Читать книгу: «Евреи древнего Немирова. Часть 2», страница 5

Но я этого не умела и не хотела делать, никогда на него не повышала голоса, никогда не наказывала. И это, представьте, не разбаловало Руслана. Наоборот, я даже побаивалась, что накладываю на сына непосильную тяжесть: стоило мне просто строго посмотреть на него, он так переживал, так заглядывал в глаза!

Руслан был очень увлеченным мальчиком, сочинял стихи лет с трех. Вечером мы ходили гулять от вокзала до Днестра по главной улице. Помню, ему было лет пять, и он воскликнул: «Мама, посмотри, какая тетя идет!» Шла очень воздушная девушка, в белом платье, и он встал перед ней на колени. И сказал: «Как вы пахнете! Как цветок!» А я подумала: Боже мой, он женится лет в пятнадцать!

Зря тревожилась: это было всего лишь искренним восхищением, но вырос он таким романтичным… Руслан закончил школу и поступил в Кишиневский университет на факультет испанского языка и литературы. Пишет стихи на русском и на испанском. После окончания университета преподавал в школе, потом стал работать в клубе для трудных подростков.

Когда ему было лет восемь, я поняла по его стихам, что они обращены к какой-то высшей силе, хотя сам он этого тогда еще не осознавал. Но это было не только в стихах….Помню, однажды он увидел, что в мышеловку соседей попала мышка. Соседи прибежали за мной, потому что сами ничего с этим ребенком не могли сделать. Он стоял на коленях перед мышеловкой, рыдал и кричал: «Боженька, помоги мышке, чтобы она выжила!»

Он просил Бога, хотя я тогда с ним на эту тему не говорила. Однажды, уже после университета, Руслан поехал в Москву. Остановился у знакомых – в семье Гарбузов, и они его серьезно приобщили к иудаизму. Руслан учился самостоятельно по книгам, а когда приехали в Израиль, он работал и учился в ешиве.

Взял еврейское имя – Исраэль. Женился, родилась дочь, которой сейчас пятнадцать лет. Руслан стал раввином, и его послали от Министерства образования и Раввината в Ригу. Он преподавал Тору в еврейской школе и на отделении иудаики Рижского университета, вел цикл радиопередач. Сейчас география его лекций расширилась – это не только Латвия, но вся Прибалтика. И он продолжает преподавать Тору, еврейские традиции – детям и взрослым, проводит свадьбы, готовит к гиюру.

ДАР

Я жизнь люблю. Я знаю этот сад.

Он и моё произведенье тоже.

Докрашу холст, и будет всё похоже,

и золотые пчёлы налетят,

и будут хоботки вонзать до дрожи,

отчаиваясь: где же аромат?

А холст как холст, и он не виноват.

Талант – подарок, дар Бога. Даже если кто-то сомневается в божественном происхождении этого дара и утверждает, что он достался тому или иному человеку по наследству или благодаря случайной комбинации генов, это не меняет его бескорыстной сути. Болезнь, говорят, тоже дается нам свыше, как некое духовное испытание на стойкость или как «следы» наших прошлых жизней, приключений, грехов, которые в этой, нынешней, мы призваны понять и исправить.

Но это – только схема, а разобраться, что, почему и зачем, удается далеко не каждому…. Алла что-то знает о своих прошлых воплощениях, что-то вспомнила еще маленькой девочкой, когда увидела себя в зеркале. Но говорить об этом не хочет – слишком личное….

Тогда я формулирую вопрос по-другому: в чем наше бессмертие, в чем смысл нашей духовной работы или того, что в каббале называют словом «тикун» (исправление), если мы умираем каждый раз окончательно, потому что, когда душа (если в это верить) рождается заново в новом теле, мы не помним, что было с нами. А значит, все начинаем сначала?

–Тут ведь рассудочно не объяснишь… Для меня Бог – это Абсолют, который растворен во всем. Если говорить современным языком – это суперкомпьютер, который видит, учитывает, просчитывает все в бесконечной Вселенной, где мы – лишь микроскопические частицы целого.

