Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов

Посвящаю младшему поколению: Кристине, Кайе, Майе, Сидни, Кэй и Стелле.

И, как всегда, Крисии

Andrew Nagorski

Hitlerland: American Eyewitnesses to the Nazi Rise to Power

Copyright © 2012 by Andrew Nagorski

All rights reserved, including the right to reproduce this book or portions thereof in any form whatsoever. For information address Simon & Schuster Subsidiary Rights Department, 1230 Avenue of the Americas, New York, NY 10020

First Simon & Schuster hardcover edition March 2012

SIMON & SCHUSTER and colophon are registered trademarks of Simon & Schuster, Inc

© Смолина М.Ю., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Введение

Из всех американских репортеров, писавших о Германии в период между Первой и Второй мировыми войнами, именно Сигрид Шульц больше остальных оказалась готова к такой работе. Она родилась в Чикаго в 1893 г. Родители её были норвежцами, и после восьми лет она прожила немало времени в Европе. Отец её, успешный художник-портретист, перебрался в Париж, так что Сигрид училась во французской школе. Когда её отец получил заказ на написание портретов вюртембергской королевской четы, Сигрид провела несколько месяцев в школе в Германии, где не только освоила язык, но и получила представление о местном отношении к жизни.

«В те времена иностранных художников к германским дворам приглашали редко, так что другие девочки старались быть очень милыми со мной, – вспоминала Сигрид. – Но было понятно, что если ты не немец, то ты дефектный. И если иностранец не восторгался и не преклонялся перед немецкой Культурой, то к нему в лучшем случае относились со снисхождением».

Шульц изучала в Сорбонне международное право, а потом отправилась с родителями в Берлин. Оттуда она следила за событиями Первой мировой войны, глядя со стороны проигрывающих. Когда в 1917 г. США также вступили в войну, ей и её родителям, ставшим «враждебными чужаками», пришлось каждый день отчитываться перед полицией, но она смогла продолжить учебу в Берлинском университете. После войны она стала работать на Chicago Tribune, сотрудничая с берлинским корреспондентом этой газеты Ричардом Генри Литтлом, на которого произвело большое впечатление её знание языков. Еще только поступив на свою новую работу, в 1919 г., она продемонстрировала и талант репортера, сотрудничая с Литтлом. Шульц и Литтл вместе взяли интервью у десятков немецких офицеров, чтобы получить представление об их настроениях в связи с поражением Германии. Большинство из них были сильно недовольны, но особенно это касалось «Редера, желчного спорщика в темно-синей флотской форме», как писала о нем Шульц. Этот немецкий офицер так сказал репортерам: «Не спешите гордиться, американцы. Самое позднее через 25 лет наши страны снова будут воевать. И в следующий раз мы победим, потому что подготовимся лучше, чем вы».

Американцы не рассердились тогда. Наоборот, Шульц писала: «Я прекрасно помню, что в тот день, в 1919 г., нам было очень жалко маленького мстительного Редера. Он так серьезно относился к поражению. Он просто сжигал себя ненавистью».

В 1926 г. Шульц стала главным корреспондентом Chicago Tribune в Центральной Европе и до 1941 г. продолжала жить в Берлине, поражая всех прибывающих в Германию американских корреспондентов (в основном мужчин) своим знанием страны и настойчивостью в поисках интересных историй. Позже, во время Второй мировой войны, она писала об этом в книге Germany Will Try It Again («Германия попробует это еще раз»). По её оценкам, с мнением Редера были согласны очень многие его соотечественники, они стремились отомстить за свое поражение в прошлом глобальном конфликте. К тому моменту она уже прекрасно знала, к чему привела эта жажда мести, так что можно задаться вопросом, не повлияло ли её знание на описание прошлых событий. Но что касается воспоминаний об интервью с Редером, то там она явно лишь добавила одну деталь, подчеркнувшую точность её предсказания: «Когда почти двадцать два года спустя Адольф Гитлер объявил войну Соединенным Штатам, немецким флотом командовал гросс-адмирал Эрих Редер».

Есть много историй о жизни американцев во Франции и Великобритании в межвоенный период, есть даже истории о живших в Советском Союзе. Но по множеству причин американцы, жившие, работавшие или путешествовавшие по Германии во времена прихода к власти Гитлера и формирования Третьего рейха – включая Шульц и многих её коллег, – подобного внимания не привлекали. О них очень часто забывают или же, как в случае дипломата Джорджа Кеннана, помнят, но не за немецкий период их биографии: это лишь глава их жизни, меркнущая на фоне иных событий, сделавших их знаменитыми. Так, Кеннан прославился созданием политики сдерживания Советского Союза, которой следовали президенты страны после войны.

