза нет. Независимость вроде обретена, но что с ней делать? У нас уже была платформа, мы уже понимали свои риски и свою динамику. Когда мы собрались в очередной раз, пришла историческая параллель с Британским Содружеством наций (империя после Второй мировой распалась, но хотела сохранить свои культурные, исторические ресурсы в новом жизненном пространстве). Еще одна важная деталь: в Беловежье обещал приехать Назарбаев, но не доехал, потому что застрял в Москве у Михаила Сергеевича, в Кремле. И мы ему были очень признательны впоследствии, потому что он открыл нам безупречную легитимность – правовую и конституционную. Три республики, создавшие Советский Союз в декабре 1922 года (Закавказская давно перестала существовать конституционно и в рамках международного права), имели полное право принимать подобные решения.

Кравчук говорил: «Меня все поймут, я ничего не уступил, а дружить – это вполне в интересах и каждого украинца, и всех нас». А потом родилась такая преамбула. Беларусь, Украина и РСФСР, образовавшие в 1922 году СССР, констатируют, что Союз ССР как субъект международного права и геополитической реальности прекращает свое существование.

Это обеспечило мировому сообществу потрясающую перспективу новой картины мира, новой системы ценностей. Мир в это мгновение изменился до неузнаваемости. Можно даже сказать, что в декабре 1991-го в результате беловежского консенсуса закончилась история XX века. Но, к моему огромному сожалению, большинство восприняло это событие наивно и примитивно.

– Знали ли вы, что еще в феврале 1991 года в резиденции американского посла, в Спасо-Хаусе, госсекретарь США Бейкер принимал премьер-министров Грузии и Армении? Американцы настойчиво двигали их к скорейшему проведению экономических реформ, а взамен обещали серьезную финансовую поддержку.

– Нет, там была другая стратегия. Я в этом абсолютно уверен. 12 декабря 1991 года я был в Париже, где встречался с президентом Франсуа Миттераном и вручил ему меморандум президента Ельцина по итогам беловежского консенсуса. В этом документе разъяснялась концепция достигнутых соглашений и в общих чертах была указана наша стратегия на ближайшие месяцы и годы. Франсуа Миттеран, будучи в 1991 году одним из опытнейших политиков не только Европы, но и всего мира, глядя мне в глаза, сказал: «Мы представить себе не могли, что в этой ситуации возможно такое решение». Они до последнего поддерживали Михаила Горбачева, но в какой-то момент поняли, что Горбачев решает задачи экономических преобразований не с теми людьми. Американцы очень боялись сепаратного разделения Советского Союза, они в высшей степени этого не хотели. В первую очередь, конечно, из-за ядерных арсеналов. Они недооценили наше декабрьское решение о добровольной передаче Украиной, Белоруссией и Казахстаном ядерного оружия России. Если представить на минуту, что мы бы этого не обеспечили, где и как бы мы сейчас с вами разговаривали?

– Кстати, Гайдар говорил, что восьмого декабря в поведении и реакциях Ельцина чувствовалось давление этой чудовищной ответственности, про которую вы говорите. Она не имела никакого отношения к рассуждениям о борьбе за власть и соседствовала с опасением, что действительно возможна такая драматическая реакция и вас всех могут, грубо говоря, замести. Ведь ходили об этом слухи.

– Возможно, у помощников Бориса Николаевича, отвечавших за безопасность президента и нашей делегации, были какие-то свои размышления и опасения на этот счет. Но я напомню: когда решение было принято и документ был подготовлен, состоялось три телефонных разговора: Ельцина с Шапошниковым, Ельцина с Джорджем Бушем и Шушкевича с Горбачевым. Эти звонки были нужны не только для дипломатической корректности, но и для того, чтобы убедиться в правильности наших действий.

– Людей, которые четверть века назад творили историю России, осталось не так уж много. Нет Ельцина, нет Гайдара, зато есть Горбачев. Очевидно, что вы все это время встречались нечасто. Может быть, пришло время? Хотя это, конечно, очень личный вопрос.

– На самом деле я был бы очень рад такой возможности, но со своей стороны я никаких специальных усилий для этого не предпринимал до сих пор. У Михаила Сергеевича было много потрясений, испытаний, он болел. Его нужно беречь, и любое дополнительное раздражение, которое я бы мог своей инициативой спровоцировать, для меня недопустимо. Но поговорить о тех тяжелейших испытаниях, которые выпали на долю России, о нашей уже совместной ответственности за то, что было, о том, как эти 25 лет мы жили и живем и что у нас впереди, какие трудности и какие тревоги… Конечно, такая встреча была бы по-человечески очень интересна. Но здесь надо разделять лирический интерес и мировоззренческий. Я бы опасался, как бы не нанести Михаилу Сергеевичу этой гипотетической встречей какую-то новую травму.