Но – разумные частицы, созданные для осмысления. Эта связь – взаимная, это диалог: человек так же необходим Богу, как человеку – Бог. Как мне кажется, есть такой гвоздь, который больно загнан в человека, – гордыня. Мы думаем: почему я должен подчиняться, соблюдать, делать что-то, если мне не объяснено и не показано?

Почему я должен принимать эту иерархию, во главе которой стоит Бог? Я не хочу, пусть мне докажут! А существующий мир ничего доказывать не должен: вглядись, прислушайся, вчитайся, задумайся, и тогда многое откроется. Подготовленные люди понимают, что смерть – это переход, что душа не исчезает.

Какой-то период после смерти душа вспоминает все свои рождения. И потом память полностью не стирается, просто уходит глубоко в подсознание. А иначе человек не мог бы начать жизнь заново. У души должен быть выбор, чтобы она могла решить задачи, которые когда-то не решила. Это ее шанс – приблизиться к источнику Вечного Света….

Да, я читаю об этом и у Мартина Бубера, и у Адина Штайнзальца, и у других еврейских философов. Читаю и пытаюсь поверить. Без этой веры жизнь порою кажется бессмысленной и безутешной. Нет, я никогда не была атеистом и всегда знала, что существует некая высшая, непонятная, бесконечная сила, короче говоря – Бог. Но какова степень Его вмешательства в нашу жизнь, степень Его присутствия в ней?

Я ваша должница и ваша заступница

в заветных пределах, где совесть и Бог.

Она и себя утешает мыслью о том, что всегда, даже в самые тяжелые времена, в мире присутствуют совесть и Бог. Вера в чудо спасла маленькую девочку. Но оттуда, из военного детства – болезни, и в том числе та, которая, казалось, неумолимо обрекала ее на небытие….

– У меня начались и быстро нарастали такие головные боли, с которыми уже не могла справиться. Меня обследовали и диагностировали аденому гипофиза. Конечно, опухоль назревала постепенно, годами, и, как и туберкулез, была следствием военного детства: меня страшно избивали в концлагере, били по голове, по всему телу…

Знакомые устроили меня в одно из лучших лечебных заведений СССР – Ленинградскую Военно-медицинскую академию. Прилетели с Васей в Ленинград. Меня обследовали и сказали: опухоль не злокачественная, но очень большая, нужна немедленная операция. А я уже ходить не могла, почти ничего не ела, зрение стало резко падать: опухоль пережала зрительный нерв, началась его атрофия.

Но я посмотрела на больных после операции – многие заново учились разговаривать, ходить, писать. Начинали с кубиков, с лоскутков. И подумала: Господи! Мне такое не нужно! Врачи уговаривали: иного выхода нет, без операции я очень скоро погибну. Но какое-то внутреннее чувство, скорее даже четкое знание, подсказывало: если останусь на операцию, уже не выйду отсюда живой.

И я наотрез отказалась. Вернулась домой, лежала и умирала. А у меня был очень хороший друг, который занимался йогой, – Андрей Афанасьев. И он привез из Подмосковья, из Красково, экстрасенса, Вадима Сергеевича Смирнова. Он был летчиком, которого сбили. И он еле выжил. Пришел в Москве к знаменитому целителю Порфирию Иванову, учился у него, занимался по его системе.

Андрей привез его ко мне. Он полтора дня со мной возился и сказал: «Можешь делать снимок, твоя опухоль дальше не будет развиваться, я ее «умял», сократил, насколько мог». Я почувствовала себя значительно лучше, а снимок показал, что опухоль уменьшилась наполовину. Потом я к нему приезжала в Москву, он еще со мной работал.

И сказал тогда: «Ну и биополе у тебя – полтора метра!» Я ничего не знала, не понимала, как это происходит, когда лечила сама… Еще один год я работала, но зрение все ухудшалось, и я уволилась, получала скудное пособие по инвалидности.

Появилось свободное время. И большая потребность проникнуть в суть предметов, увидеть их как-то по-другому. Постепенно поняла, что руки учатся чувствовать и видеть. Я начала рисовать. Всю жизнь очень любила деревья, а тут остро ощутила, что они хотят себя рассказать.