В результате у американцев порой возникает впечатление, что крах Веймарской республики и дальнейший переход к террору и войне происходил в какой-то странной, изолированной от мира стране. Мало кто задумывается, не мог ли кто-то из их соотечественников видеть все это происходящим вживую и рассказывать об увиденном, в рамках своей работы или просто как любопытный наблюдатель, а также как эти рассказы могли влиять на мнение о Германии среди их соотечественников.

Сегодня принято считать, что намерения Гитлера были абсолютно очевидны с самого начала и что единственным результатом его политики могли быть только Вторая мировая война и Холокост. Многие и не представляют, что в 1920-е и даже 1930-е американские репортеры, дипломаты, артисты, социологи, студенты и просто проживающие в Германии совершенно не видели и не понимали того, что происходило у них перед глазами. А ведь у них были места в первом ряду, они видели развитие самой большой драмы XX в. Некоторые из них не просто видели Гитлера вживую, они с ним встречались и разговаривали: и когда он был еще местным агитатором в Мюнхене, и когда он стал всемогущим берлинским диктатором. Для них он был не абстрактным воплощением зла, а вполне живым политиком. Часть американцев начала к нему присматриваться очень рано, остальные заинтересовались, лишь когда он уже пришел к власти. Но даже те, кто не имел возможности столкнуться с ним лично, видели последствия его политики.

Однако они очень по-разному видели и оценивали происходившее в Германии, равно как и то, что представлял собой Гитлер. Некоторые признавали его природную, стихийную силу и талант обращаться к эмоциям и гневу немецкого народа, другие же видели в нем лишь клоуна, который исчезнет с политической сцены так же быстро, как и появился. Поначалу были и те, кто с симпатией относился к его движению и даже вступал в него, но также и те, кто очень быстро инстинктивно почувствовал тревогу, увидев в Гитлере угрозу не только для Германии, но и для мира.

Не одним американцам было неясно, что собой представляет Гитлер, не одни они оставляли его воззрения без пристального внимания. Отто Штрассер поначалу был сторонником Гитлера, а впоследствии сменил позицию и уехал из Германии. Есть его воспоминания об ужине с несколькими высокопоставленными нацистскими партийными функционерами в 1927 г., на конгрессе партии в Нюрнберге. Когда стало ясно, что никто из них не прочел полностью автобиографический труд Гитлера Mein Kampf («Моя борьба»), они договорились, что будут спрашивать каждого приходящего, прочитал ли тот. Кто прочел – тот платит за всех. Как рассказывал Штрассер, прочитавших так и не нашлось, так что в результате каждый платил за себя.

Неостановимое развитие истории становится видно только тогда, когда смотришь уже назад в прошлое. На мнения американцев, наблюдавших за событиями прямо в процессе, влияло многое: их собственные предпочтения, различия кусочков реальности, которые наблюдали разные люди, а также человеческая способность видеть лишь то, что сам человек хочет, игнорируя все, что свидетельствует об ином положении дел. Шульц использовала интервью с Редером в 1919 г., чтобы проиллюстрировать свое мнение гораздо позже, когда США и Германия вновь вступили в войну: мнение, что гитлеровское движение было логичным следствием ненависти, накопившейся в стране после поражения в предыдущей войне. Но другие американцы после Первой мировой войны чувствовали себя в безопасности и хотели верить, что цена конфликта для Германии оказалась слишком высока и что случившееся оказалось достаточным практическим уроком. Эдгар Ансель Моурер, берлинский корреспондент другой чикагской газеты, Daily News, вспоминал, что в 1920-х гг. «большая часть американцев в Германии вполне справедливо надеялась, что поражение, унижение, инфляция и беспорядки внутри страны убедят немцев больше не пытаться становиться гегемонами в Европе».

Корреспонденты вроде Шульц и Моурера, равно как и дипломаты вроде Кеннана и его коллег, не были людьми неискушенными в жизни за границей, они уже учились и работали в разных местах Европы. Однако многие другие американцы, жившие в Германии в ту пору, были очень молоды и неопытны. Это, разумеется, влияло на их восприятие и реакции. Немецкое сочетание консервативной жесткости и нового послевоенного экстремизма, что в политике, что в сексуальных нравах, то очаровывало их, то шокировало, то завораживало.