Станислав Шушкевич, экс-председатель верховного совета Республики Беларусь

«Все беспокоились из-за ядерной кнопки»

Станислав Станиславович Шушкевич

Родился в 1934 году в Минске

С 1986 по 1990 год – проректор Белорусского государственного университета по научной работе

До 1991 года – член КПСС; народный депутат СССР, член Межрегиональной депутатской группы (1989–1991)

В декабре 1991 года вместе с президентами России Борисом Ельциным и Украины Леонидом Кравчуком подписал Беловежское соглашение – о роспуске СССР и создании СНГ

С 1991 по 1994 год – председатель Верховного совета Республики Беларусь

Интервью состоялось в июне 2016 года

* * *

Дом, в котором живет экс-председатель Верховного совета Беларуси, находится в одном из спальных районов Минска и если и выделяется чем-то среди соседних, то разве что неработающим лифтом (при этом живет Шушкевич на четвертом этаже). У него очень тесная – хотя комнат в ней три или четыре – старая профессорская квартира; в самой большой комнате – кабинет хозяина. Все стены – в книжных полках и фотографиях: Шушкевич с американскими президентами, канцлером Германии, Папой Римским… Есть здесь и снимки со знаменитой встречи в Беловежской Пуще, где белорусский лидер в декабре 1991 года принимал гостей: Бориса Ельцина и Леонида Кравчука. Из воспоминаний профессора Шушкевича очевидно, что он считает ту встречу звездным часом своей не слишком долгой политической карьеры.

Разумеется, о Беловежье мы говорили больше всего. Станислав Станиславович убеждал меня, что эта встреча в значительной степени была вызвана срочной необходимостью решить вопрос поставок в Белоруссию российских нефти и газа (приближался зимний сезон). Впрочем, эту версию страстно опровергал во время нашего разговора в Киеве первый президент Украины Леонид Кравчук. Для него она звучала обидно, он считал такой взгляд принижающим всемирно-историческое значение Беловежских соглашений.

Если не знать политический бэкграунд Шушкевича, обнаружить в нем во время общения бывшего главу государства, да еще причастного к историческим событиям, изменившим карту мира в конце ХХ века, трудно. Станислав Станиславович не натягивает на себя тогу выдающегося политического деятеля: он прежде всего человек науки, физик, занимавшийся реальным делом (и интересно про это рассказывающий). Бывший лидер Белоруссии склонен к рефлексии и легко может признаться, что ему стыдно за какие-то факты своей политической биографии. А еще он не боится быть неполиткорректным и порой дает невероятно хлесткие характеристики деятелям, с которыми ему приходилось встречаться в те годы. Станислав Шушкевич не соответствует привычному образу партийно-хозяйственного функционера, волею судеб оказавшегося на вершине власти и вцепившегося зубами в свое кресло. Вероятно, потому он и потерял его так быстро.

* * *

– Когда вы впервые задумались о том, что Советский Союз может перестать существовать?

– Я об этом не думал. И когда ехал в Беловежскую Пущу, не думал, и за два часа до того, как мы согласились с предложенной Геннадием Бурбулисом формулировкой, что «СССР как геополитическая реальность и субъект международного права прекращает свое существование», я все еще боялся об этом подумать. Но я хорошо помнил советскую мифологию: якобы Ленин на вопрос жандарма «Что вы бунтуете, молодой человек, ведь перед вами стена?» ответил: «Стена, да гнилая, ткни – и развалится». При этом я понимал, что такое ядерный монстр, ядерная держава, и даже допустить мысль о ее распаде не мог. Мы, физики, конечно, шутили иногда: мол, получен циклотронный изотоп «эсэсэсэрий» с периодом полураспада 50 лет. Но это был максимум, который мы могли себе позволить. И вдруг я и другие лидеры пришли к выводу, что можем поддержать предложение Бурбулиса. Для меня он – человек, нашедший очень точную формулировку. Не знаю, хватило бы мне ума это сформулировать так же. Тогда мне она чертовски понравилась – я не сдержался и первым заорал, что все подпишу.

– Можно сказать, что вы нажали на спусковую кнопку? Ведь Ельцин выступил уже после вас?