Однажды в магазине покупала кухонную досочку, взяла ее и почувствовала – там такое было! Она просилась ко мне! Я с ней спала, гладила ее, потом стала карандашом проявлять ее линии, и появился рисунок. Собирала деревянные доски, рисовала на них. Вначале фактуру дерева прочитывала. Гуашью – на досках, а позднее на холстах – маслом.

Уезжая в Израиль, отправила багажом. Один ящик пришел пустой – разграбили. Многое потом увезла к Руслану в Ригу. А однажды (я не помню, какая-то бумага лежала), где было напечатано крупными буквами. Я положила руку и вдруг прочла, что там написано. Сама не знаю, как это происходит….

Но работы по дому, стихов, рисования было мало. Я не хотела чувствовать себя выброшенной из жизни. И решила заняться детьми. Мне не нравилась советская школа – этот стандарт, эта муштра. Например, заслуженная учительница в классе Руслана восьмого марта говорила: «Так, первый ряд встает и дарит цветы».

Ну и так далее. Непослушных била линейкой. Конечно, я протестовала, противостояла этому, поддерживала Руслана дома, но думала о том, что делают с другими детьми, как их лишают индивидуальности, творческого начала. Я обошла почти все школы, но, узнав, что у меня нет педагогического образования, меня отсылали во Дворец пионеров.

А я ведь предлагала работать с детьми бесплатно! Только в одной школе разрешили. Помещение дали в самом красивом здании – в городской библиотеке. Вначале занималась с ребятами только из той школы, а потом стали приводить из других, и в том числе детей из не6лагополучных семей. Возникли три группы: дошкольная и две школьных.

В первые полгода я только играла с ними. Хотела, чтобы они почувствовали себя личностями, из нервных, возбудимых превратились в свободных, раскованных. Так постепенно возник класс эстетического воспитания «Светлячок».

И девиз мы с детьми придумали вместе:«Добро. Истина. Красота». Я с ними рисовала, играла. Например, становились в кружочек, и я в центре. Каждый бросал мячик мне, а я возвращала другому, мячик шел по кругу, все быстрее, быстрее. Это была игра, которая их увлекала.

Потом начались занятия – астрономия, основы медицины, устная речь. И, конечно, они учились рисовать и сочинять стихи. Развитие речи тоже шло через игру, круг, мячик. Я посылала кому-то мячик и слово, например, лес. Тут же надо было вернуть с определением, какой лес, но нестандартным.

Я стою в центре, они не знают, что я закручиваю энергетически этот кружок, помогаю высвободить творческую энергию. В Израиле попробовала то же самое со взрослыми, у меня года три был литературный салон. Приходили люди разного возраста. Я просила заранее приготовить бумагу и ручку.

Становились в круг и начинали играть в мячик, все убыстряя темп. На каком-то этапе у каждого появлялась потребность выразить себя. Причем получались интересные вещи даже у людей, до этого никогда не писавших. Ведь творчество отличает человека от всего остального живого мира.

Это наиболее возможное приближение человека к Богу. При воспитании ребенка есть еще одна очень важная вещь – общение с природой, бережное отношение к ней. Недаром же говорят, что каждый человек в жизни должен посадить хотя бы одно дерево.

Это сделали мои воспитанники из «Светлячка». Мы получили саженцы и высадили аллею в парке на берегу Днестра. А в ямку под корни клали записочку, чье это дерево. Сейчас, когда кто-нибудь из земляков едет погостить в Молдову, я спрашиваю после его возвращения: «Ну, как там Бендеры?» И мне рассказывают, что многое изменилось, но аллея в парке жива.

А еще – весь город и округа – в фиалках. Это мы с Русланом перед отъездом в Израиль купили полтора килограмма семян фиалок, и ходили, и сеяли в землю, в клумбы, за городом эти семена. Мне хотелось оставить что-то после нас. Фиалки – это любовь, это жизнь, это память.

ИЗРАИЛЬ

В Советском Союзе у Аллы Айзеншарф вышло две книги стихов, в Израиле – тринадцать. Стихи для нее – это интимный разговор с Богом, природой, сыном, самой собой. Но в Израиле этот разговор стал интенсивнее. Алла объясняет: «Не только потому, что чувствую себя свободной. Глаза мои не видят, пальцами рук читаю значительно меньше.