Из-за необычной роли своей страны американцы в Германии также оказывались на особом положении. Хотя США и участвовали в Первой мировой войне, они вступили в нее на очень позднем этапе. Большая часть американцев совершенно не стремилась участвовать в новом европейском конфликте, и это влияло на изоляционистские настроения в стране. В результате американцы в Германии после войны оказались совсем в другой категории, нежели граждане других государств-победителей: их считали почти нейтральной стороной, гораздо менее свирепой, чем те же французы, и уж точно более склонной к умеренности по отношению к побежденным немцам. Американские наблюдатели были как бы в стороне, подальше от континентальных распрей.

Как и везде, эти американцы пользовались привилегиями людей обеспеченных: они могли видеть материальные трудности и рост насилия вокруг, но сами были обычно защищены. Они активно общались друг с другом, праздновали День благодарения и другие праздники, наслаждались заграничной жизнью – и посматривали на ширящийся водоворот великих событий вокруг. Луи Лохнер, бывший в тот период корреспондентом Associated Press, мимоходом упоминал жизнь в «американской колонии» и «впечатляющее товарищество» среди американских корреспондентов, «даже тех, кто были друг другу ярыми оппонентами». И действительно, возникали трения между теми, кто придерживался разных мнений о Гитлере и нацистах, а также о том, к чему ведет милитаризация страны. Играли свою роль личные претензии и предрассудки. В те времена американское посольство в Берлине общалось гораздо более плотно, чем обычно в посольствах современных, так что его небольшой штат с членами своих семей часто ссорился на почве политических взглядов и мелких обид.

Кроме того, бывали трения между послами, назначенными из политических соображений, и профессиональными сотрудниками дипломатических служб, а также военными атташе. Теперь представьте, что поведение дочери посла оказывается на грани скандала, – и у вас есть готовое начало настоящей драмы. Все это может случиться в любом посольстве, но в Берлине это усиливалась общим напряжением, характерным для гитлеровского времени.

Американских же корреспондентов там в те времена работало гораздо больше, чем в наше: на самом пике, в середине 1930-х, их там было около 50 человек. В ту эпоху телеграфные агентства, газеты и иные периодические издания со всей страны – не только из Нью-Йорка и Вашингтона – посылали своих корреспондентов за границу, давая им изрядную свободу в поисках материала. Позже к ним присоединились радиопередачи.

Я работал иностранным корреспондентом в Newsweek в 1980-х и 1990-х гг. – и это были, на мой взгляд, золотые времена журналистики, особенно если сравнивать с ограничениями современного медийного бизнеса. Но мои предшественники в Берлине жили несопоставимо более бурной общественной жизнью. Моурер, например, устроил для Chicago Daily News новый офис прямо над «кафе Кранцлера» – известным местечком в престижном районе, на перекрестке Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден. Там на втором этаже был приемный центр для американских гостей, приходивших пообщаться, почитать американские газеты и даже продиктовать что-нибудь секретарю в офисе. Это было не просто новостное бюро: это была почти маленькая дипломатическая миссия. Множество американцев, включая весьма известных, заглядывало сюда, чтобы оценить, на что похожа новая Германия. Здесь бывали Томас Вулф и Синклер Льюис, архитектор Филип Джонсон, радиожурналист Эдвард Марроу, бывший президент Герберт Гувер, черный социолог и историк У. Э. Б. Дюбуа и, разумеется, летчик Чарльз Линдберг. Как ни странно, для американцев и других иностранцев было не так уж сложно заглянуть в этот интересный, темный мир. «Все забывают, насколько легко было тогда путешествовать по Германии», – вспоминает историк Роберт Конквест, путешествовавший по всей Европе в 1938 г. с другими студентами Оксфордского университета. «Это было гораздо проще, чем по послевоенным коммунистическим странам».

Меня всегда привлекал этот исторический период, мне хотелось понять, как Гитлер и его последователи так быстро добились полной власти в Германии, причем с такими катастрофическими последствиями. Эти события напрямую повлияли на жизнь моей семьи, как и на жизни миллионов других семей. Мои родители выросли в Польше, и мой отец сражался в польской армии, прежде чем сбежать на Запад, чтобы с другими поляками воевать уже под британским командованием. Я родился после войны в Эдинбурге. Впоследствии мои родители переехали в США, где начали новую жизнь как политические беженцы. Так я вырос американцем, а не поляком.