– Я думаю, Ельцину эта спусковая кнопка не была нужна. Какую бы грязь ни лили на Бориса Николаевича и что бы там ни говорил новый российский президент о «трагедии советского народа» (речь о распаде СССР. – Аркадий Дубнов), Ельцин для меня остается настоящим русским. Может, у него и были слабости, которые не украшают великого человека, но он был по природе целостен и не менял своих убеждений в угоду кому-то.

Хочу пояснить свой энтузиазм в Беловежье: ведь это я пригласил туда Ельцина – за полтора месяца до тех событий, 20 октября 1991 года, находясь в Ново-Огареве. Я давно хотел позвать его, но никак не получалось остаться с ним один на один. В Ново-Огареве была золотая осень, и мы с Борисом Николаевичем пошли искать Горбачева по красивейшим местам. Я сказал: «У вас здесь великолепно, но у нас другая красота, более суровая. Вы ведь охотник – приезжайте к нам!» Он ответил: «Знаешь, с большим удовольствием».

«Знаешь» – это я неправильно сказал. «Знаете». Ельцин никогда ни к кому при мне не обращался на «ты». И никогда не ругался. И вот он говорит: «Я с удовольствием приеду. Пусть наши службы согласуют даты». Я его звал, чтобы выпросить нефть и газ. Я хотел сказать Гайдару: «Я ваш горячий сторонник и всецело за рынок, но потерпите чуть-чуть с рыночностью, потому что у нас нет ни денег, ни кредитов, ни доверия со стороны кредиторов. Дайте нам немного нефти и газа, чтобы мы не заморозили своих людей».

– Создается ощущение, что к Беловежским соглашениям привело невероятное совпадение случайных фактов.

– Знаете, мне кажется, что тогда сама обстановка готовила к этому. Я тогда прочитал несколько книг о том, что такое СССР (Амальрика, Солженицына), узнал много непубликовавшегося о депортации крымских татар, чеченцев. Все это требовало радикального решения, а не разговоров в духе «сгладим недостатки». Кстати, процесс осмысления, чем же являлся СССР, продолжается по сей день. Я думаю, что те политики, которые заявляют, что творчески подошли к процессу, в большинстве случаев ошибаются. Надо очень хорошо освоить политическое ремесло. А вот гениальные политики – например, Бисмарк или Черчилль – действительно были творцами и находили верные решения, естественно, в интересах своих стран.

Участники митинга против ГКЧП в Минске на площади Ленина (сейчас – площадь Независимости), август 1991 года

– В октябре 1991 года в Ново-Огареве вы выступили против проекта Союзного договора, поскольку сочли его внутренне противоречивым. Вы это сказали Горбачеву?

– Нет. Я понимал, что по сравнению с ним я сопля, простите за такое выражение. Он великий, опытный, он Европу объединил! Что я могу ему сказать? Меня в тот момент подбадривало величие Баха, который говорил, что не занимается творчеством, а переписывает и аранжирует Вивальди для церкви, где играет. Я говорю: «Михаил Сергеевич, у нас сейчас в Беларуси очень грамотный Верховный совет (это была правда). Они очень подкованы политически и сразу же заметят, что вы не соблюдаете словарных дефиниций и называете конфедерацией унитарное по сути своей государство». Я к Горбачеву относился с большой долей недоверия, потому что он очень плохо выступал в 1986 году по поводу Чернобыля. Он врал. Глава государства должен был сказать: «Люди, надо делать то, то и то, чтобы у нас было меньше потерь, чтобы снизилась коллективная доза [радиации]». Я это знал как профессионал, как заведующий кафедрой ядерной физики. Но он этого не сделал.

– При этом вы говорили, что он, когда пришел к власти, был для вас кумиром?

– Да, по одной простой причине. Когда он впервые после Брежнева, не умевшего без бумажки слова сказать, появился на людях и без всякой подготовки стал отвечать на вопросы, я решил, что произошли глубинные изменения. Я считал его гениальным руководителем и очень приличным человеком. Но убить это чувство можно за 15 секунд. Когда я приехал в Кремль и первый раз встретился с Горбачевым лично, он обратился ко мне на «ты». А я ведь даже к студенту никогда на «ты» не обращался! В общем, мне это не понравилось. Два было святых человека среди глав республик – [Левон] Тер-Петросян (первый президент Армении в 1991–1998 годах. – А.Д.) и Ельцин. Они никогда не ругались. И я тоже не ругался никогда.

– Из ваших воспоминаний следует, что процесс форсировал белорусский премьер-министр Вячеслав Кебич. Это он упросил вас пригласить Ельцина в Беловежскую Пущу?