А времени больше. Когда у меня накапливается много стихов и я начинаю чувствовать, что это меня захлестнет, издаю книгу. Она выходит, и становится неуютно – слова как бы отстранились от меня. Но через какое-то время появляется острая потребность в новых стихах». В ее стихах воспоминания и, конечно, сегодняшние чувства, сегодняшнее ощущение мира, новые, острые и неожиданные образы:

Рваный ломтик лимона

у столетий в зубах.

И в пески погребенный,

и восставший в песках…

Я живу в Ашкелоне,

в двух шагах…

В Ашкелоне, в амидаровской квартире, Алла живет последние двадцать лет. Но Израиль начинался с Иерусалима, где божественное присутствие, о котором – деликатный намек в стихотворении, даже не в двух шагах… Я не спрашиваю, почему они с сыном уехали. Ответ известен – каждый из нас принимал это решение не только из-за своих личных обстоятельств.

А если задуматься о странной судьбе нашего народа, возникнет подозрение, что от нашей личной воли в этом волевом решении зависит далеко, далеко не все. И вместо ответа появится изумленный вопрос: «Как же это так получилось, что вековой завет наших предков “В будущем году в Иерусалиме” удостоены выполнить именно мы?»

–Об отъезде я долгие годы не думала, понимала, что это невозможно. Мое сопротивление было в том, чтобы сохранить живую душу – себе, сыну, детям из «Светлячка». А лечить старалась незаметно, люди часто даже не догадывались об этом.

Ведь все нестандартное было под запретом, меня даже за любовь к животным… судили и объявили ведьмой. Я всегда кормила бездомных кошек и собак, но однажды приехала семья с Урала, женщина устроилась на работу дворником в нашем ЖЭКе. И она написала жалобу, что я развела во дворе кошек и собак, которые ходят за мной и слушаются меня, что я ведьма, ну и так далее.

Я получила повестку из ЖЭКа на товарищеский суд. Это было так абсурдно, что я пошла из любопытства, а подруга – для поддержки. Но оказалось, мы зря смеялись. Подвал, красный уголок, сидят ветераны войны – в медалях и орденах, и на полном серьезе зачитывают обвинение, что я занимаюсь пропагандой колдовства, что ко мне приходят животные, прилетают птицы, что это мешает остальным жильцам.

И выдают мне решение: безобразия прекратить, заплатить штраф в 500 рублей! Чтобы выплатить такие деньги, мне надо было полгода работать. Возвращаюсь домой совершенно расстроенная: во-первых, как теперь кормить животных, во-вторых – где взять такие деньги?

И встречаю по дороге директора школы, где Руслан учился. Она спрашивает, что случилось. Я рассказываю и протягиваю лист с их постановлением. Она возмутилась, пошла в народный суд и добилась, чтобы с меня сняли штраф и все обвинения… А я все острее чувствовала, что задыхаюсь там.

Накопилось! К соседу приезжал внук из Ленинграда, и дедушка учил его ивриту. Бедного этого деда – просто за уроки языка таскали в КГБ, грозили, что посадят. Жена его от всех этих потрясений скоропостижно скончалась…. Как только стали разрешать, мы с Русланом решили уехать.

Но удалось только спустя два года, в 1988-м. Пыталась уговорить маму с Мэрочкой: «Мы уезжаем, а вам придется эвакуироваться: тут будет война!» Они мне не поверили – еще было тихо, спокойно в Бендерах. Но так оно и вышло, они бежали в 1992-м – мама, Мэрочка и один из сыновей сестры.

Он сейчас живет в Кармиэле, а другой сын Мэрочки – в России, в Якутии. Когда мы встретились в Израиле, были так счастливы! Ведь в те годы уезжавшие боялись, что прощаются навсегда. Такое прощание, увы, случилось, но позже: я их обеих здесь похоронила, не смогла помочь: мама была уже очень старой, а у Рэмочки диагностировали онкологию….