Как иностранный корреспондент, я приезжал работать в Германию два раза: в первый раз в последние годы холодной войны, в Бонн, во второй раз – в конце 1990-х, в Берлин. Я часто писал о том, как немцы справляются с наследием своего нацистского прошлого. Но я должен признать, что довольно мало знал об американцах, работавших в те сложные времена в Берлине. Были, конечно, исключения. Мы с коллегами прекрасно знали про Уильяма Ширера, автора «Взлета и падения Третьего рейха», а также про то, что отель «Адлон», перестроенный и вновь открытый после объединения Германии, был в те времена прибежищем для Ширера, Дороти Томпсон и других знаменитых журналистов. Но не могу сказать, что я сильно интересовался их биографиями. Начав изучать их во время работы над этой книгой, я обнаружил множество историй, не просто показывавших, на что были похожи жизнь и работа в Германии в ту великую эпоху, но и дававших совершенно неожиданный взгляд на эту жизнь. Читая их рассказы, я словно проживал те времена, непосредственно и сильно, что было невозможно при обращении к другим источникам. Я опирался на непосредственные свидетельства, когда это было вообще возможно: мемуары, заметки, письма и интервью с отдельными дожившими свидетелями – все, что может показать читателю, как это выглядело для участников. Часть этих историй были когда-то опубликованы, но забыты, часть я нашел в неопубликованных рукописях и письмах, хранившихся в библиотечных архивах, часть мне передали дети авторов. Например, историю молодого дипломата Джейкоба Бима, работавшего в берлинском посольстве США во второй половине 1930-х гг., я узнал из неопубликованной рукописи, которую мне передал его сын Алекс – мой давний друг с тех времен, когда мы оба работали корреспондентами в Москве. Некоторые особенно колоритные детали жизни в Германии я нашел в неопубликованных заметках Кэтрин (Кэй) Смит, жены капитана Трумэна Смита, который был первым из американских представителей, встречавшихся с Гитлером – в бытность Смита еще только младшим военным атташе.

Важно помнить, что свидетели видят творящуюся историю, еще не представляя, к чему приведут события. Ванзейская конференция, на которой разрабатывались планы Холокоста, еще в ту пору была далеким будущим – ей предстояло случиться 20 января 1942 г. Германская армия тогда впервые начала сталкиваться с серьезными сложностями на Восточном фронте, а остававшиеся в Германии американцы начали из нее выбираться: уже произошел Пёрл-Харбор, уже Гитлер объявил войну США. Разумеется, у американцев была масса возможностей видеть и слышать о преследованиях евреев и всех, кто считался врагом режима, а также о первых военных успехах Гитлера и первых массовых уничтожениях людей. Некоторые из этих американцев продемонстрировали примечательную смелость и прозорливость, другие же отводили глаза и держались в сторонке, а порой даже и сотрудничали с новым режимом.

В основном в этой книге будут показаны точки зрения и личные истории американцев, относящиеся непосредственно к периоду перед войной и перед Холокостом. Я имел честь быть репортером в гуще недавних событий, относившихся к падению советской империи и освобождению Центральной Европы, – и я прекрасно представляю, как трудно, может быть, разобраться в происходящем и как непросто делать нравственный выбор о том, что делать в таких обстоятельствах. Оказавшись в центре вихря, вы как бы живете совершенно нормальной жизнью, даже если вам прекрасно видна ненормальность, абсурдность и несправедливость происходящего. Вместо того, чтобы бездумно осуждать американцев, живших в гитлеровской Германии, я хочу дать прозвучать их собственным историям. Правоту и неправоту позиции, качество их морального компаса стоит оценивать с точки зрения их собственного опыта, а не нашего позднейшего знания о случившемся – роскоши, для них недоступной.

Глава 1. «Нервный срыв»

Даже сейчас для людей Берлин 1920-х гг. – это тест Роршаха.