– Да. Но вы понимаете, я не знаю, как назвать произошедшее после: драмой, трагедией, трагикомедией. Я считал Кебича наиболее просвещенной фигурой из всех белорусских руководителей и премьеров – честно говоря, мне он очень нравился. Он так хотел поставить подпись под Беловежским соглашением – как никто иной.

– Это было в Вискулях (правительственная дача в Беловежской Пуще. – Прим. ред.), когда вы уже знали, что готовится документ. Но он же не предполагал шестого декабря, что скоро все случится?

– Верно. Он услышал ту фразу Бурбулиса и сказал: «Конечно, надо подписать [соглашения] – и руководителям, и исполнителям». Подписи тогда поставили шесть человек (Борис Ельцин и Геннадий Бурбулис от России, Станислав Шушкевич и Вячеслав Кебич от Белоруссии, Леонид Кравчук и Витольд Фокин от Украины. – Прим. ред.). И вот, когда Кебичу исполнялось восемьдесят, он заявил в интервью, что надо было нас всех посадить в «Матросскую Тишину», потому что мы тогда допустили уйму нарушений. Про «Матросскую Тишину» – это уже новый фрагмент. А перед этим он говорил, что я вынудил его поставить подпись под Беловежским соглашением, а он как человек старой коммунистической закалки не мог ослушаться требований первого лица. Кстати, примерно то же, но в чуть более мягкой форме, сказал украинский премьер Фокин.

– Когда это было?

– Когда нас собирала Наина Иосифовна [Ельцина] в Киеве в 2011 году, на восьмидесятилетие Ельцина. Не только Кебич лихо менял свое отношение к участию во встрече в Вискулях. Был такой генерал [Эдуард] Ширковский, в те дни – глава КГБ Беларуси. Однажды был он со мной во время визита в США, когда я был еще руководителем страны. Принимал нас вице-президент Эл Гор. Он внезапно спросил, не боялся ли я, что нас в Беловежской Пуще могли арестовать. Ширковский стоял рядом и ответил: «Я бы этого не допустил, у меня все было под контролем». А потом, спустя много лет, когда вышел на пенсию и переехал в Москву, вдруг заявил, что сожалеет, что нас не арестовал, хотя легко мог это сделать.

– А что, правда, мог арестовать? Представители союзных структур тогда имели на это право?

– Не думаю. А по какому поводу? Мы же еще ничего не приняли на тот момент. (Окончательное решение о прекращении действия Договора о создании СССР было принято 21 декабря 1991 года в Алма-Ате. – А.Д.)

– Но вы же подписали соглашение.

– После подписания начались проблемы, поскольку это зазвенело на весь мир, все беспокоились из-за ядерной кнопки. А дней за десять до поездки в Вискули Ширковский почти каждое утро приходил ко мне с докладами и постоянно повторял: «Мы тесно взаимодействуем с российским МГБ, со спецслужбами Ельцина, все под контролем». Так что все его поздние заявления – блеф, просто он пытается подстроиться под разговоры, которые сейчас пошли в России.

– Существует еще одна легенда, будто бы Горбачев был обижен на Ельцина за то, что тот сначала сообщил о соглашениях Бушу-старшему и только потом позвонил Горбачеву.

– Я думаю, Горбачев хорошо знает, что это не так. Это случилось практически одновременно. Ельцин и Кравчук говорят мне: «У тебя с Горбачевым хорошие отношения, вот ты ему и звони, скажи, что мы подготовили все к подписанию»; мы тогда еще не подписали – подписывать предполагалось перед телекамерами. Я отвечаю: «Очень хорошо, Борис Николаевич. А мы вот с Леонидом Макаровичем Кравчуком (на самом деле его я даже не спрашивал) решили, что вы хорошо знаете Буша, поэтому должны позвонить ему». Так и договорились. Я по «тройке» – это самая надежная связь (особо защищенная система телефонной связи между высшими руководителями бывшего СССР. – А.Д.) – звоню Горбачеву. Пока поговорил с тем, кто поднял трубку, пока объяснил, что я не верблюд (потому что были такие вопросы), пока нас наконец соединили…

– То есть в Москве не верили, что вы – это вы?

– Да они отлично все знали. Никто другой не мог звонить из Беловежской Пущи, потому что я был там хозяином. Ельцин, видя, что я уже звоню, набрал Буша и за то время, пока я объяснялся с помощниками Михаила Сергеевича, начал разговор. Горбачев выслушал меня и назидательным тоном спросил: «А вы не задумывались, как к этому отнесется международная общественность?» Я отвечаю: «Вы знаете, Михаил Сергеевич, прилично отнесется. Вот звонит Борис Николаевич Бушу, и он очень хорошо это воспринимает». Все! Тут немая сцена, и с той поры он ко мне обращался только на «вы».