Но другим помогала. Мы приехали с Русланом в Иерусалим, квартиру сняли в Рамоте Алеф. Рядом был Рамот Далет. Там жили москвичи и ленинградцы, многие из которых решили стать религиозными. Но они не были психологически готовы к такому резкому переходу из одного мира в другой.

Начались депрессии, неврозы, а затем и соматические болезни. Я помогла одной соседке, другой, пошла молва. И ко мне стали обращаться. Я предупреждала: денег не беру, потому что есть вещи, которые нельзя оценивать деньгами…

В последнее время Алла часто и подолгу болеет, поэтому пациентов не принимает. Но любое общение с ней – даже по телефону, даже когда она говорит тихим, с одышкой, голосом – улучшает настроение, успокаивает, заряжает тем особым внутренним светом, которым озарена ее душа. Это тело стареет, а у души возраста нет.

Живу, как хочу:

каждой Твари в ответ улыбаюсь,

каждой Твари Творца.

Глава 11 ГРИГОРІЙ УСАЧ

Усач Григорій Давидович народився 14 вересня 1934 р. в м. Немирові на Віннич чині. Закінчив Вінницький педагогічний інститут (1958).

Працював в обласній пресі. Поет, прозаїк, драматург. Автор понад 30 видань різних жанрів, зокрема збірок лірики: «Ровесники» (1958), «Подих» (1979, 1982), «Весняний зошит» (1975), «Омріяний дім» (1984), «Найдорожче» (1987), «Час журавлів» (2012); прози: «Хочу журавля в небі» (1969), «Твоя Троя» (1975), «Люблю» (1976), «Вибір» (1978), «Прохідний бал» (1990); двотомника вибраного, творів для дітей та молоді, казок та п’єс для лялькового театру, сценаріїв для мультфільмів. Упорядник фотоальбому «Вінниця» (1965). Перекладає з івриту та на іврит. Окремі твори перекладені болгарською, молдавською, польською, російською, чеською та іншими мовами.

Лауреат літературних премій ім. М. Трублаїні (1969), М. Коцюбинського (1983), «Тріумф» (2004).

Член НСПУ з 1974 р., НСЖУ з 1960 р.

З 1997 р. живе в Ізраїлі.

ГРИГОРІЙ УСАЧ

27

«Художнє слово Усача завжди цікаве, змістовне, винахідливе, в міру грайливе, дотеп но іронічне (але ніколи не брутальне, не цинічне), наділене яскравою образністю, лексич ними багатствами».

Анатолій Бортняк, 2004

«Уже визнано (і давно!), що найважче писати для дітей та юнацтва. Бо цей читач най вимогливіший, він ніколи не прощає фальші. А Григорій Усач подарував йому десь півсотні книг різних жанрів, його лялькові п’єси обійшли всі театри України та вийшли у зарубіжжя і сьогодні не сходять зі сцени… Без перебільшення, вся творчість Григорія Усача – це непо вторний і значний внесок в нашу дитячу літературу».

Леонід Пастушенко, 2014

«Читаймо животрепетне слово Григорія Усача… Ці вірші незамінні для вивчення рід ної мови та її багатющого словотворення. Для вивчення нашої мови з цікавістю, із задово ленням і назавжди».

Леонід Пастушенко, 2015

І ВИРОСТАЄ УКРАЇНА…

РАНОК

Ступили тихо промені на ганок,

Це сходить сонечко до тебе, сину.

Та це іще не ранок, ні – не ранок,

Бо він чека завітної хвилини.

Прокинулась невидима пташина

І з дзьоба балабончик упустила.

Але і це ще не світанок, сину,

Його хвилина ще не підоспіла.

Проміниться, витьохкує, тріпоче…

І так вже білиться на білім світі…

І – ранок! Це твої, дитино, очі,

Усім дивам землі відкриті.

ПОДІЛЬСЬКИЙ КРАСНОСЛОВ

28

ВИТОКИ

Коли спинюся раптом у ваганні

І душу страх липкий огорне.

Коли відмовлюсь од свого шукання.

Коли заплющу очі я на чорне.

Коли на підлість гнів не захлюпоче

В мені так бажано і так шалено, –

Приходить із мого дитинства хлопчик

І дивиться здивовано на мене.