Часть первым делом представляет себе политический паралич и хаос, где революционеры и контрреволюционеры дерутся прямо на улицах. Другие вспоминают о гиперинфляции, лишившей людей всех сбережений и загнавшей миллионы людей среднего класса в самую настоящую бедность. Третьи думают о сексуальной свободе этого времени – или о разнузданных извращениях и упадке, тут уж все зависит от точки зрения. Наконец, некоторые видят в этой эпохе удивительный культурный ренессанс, творческое оживление в науке и искусстве, ставшее возможным благодаря демократической системе.

Как ни странно, все эти ассоциации исторически верны и вполне соответствуют тому, что происходило. После Первой мировой войны Берлин стал настоящим политическим полем боя, причем довольно часто в очень буквальном смысле слова. Беспорядки происходили и в других городах Германии, но в Берлине борьба шла особенно ожесточенно. В феврале 1919 г. в Веймаре собралась только что избранная Национальная ассамблея, чтобы сформулировать новую Конституцию, – и собралась она именно там потому, что требовалась место поспокойнее, чем Берлин. Но рождение Веймарской республики быстро привело к восстаниям и среди правых, и среди левых, возненавидевших новое правительство и его эксперименты с парламентской демократией. Демагоги всех сортов находили себе приверженцев среди людей, еще не успокоившихся после унизительного поражения, тяжелых потерь среди населения и тяжелых условий Версальского мира.

Отчаянное положение в экономике лишь усугубляло политический хаос. Немецкая марка сильно подешевела, жизнь людей с фиксированными доходами значительно ухудшилась. Самые обычные товары – такие как буханка хлеба – сперва стоили тысячи, потом миллионы, потом миллиарды и даже триллионы марок. Ничтожная стоимость денег прекрасно отразилась в вывеске кассы одного из городских театров: «Места в партере: первые ряды – цена равна стоимости полуфунта масла, задние ряды – двух яиц». И среди общей бедности всегда находились те, кто наживался и жил экстравагантно.

Особенно заметна была экстравагантность в сексуальных нравах. Драматург Карл Цукмайер сообщал, что на одной из многочисленных городских вечеринок видел юных официанток, одетых «лишь в прозрачное белье с вышивкой в виде серебряного фигового листа». В отличие от «заек» в американских клубах, этих «можно было трогать», подобные забавы напрямую включались в стоимость билета. На стене висел плакат: «Любовь – лишь глупое преувеличение различий между разными сексуальными объектами».

Подобные сексуальные вольности были одной из причин, по которой любопытные иностранцы тянулись в немецкую столицу. Но еще более важной причиной была репутация Берлина как выдающегося центра культуры. Город мог похвастаться такими людьми, как Бертольд Брехт, Альберт Эйнштейн, Марлен Дитрих и Георг Гросс, он был магнитом для талантливых творцов, энергичных и предприимчивых – в том числе и для американцев.

«Люди забыли, что после Первой мировой больше всего интеллектуалов и деятелей культуры собралось вовсе не в Париже и уж точно не в Лондоне и не в Нью-Йорке, а в Берлине», – вспоминает Михаэль Данци, американский музыкант, игравший на банджо, на всех видах гитар и на мандолине, который провел послевоенные годы в немецкой столице. «Берлин действительно был столицей Европы: все железнодорожные пути из любого европейского города вели до Берлина».

С самого начала многих американцев привлекал и политико-экономический хаос: задумываясь о будущем новой Веймарской республики, они пытались понять, что за силы развернулись в послевоенной Германии, особенно в Берлине. Но, подобно рассказам Кристофера Ишервуда, по мотивам которого были созданы мюзикл и фильм «Кабаре», в воспоминаниях американцев того времени часто встречаются зловещие предвестники того, что вскоре поглотит Германию и почти всю Европу. Когда нацисты были еще маленьким радикальным движением из Мюнхена, они видели в Берлине злой, декадентский город, не сравнимый со столицей Баварии, где их поддерживало куда больше народу. «Контраст [Мюнхена] с Берлином был очевиден», – рассказывает Курт Людеке, присоединившийся к партии в 1920-х гг., ставший активистом и собирателем пожертвований, в том числе во время поездок в США. «Один город был Меккой марксистов и евреев, второй – цитаделью их противников». Гитлер продолжал недолюбливать столицу Германии и её жителей, даже когда уже пришел к власти и стал править из Берлина.