– Вы с ним потом виделись?

– Много раз. Никакой обиды он никогда не выказывал – во всяком случае, при личных встречах. Однажды я сам видел, как он в какой-то телепередаче говорил про звонок Бушу, сделанный раньше, чем ему. Впрочем, когда мы вместе оказались на российском телевидении, я, конечно, объяснил все как надо. Он не протестовал.

Первый разрешенный властями БССР оппозиционный митинг в Минске на стадионе «Динамо», 19 февраля 1989 года

– Двадцать пять лет назад Советский Союз распался именно в тот момент, когда вам важнее всего было добиться от России поставок нефти и газа. Сегодня главное в отношениях Москвы и Минска – по-прежнему поставки российских углеводородов.

– Да. И, знаете, я сейчас опять скажу про Кебича. Во-первых, они тогда вместе с [Михаилом] Мясниковичем, его ближайшим заместителем, были убеждены, что мы должны иметь единую валюту с Россией, то есть быть на российских деньгах. Но, к счастью, шеф Национального банка Станислав Богданкевич – а я и подавно – были сторонниками собственной валюты. Мы считали, что, если эмиссионный центр будет только в Москве, ни о какой независимости не может быть и речи. При этом противостояние протекало достойно: каждый открыто объяснял свою позицию, были споры на Верховном совете. В итоге наша с Богданкевичем позиция победила.

– Ваш предшественник на посту председателя Верховного совета Белоруссии Николай Дементей вынужден был уйти в отставку в сентябре 1991 года, потому что поддержал ГКЧП. А как вы отреагировали на путч?

– Мне было очень просто реагировать на ГКЧП. Когда Горбачев делал вице-президентом будущего руководителя путчистов [Геннадия] Янаева, я задал Геннадию вопрос: «Какая тема вашей кандидатской диссертации? Вы ведь кандидат наук». Ответить он не смог. А я к тому времени подготовил три десятка кандидатов наук и знал: если человек сделал кандидатскую, то до гробовой доски не забудет ее тему. Еще я знал, что он, в общем, гуляка – простите, но он так и выглядел всегда. И тут он во главе… Еще я лично знал [Василия] Стародубцева из Тулы (народный депутат СССР; в 1990–1991 годах – член ЦК КПСС. – Прим. ред). Однажды я оказался с ним в одном самолете, летящем в Вену, – видел, как он и еще человек пять, нацепив депутатские значки, гоняют стюардессу, пьют водку в несметных количествах, ругаются. Мне так стыдно стало за наш Съезд народных депутатов… Получается, я знал двух членов ГКЧП, и в моем понимании это были люди невысокого достоинства. Хотя еще я знал Пуго, главу МВД, и его я искренне уважал. Не знаю, как он затесался в эту шайку.

Когда я услышал заявление ГКЧП, я был на даче. Тут же сел за руль своих «Жигулей», приехал в Верховный совет и говорю Дементею: «Собирайте сессию». Потому что, говорю, контрреволюция. Он отвечает: «Да что вы, Станислав Станиславович, я только что звонил Анатолию Лукьянову». Но я же вижу, что такое Лукьянов! Он в этой шайке наверняка. В общем, Дементей нас уговорил, сессию не собрали. Он был добросовестнейшим коммунистическим руководителем, кстати – не загребал собственность. Но ума был невыдающегося.

– Насколько трагичной выглядела экономическая ситуация в Белоруссии накануне распада Союза? Вы тогда говорили, что нужно сохранить общие структуры, обеспечивающие функционирование государства, а все остальное – автономно и самостоятельно. Вы представляли, как это осуществить?

– Год с небольшим я работал на радиозаводе. Этого мне хватило, чтобы увидеть полную нелепицу некоторых наших стандартов. Я видел, что совсем рядом – допустим, в Польше или Германии – производят какие-то компоненты (например, конденсаторы), а мы получаем их жалкое подобие из Комсомольска-на-Амуре. Так что я совсем не боялся разрыва наших экономических связей с Комсомольском-на-Амуре. Было ясно, что вопрос надо как-то решать, и я был сторонником инициативы. Иногда я думаю, что если бы жил по этим волчьим капиталистическим законам, то преуспел бы. Хотя потом понял, что ошибался. Потому что там волков хватает и без таких, как я.

– В книге «Моя жизнь, крушение и воскрешение СССР» вы пишете, что сегодня туристам в Вискулях в Беловежской Пуще не показывают то место, где было подписано соглашение. Это правда?