А я мовчу. Що можу я сказати

Собі, оцьому хлопчику малому.

Якому ще шукати та й шукати,

Якому ще наслухатися грому…

Тепер, із верховини перевалу,

Я впізнаю у хлопчикові птаха,

Війна якому крила сповивала,

Прищепивши імунітет до страху.

А чи між нами, хлопчику, межа є?

А чи між нами є круте провалля?

Тебе в минулому не залишаю,

Й мене не залишай на перевалі.

Нехай назустріч сивиною вкрите

Спішить моє майбутнє з-за туману –

Я починаюсь там, де строгі діти

Не відають ні зради, ні омани.

ТРАВНЕВА ЗЛИВА

Дивлюся на обрій – він міниться…

Хоч хмарку прислав би сюди!

Дощу зачекалася Вінниця,

І спрагло шепочуть сади.

Ледь чутно погойдують вітами,

І небо над ними таке,

Мов хмар споконвіку не відало,

А знало лиш сонце жарке.

Принишкли Слов’янка з Кумбарами,

ГРИГОРІЙ УСАЧ

29

Замостя в дрімоті садів,

Що марять жаданими хмарами

І струнами добрих дощів.

Нема та й нема! Раптом ввечері

Хмарки караваном прийшли,

Й дерева, на спрагу приречені.

Як руки, гілля підняли.

По листю ударили струмені,

Напружені і молоді,

Й дерева, ще вранці задумані,

Прокинулись навстріч воді.

І злива могутніми арфами

Гуде понад містом моїм.

Багата майбутніми барвами,

Щаслива цвітінням земним.

Дощ пахне грибами прийдешніми,

Напоєним житом пахтить

І так яблунево й черешнево

Над радісним містом дзвенить.

* * *

Мене торкнулись ваші очі,

Всміхнулись мимохіть мені,

Забравши в мене темні ночі,

Подарувавши світлі дні.

Заплющу очі: й те обличчя

Ранковим сяєвом майне,

І ніч не хоче бути ніччю

І обминає сном мене.

О, світлі дні посеред ночі,

Що їх мені дарує мить…

Благословляю ваші очі

За чистий доторк мимохіть.

ПОДІЛЬСЬКИЙ КРАСНОСЛОВ

30

ДРУГА МОЛОДІСТЬ

Приходить друга молодість кохання,

Коли стрічаєш те, чого не знав з весни.

Це просто довге, як життя, чекання –

Від радості світань до суму сивини.

Приходить друга молодість писання,

Коли не зрадить ані серце, ні рука.

Це просто довге, як життя, кохання –

Від першого і до останнього рядка.

СМЕРТЬ ЧОВНА

Човен вмирає, як риба.

Лежить на гарячім піску

І марить знайомим з дитинства

Серпанковим плескотом хвиль.

Йому б хоч на мить відчути

Пружну і надійну воду

І вийти б на місячну стежку,

Щоб зорі дзвеніли в борти.

Тоді одшукав би він плесо,

Найтихше у світі плесо,

Куди припливають безшумно

Старі, посивілі човни.

…Він бачить, як поруч з дідами,

Що знають бездонні глибини,

Стає на останньому плесі,

Де весел не треба йому.

А потім, уже на світанку,

Коли прокидаються весла,

Коли десь тріпочуть вітрила,

Він ляже з дідами на дно.

Над ним пропливатимуть стрімко

Човни молоді та зелені,

ГРИГОРІЙ УСАЧ

31

І в котрогось з них він побачить

Своє парубоцьке весло.

Без цього вмирає він тяжко

І дихає тяжко, як риба…

Йому б тільки знати напевне,

Що весла його на воді.

КУЛЬБАБА

Бачив я, як влітку

Одцвітала квітка:

Вранці золотіла.

Ввечері змарніла.

В лісі біля граба

Сивіла кульбаба,

І тремтіло дрібно

На голівці срібло.

Вітрику легенький,

Ти знайдеш стареньку.

Дунеш навіть слабо –

І нема кульбаби.

Біла кульбабуся…

Нарік повернуся –

От сюди, де сива

Сивину струсила.