Если говорить об американцах, приехавших в Германию вскоре после Первой мировой войны, то в их историях много загадочного, по-настоящему странного. Бен Хехт, будущий знаменитый драматург и продюсер Бродвея и Голливуда, приехал в Германию в 1918 г. Ему было 24 года, он был репортером Chicago Daily News. В свои первые два года в немецкой столице он писал о происходящем так: «политические клоуны, авантюристы и крючкотворы, безмозглые параноики» выступают словно в уличных театрах, и в результате «все становится политикой, революцией и контрреволюцией». В своем письме издателю Генри Джастину Смиту в Чикаго он отметил в заключение: «У Германии нервный срыв. Здравомыслия не обнаружено».

Хотя большинство соотечественников дома было вполне счастливо позабыть про закончившуюся мировую войну и вернуться к домашним делам, в Германию отправлялось новое поколение американских дипломатов и военных атташе, чтобы возобновить официальные связи между странами. Они собирались оценить настроения в Германии и понять, есть ли у нынешних властей возможность справиться с политическим хаосом и углубляющимся экономическим кризисом, доведя демократический эксперимент до хорошего результата.

Для молодого дипломата Хью Уилсона военный и послевоенный Берлин стал подтверждением того, что свое будущее надо связать со службой за границей, а не с семейным бизнесом в Чикаго. Незадолго до войны он решил посмотреть, на что похоже будет «несколько лет поработать дипломатом, для опыта и разнообразия». Он прошел экзамен в дипломатической службе, полагая, что всегда сможет вернуться к прежней жизни, если новая ему не понравится. Но тут изменился весь мир. После своих первых поручений в Латинской Америке Уилсон в 1916 г. отправился в берлинское посольство. Он проработал лишь несколько месяцев в городе, который был «словно в осаде против всего остального мира»: после этого США вступили в войну, и посольство было эвакуировано в Швейцарию специальным поездом. К тому моменту, когда Уилсон был снова направлен в побежденную Германию, он принял уже решение «применить каждый атом энергии и весь ум, какой у меня только есть», занявшись тем, что считал теперь делом своей жизни. Это стало вторым его путешествием в Берлин. В третий раз он попал туда в конце 1930-х, став последним послом США в нацистской Германии.

Уилсон со своей женой Кэт прибыл в Берлин в марте 1920 г., когда происходил Капповский путч: его события видели все американцы, что оказались тогда в здании посольства США в доме 7 на Вильгельмплац. Номинальным лидером мятежников был Вольфганг Капп, штаб которого располагался во дворце на противоположной стороне заполненной колючей проволокой и пулеметами площади. Это конкретное восстание быстро угасло, но Уилсону довелось посмотреть на целый ряд всплесков насилия, с весьма характерным немецким колоритом. «Мятежи, судя по всему, происходили на строго ограниченных территориях, это было частью правил игры, которой придерживались сами мятежники», – отмечал он.

Уилсон также добавлял: «Мне самому случалось видеть уличные сражения с применением ружей и пулеметов», – а в нескольких сотнях метров люди занимались своими делами, все было в полном порядке. В другом случае он видел из окна посольства, как тысячи «спартаковцев» (так тогда называли коммунистов) устроили протесты на Вильгельмплац, перед зданием рейхсканцелярии. Хотя демонстранты «выглядели разгневанными и ругались», он отметил, что никто из них не перелезал через ограждения газонов и клумб: это нарушало их ощущение порядка. Уилсона и других американцев, бывавших ранее в Германии, особенно поражали в Берлине постигший его заметный упадок и бедность. «Убогость Берлина тех времен непредставима. Все нуждалось в покраске и уборке, – вспоминал он. – Это был единственный период, когда я видел на улицах города скрупулезно чистоплотных людей брошенные газеты и грязь». Даже здание посольства, где жили многие его сотрудники, было в ужасном состоянии: крыша протекала при сильном дожде и при таянии снега. Поскольку Вашингтон регулярно отклонял просьбы выделить деньги на ремонт, Уилсон и коллеги молились, чтобы дождь пришелся на приезд сенаторов или конгрессменов и те увидели, насколько плохо обстоят дела.

Но это было ничто по сравнению с бедами местных жителей, среди которых были и искалеченные ветераны, ставшие уличными нищими. Блокада Германии продолжалась еще несколько месяцев после окончания войны, все становилось только хуже. Уилсон указывал, что «на каждой руке были видны признаки недокорма и болезней, особенно детского рахита».