Де впадуть сивинки,

Виростуть травинки –

Квіточки-внучатка,

Жовті кульдівчатка.

З ТРИПТИХУ РАДОСТІ Й СУМУ

Прислів’я заяложене, затерте,

Оце: «Побачити Париж – й померти».

Забудь його і сам собі скажи ти:

Побачити Єрусалим – і жити!

ПОДІЛЬСЬКИЙ КРАСНОСЛОВ

32

ВІД РОДИНИ ДО РОДИНИ

А. Бортняку

Я повертаюся, та не прощаюсь:

В дороги два кінці і два початки.

Я долучаюсь і не відлучаюсь,

І не потрібна візова печатка…

Можливо, скаже хтось, що я метаюсь.

Та знаю, що чуття моє єдине:

Благословенний Бог, я повертаюсь

І до Ізраїлю, й до України.

Вертаюсь до Дніпра і до Йордана –

До них у віршах прокладаю кроки.

Я вірю – долею мені це дано:

В своїй душі єднати два потоки.

Щасливий я, що обрії відкрито,

Що повертаюся без перепони

До мови України й до івриту,

До Коцюбинського і до Агнона.

Моєї долі шлях – тисячоліття.

Не авіамандрівка в три години…

Вже так судилося мені на світі –

Вертатись від родини до родини.

НЕОПАЛИМА КУПИНА

На пагорбах Єрусалима

Зі мною диво-дивина:

Горить мені неопалима,

Неопалима купина.

І постає далекий Київ

Близьким видінням на зорі.

Єрусалим мені намріяв

Кохане місто на Дніпрі.

Ми на святій землі усюди –

ГРИГОРІЙ УСАЧ

33

І десь в подільському селі…

Тож повернімо святість, люди,

Своїм оселям на землі.

Нехай з вершин Єрусалима

Нікого з нас не омина

Своїм вогнем неопалима,

Неопалима купина.

Дивлюсь крізь сльози, крізь краплини,

Немов крізь призму кришталя –

І виростає Україна,

І усміхається здаля.

Ні, не здаля, я всюди вдома,

Де б не спіткала радість ця:

Чаклунство відстаней відоме –

Не знають відстаней серця.

Спасибі, Храм Єрусалима,

Що радість ця на всіх одна:

Горить усім неопалима,

Неопалима купина.

НАБАЛАКАНІ КАЗОЧКИ

Кілька років тому мені подарували песика. Ще дитячим цуциковим голосам він гавк нув на мене й водночас загарчав: «Гав- рр… Га-авр-рр».

– Знайомишся зі мною? – спитав я, – їм я своє називаєш?

Песик повторив:

– Гавврр!

– Що ж, хай воно так буде. Гавр то Гавр.

Хоч щеня було маленьке, проте розуміло мене з першого слова. Гукну на сніданок – зразу біжить. Накажу сидіти тихо – завмирає й не писне. Тільки скажу про прогулянку – аж скаче до дверей.

Минав час, дорослішав мій Гавр й усе краще та краще розумів мене. На моє прохання підносив мені капці або газету, прибирав за собою розкидані на підлозі іграшки і складав їх у своєму житловому кутку.

Гавр озивався на мої звертання до нього: погавкував, гарчав, скавучав. А іноді він і сам починав розмову зі мною, причому з доречною інтонацією. Коли йому було щось

ПОДІЛЬСЬКИЙ КРАСНОСЛОВ

34

потрібно, ніби вигукував: коли його щось цікавило, немов запитував. А то песиків голос звучав обурено або задоволено. Залежно від настрою собачки.

Якось він притулився до моєї ноги й лагідно прогарчав.

– Що ти кажеш? – спитав я.

Гавр підбіг до дверей і захоплено загавкав. Тут у двері постукали, й увійшов мій сусід, студент університету.

– Можете привітати мене, – сказав він, – я отримав перше вчене звання, я вже бака лавр.

– Гавр! – знову захоплено гавкнув мій песик. – Гавр!

– Дивися, – сказав я, – моє щеня тішиться, ніби це воно стало бакалавром. Ану, цуци ку, принеси з тумбочки біля мого ліжка у спальні книжку, ми її подаруємо нашому юному вченому бакалавру.

Гавр побіг, приніс у зубах книжку і простягнув її сусідові. Втямив що до чого! Тої миті я раптом збагнув, що мій собачка не менш тямущий за мене: він розумів мене, а я його – не завжди.

З цього все й почалося.

Я став пильніше придивлятися и прислухатися не тільки до Гавра, а й до всіх тварин, де б вони мені не траплялися. В гостях у моїх знайомих, у зоопарку, в цирку, просто на ву лиці.

Що нагавкав хлопчикові на подвір’ї кирпоносий бульдог? Що накрякала в озері своїм каченятам заклопотана качка? Що нанявкала ображена кицька, коли її не пустили до хати? Що має на увазі чирковий папуга, вставляючи у свій пташиний монолог зрозумілі й людям слова «попка-дурень»? Яку це радість наіржав дорослому коневі брикливий жеребчик?

Запитання, запитання, запитання…

А відповіді на них я не знайшов у жодній книжці.

Тоді я почав цікавитися мистецтвом артистів-дресирувальників, працею ветеринарів, зоологів, усіх, хто має справу з тваринами. А головне – мене приваблювали діти, їхнє спіл кування з птахами, звірятами. І невдовзі я зробив для себе відкриття: розуміти тварин до помагає фантазія. Діти ж великі фантазери!

– Песику, що ти зараз хочеш? – спитав я у свого собачки.

– Гавррр! – лизнуло щеня мою руку.

– Гуляти! – зрозумів я його.

– Га-гавр! – зрадів песик.

– І куди ми підемо?

– Га-а-а-врр!

– То ти хочеш до скверика, куди водять своїх хазяїв твої дружки?

– Гав-гав-ррр!

– Просиш не брати тебе на шворку, щоб усі собачки бачили, що ти культурний і вихо ваний песик. Гаразд, ходімо.

Фантазія? Авжеж.

ГРИГОРІЙ УСАЧ

35

Звичайно, що фантазія!

І от в такому разі я

балакаю з собакою,

й зі мною він балакає.

Подався я дібровами

знайомитися з мовами,

ходив лісами й нивами,

стрічався з балакливими

пташками та звірятами

і знав, що розмовлятиму,

і знав, що розумітиму,

бо всі у казці діти ми.

От я казково слухаю:

Сич в зоопарку ухає

в розмові із сусідкою,

що поруч з ним, за сіткою.

Он Мавпочка на сідалі

мені киває віддалі,

показуючи лапкою

на Бегемота з Жабкою.

Почувши Жабу, зразу я

збагнув – мені розказує:

«Ми рідні з Бегемотами,

бо з одного болота ми».

А Солов’ї та Чижики

нащебетали віршики.

Крім тих, які натьохкані,

є в мене і нарохкані…

На жаль, тією мовою,

чудовою, казковою,

не все ще записалося,

а трошечки й зосталося.

…Я починав з Собакою,

та всім сердечно дякую:

тим, що мені чиргикали,

тим, що мені терликали,

тим, що до мене мукали,

тим, що до мене хрюкали,

мемекали і квакали –

цю книжку набалакали.

ПОДІЛЬСЬКИЙ КРАСНОСЛОВ

36

ДУЖЧЕ ЗА ВОГОНЬ

Герострат появлявся у храмі щоранку. Повільно обходив його по периметру: сто ме трів вздовж фасаду, стільки ж з тильного боку й по п’ятдесят метрів торцеві стіни. Звично, не відволікаючись ні на що стороннє, крокував уздовж колон. Ніхто в Ефесі не милувався так щиро й захоплено цими вісімнадцятиметровими велетнями. Вони належали йому, тіль ки йому, оці сто двадцять сім колон, якими був оточений храм.

Так думав Герострат, не маючи й тіні сумніву, що, крім нього, ще хтось може володіти цим розкішним храмом. Цими могутніми колонами, сліпучобілими стінами. І цими високи ми, інкрустованими золотом дверима, виготовленими з благородного кипариса, крізь які люди заходили, затамувавши подих перед Артемідою, богинею мисливства й живої приро ди.