Кэтрин Смит, известная также как Кэй, отмечала исключительную бедность жителей с самого момента своего приезда в Берлин в 1920 г., куда она прибыла со своим мужем капитаном Трумэном Смитом, новым помощником военного атташе. Подобно многим американцам, эта семья поначалу поселилась в знаменитом отеле «Адлон». Это была примечательная контрастом внешности пара: ей было двадцать лет, её рост составлял всего 5 футов, ему же было двадцать шесть, и он был 6 футов 4 дюйма ростом. Фасад отеля был изрешечен пулями, дырки от них были даже в холле, но в остальном, как отмечала Кэй, «интерьер выглядел роскошно, служащие отеля были очень вежливы, а холл полнился иностранцами». Но как только Кэй сделала шаг за пределы этого места, она в первый же день оценила его изолированность от окружающей жизни. Выйдя на прогулку, Кэй первым делом постаралась одеться модно. «Я выбрала бежевое с голубым муслиновое платье, бежевое пальто с лисьим воротником и, как обычно дома, дополнила это бежевыми замшевыми туфлями и чулками в тон к ним, а также голубой шляпкой» – в таких подробностях она описывала свой гардероб. Выйдя из отеля, она пошла по Унтер-ден-Линден и задержалась посмотреть на витрину магазина с фарфоровой посудой. Внезапно она услышала сзади бормотание и, оглянувшись, увидела группу оборванцев, поглядывавших на нее и перешептывавшихся. «Я для них выглядела как марсианка», – вспоминала она. Один из людей задал ей какой-то вопрос, которого она не поняла и на всякий случай сказала, что американка.

– Ага! – услышала она в ответ.

Кэй поспешила вперед, собравшиеся расступились, и она помчалась назад в отель, где переоделась из своего «совершенно неподходящего наряда» в простую черную одежду. «Это был очень странный и поучительный опыт», – писала она.

Таким же опытом оказалось и переселение в квартиру. Во-первых, ей пришлось бороться с блохами, которых хватало по всему городу. Затем она наняла горничную и была крайне изумлена разговорами с ней. Раз девушка взяла тарелку с яйцом, которое не доел Трумэн, и спросила у Кэй, можно ли ей доесть. Кэй изумилась:

– Но это же остывшее растекшееся яйцо! Зачем?

Горничная объяснила, что не ела яиц с начала войны. Когда Кэй разрешила ей есть столько яиц, сколько та захочет, девушка была ошарашена. В других домах слугам не разрешали есть ту же еду, что их наниматели, а продукты обычно запирались на ключ.

Пока Кэй внимательно наблюдала за социальными реалиями, Трумэн столь же усердно занимался исследованием политических перспектив Германии, не ограничиваясь военной частью своей работы. Это неудивительно, учитывая его личную историю. В 1915 г. он закончил Йельский университет (среди его одноклассников были весьма известные Дин Ачезон и Арчибальд Маклиш), в Первую мировую войну Трумэн служил в пехоте и был награжден Серебряной звездой за храбрость, он увлеченно изучал немецкий язык, германскую политику и историю. Как и Уилсон, он уже служил в Германии до того, будучи политическим советником при армии США в Кобленце, начиная с марта 1919 г. и до своего перевода в Берлин в июне 1920 г. Впоследствии он снова вернулся в Германию, уже в 1930-х гг., когда у власти был Гитлер. Его дочь Кэтхен уверена, что он стал бы профессором истории, если бы не бросил учебу в Колумбийском университете ради военной карьеры, которая заняла тридцать лет. Для иностранцев вроде Уилсонов и Смитов, приехавших в страну после войны, падение немецкой марки означало, что все становилось дешевле и дешевле: главное, надо было тратить деньги сразу после обмена валюты. «В конце победоносной войны все для них стало стоить смешные суммы, они жили роскошно и могли развлекаться сколько угодно», – писал Уилсон. Вокруг хватало других иностранцев, готовых составить компанию, хотя само американское представительство по современным стандартам было очень маленьким. «Все посольства нанимали много персонала, жили роскошно. Правительства Альянса обеспечивали сотни иностранных офицеров и их жен, – добавлял Уилсон. – Их униформы были привычным зрелищем на улицах Берлина». В письмах Кэй Смит к матери и в её неопубликованных мемуарах описывается бесконечный водоворот дипломатических вечеринок и мероприятий. В приглашении на бал-маскарад, который Уилсон с женой устраивали в 1921 г. совместно с еще одним американским коллегой, был следующий текст: