Читать книгу: «Евреи древнего Немирова. Часть 2», страница 4

Мама пришла за нами, взяла первую меня (я с краю лежала), принесла туда, попросила подхватить меня и бросила. Но меня не успели поймать, я упала и на всю жизнь осталась с порванными на ногах связками. А Мэрочку уже поймали, потом мама спустилась сама, и мы там прятались в полной темноте.

Всех, кто не успел спрятаться, убили. В Немирове есть кладбище, где два больших захоронения: одно – для взрослых, другое – для детей. На детей даже пуль не тратили, бросали в яму и закапывали живыми…

Когда облавы прекратились, мы вышли. Мама была здоровая женщина, высокая, красивая, с тяжеленной косой. Ее уводили на работу, а мы оставались одни… 2 мая к гетто подъехали машины. Помню, еще лежал снег. Взрослых загоняли в кузов, а детей брали за руки и за ноги и закидывали туда.

Всех увезли в концлагерь. Он находился в бывшей школе Брацлава, где построили нары в три этажа. Приезжали эсэсовцы, выстраивали шеренги и забирали детей. В первый раз Мэрочку не заметили – она лежала на нарах, закрытая разными тряпками, а меня мама брала с собой, потому что я не могла долго ходить сама.

Мама стояла крайняя и отшвырнула меня. Но она понимала, что нас все равно убьют. И придумала, как нас вывезти из концлагеря. В Немиров ездила машина. Среди рабочих, которые загружали мешки с продуктами, были женщины. Мама договорилась с кем-то, и нас спрятали в кузове среди мешков, отвезли в Немиров, а потом привели к маминому брату в гетто.

Мама не знала, что в гетто оставили совсем немного людей – для работы. Всех остальных убили, в том числе жену дяди. В гетто был жуткий голод, и дядя в отчаянье собрал наши пожитки и повел нас в концлагерь в Немирове. Там на воротах часовым был венгр. Он сказал нашему дяде: «Ты старый, и я вынужден тебя принять в концлагерь, а этих девочек – куда ты привел?» И отшвырнул нас.

В это время мимо проходила тетя Поля, которая хорошо знала моих родителей. И она нас увела. Дома выкупала, повязала наши головы белыми косыночками. И велела не признаваться никому, что мы еврейки. Кормить нас было нечем, брать к себе домой она боялась, но разрешила тайком приходить иногда на сеновал.

Мы скитались, побирались, ночевали где придется. Это продолжалось больше трех месяцев. Муж тети Поли был сапожником, и когда он узнавал, что будет облава, находил нас и прятал. Их дом был последним, а дальше пустырь, где он вырыл яму.

Он приводил нас туда, мы прятались в этой яме, сверху он накрывал ее лопухами, ветками. Во время облавы мы сидели там тихо-тихо. Немцы искали евреев с овчарками, но пустырь был запущенный, поросший сорняками, колючками, через которые собаки не могли продраться, да и немцы туда не шли.

Вот тогда Алла стала шептать первые строчки. И повторять их про себя – чтобы не забыть. Конечно, запомнила далеко не все. Она не называла их стихами, не понимала, откуда они берутся, но когда строчки приходили, не могла ни успокоиться, ни заснуть, пока не получалось так, чтобы понравилось.

Обуви уже не было, сестрички ходили босиком, Алла, сочиняя, ногой отбивала ритм. Возникшая на ноге трещина превратилась в незаживающий нарыв. «Это были такие физические муки творчества», – грустно улыбается Алла.

В лопухи завёрнутый, лежал

целый хлеб, опухший от дождя.

Целый хлеб! Его мы ели, ели,

ели, ели – больше не хотели.

Мы потом увидели, потом

Мёртвую с раскрытым настежь ртом.

Маленькая девочка и не подозревает, что любой состоявшийся поэт многое бы отдал за эту метафору: хлеб, опухший от дождя. Она даже не знает, что такое метафора…

На луже бабочка лежала.

Лежала вся и не дышала.

Я под неё ладошку сунула

И подняла, в лицо подунула,

Рукой махала. Я хотела,

Чтоб улетела.

А немец, он в тени сидел,

Смотрел сюда, смотрел, смотрел,

И подошёл, и сел на корточки,

И он не страшный был нисколечко.

А может, просто он забыл,

Что немцем был.

Она до сих пор помнит его лицо – молодое, круглое, в симпатичных рыжих веснушках. Удивительно, как ребенок, уже знавший, что немцы несут смерть и разрушение, мог не озлобиться, чутким своим сердцем увидеть непохожего на остальных, д р у г о г о немца… Как маленькая девочка из благополучной семьи, оказавшись в нечеловеческих условиях, могла сохранить надежду?

–Я думала о маме, что мама обязательно нас найдет. И еще – чувствовала, что меня охраняет та женщина, которая привиделась до войны. Наш двор, весь в цветах, а между ними – дорожка. Я споткнулась на этой дорожке и плюхнулась лицом на плитку. Лицо было залито кровью и сильно болело. Папа занес меня домой, стал отмывать, успокаивать.

Взрослые спрашивали, что я хочу, а я от боли не могла говорить. И тут появилась она – высокая, красивая, в белом длинном платье. Подошла ко мне и прошептала: «Ничего. Это пройдет. Не бойся. Ты будешь жить, и когда будет очень плохо, я к тебе приду».

И исчезла. Мне стало легче. Я слышала и видела ее очень четко, но поняла, что другие – нет… И никому ничего не сказала. С детства знала, что не такая, как все. И стеснялась этого, и скрывала. Когда мы скитались, я чувствовала, что она есть и спасет нас с Мэрочкой… Во время войны я видела ее явственно еще несколько раз.

Слушаю Аллу и думаю, что душу ее прежде всего спасал другой удивительный дар – полного единения с природой, ощущения, что и мышонок, и бездомная рыжая кошка с котятами, и улитка, и цветок, и дом, и даже раненая кукла – все, все, что окружает – живое, настоящее, чувствующее любовь и боль, как и она. И мир не безнадежен, даже когда беспощаден, потому что можно заглянуть в глаза цветов, и тогда:

А если долго им в глаза смотреть,

я начинаю над землей лететь.

Алла записала эти стихи лишь в двенадцать лет. Но, даже став взрослой, долго не хотела публиковать. Книга вышла в Ашкелоне в 2007 году. В предисловии Леонид Финкель пишет: «Ад имеет не только вход, но и выход. Читая стихи Аллы, веришь, что мир возвратится к своему изначально чистому состоянию, ибо он сохранялся даже в аду концлагерей».

– Мэрочка была моей второй мамой. Ее хотели в деревню забрать, чтобы она ухаживала за скотом, жила сытно. А я никому не нужна была, почти все время лежала. Мэрочка меня не оставила, ухаживала за мной, таскала на спине… Однажды нас кто-то выдал.

Когда мы ночью лежали на сеновале, маму взяли из лагеря, и немец с полицаем привели ее в дом, где нас прятали. Нас решили расстрелять. Была сильная непогода, и немец ушел, зная, что полицай справится с беззащитными людьми.

Но Анна – женщина, у которой мы прятались, – стала рыться в комоде, нашла какие-то деньги и протянула полицаю. Тот сказал: «Мало!» И Анна пошла ночью по селу собирать деньги. Откупились от него. Он пострелял в воздух, чтобы немцы услышали, и ушел.

Мама забрала нас в лагерь, но, понимая, что всех детей уничтожат, решилась на отчаянный шаг. Она подошла к Митьке, полицаю, который нас не расстрелял, и сказала: «Ты нам однажды помог, помоги еще раз. Нужны украинские документы для меня и детей, я хочу удрать из лагеря».

Дала ему часики, что-то еще, и он вскоре принес документы. Мы бежали ночью, группой в семь человек, которая концентрировалась в доме у немца, десятника работ. Его звали Фриц. Он был пожилым человеком. Мама рассказывала после войны, что он говорил: «Если бы Гитлер и Сталин висели на одной веревке, я бы был у себя дома, а вы – у себя».

Он спас несколько групп евреев – приводил к себе. Нас искали везде, но кому придет в голову искать у Фрица? Потом, когда все утихло, мы вышли ночью, разбились на две группы. У нас был проводник Яшка, еврей. Молодой паренек. Он переводил из концлагеря в гетто – в Бершадь.

В этом гетто были румынские евреи из города Ясы, что в 300 километрах от Бершади. Тех евреев, которые добирались до Бершади, немцы разрешали не убивать. Охранниками там были и немцы, и румыны. Украинские документы нам нужны были, чтобы добраться до гетто – это 75 километров от нашего концлагеря.

Ноги немножко зажили, и часть дороги я шла сама, а часть – мама несла меня на руках. На хуторе заночевали, пришел полицай брать лошадей у хозяйки и спросил: «А это случайно не жиды у тебя ночуют?» Та ответила: «Не, я проверила документы, они украинцы».

Так мы добрались до Бершади. Внутри гетто было подполье, кто-то тайком даже умудрялся слушать радио из Москвы. Мама была связной – передавала сводки в партизанский отряд.

Прошло года полтора… В 1944 году приближалась Красная армия, и немцы сожгли соседнее гетто.

Когда нас освободили, мы пошли вслед за Красной армией. Помню не только раненых людей, но и лошадей, и коров. Мы двигались за фронтом – иногда пешком, иногда на машине. Нас кормили кашей, хлебом. Наконец, добрались до города. Его совершенно разбомбили, но наш дом уцелел…

МИР

А лампочка сияла в полнакала

с необъяснимо белой высоты.

Учительница горестно вздыхала –

я рисовала черные цветы,

а больше ничего не рисовала.

На всех уроках – чёрные цветы.

Эти строки Алла напишет спустя много лет. Так выходила из души война – черными цветами. В школу она ходила редко, больше занималась дома, поскольку все время болела: обнаружили открытую форму туберкулеза, с кавернами, да еще ревматизм. В 1947 году они переехали в Бендеры, где жил брат матери с семьей. Мать, как и до войны, стала работать в детском доме. Мэра училась в школе, а Алла – дома.

–Я была доходяга, длинная, с тонюсенькими руками и ногами. Мама подрабатывала шитьем. Помню, приходили заказчицы и говорили, не стесняясь: «Вот старшая у Вас – красавица, а эта… жалко девочку». Когда у меня выделялись туберкулезные палочки, я лежала в больнице, иногда по полгода.

Мама и Мэрочка терли морковку, яблоки. Тогда появился стрептомицин, но его невозможно было достать. В шестом классе я перешла в вечернюю школу. Но закончила ее только в 22 года, поскольку подолгу лежала в больницах. Зато очень много читала.

Долгие годы я фактически была выброшена из общества, и вся моя жизнь, особенно в Немирове, проходила во дворе, среди травы, большущих лопухов, бабочек, стрекоз, разных букашек. Там же, во дворе, была огромная противопожарная бочка, всегда наполненная водой.

Когда мне бывало грустно, обидно, одиноко, я уходила туда и представляла: этот лягушонок – такой-то персонаж, эта стрекоза – такой-то. И только с ними мне было хорошо. Я маме благодарна на 200 процентов: она нас спасла во время войны и потом всю жизнь нам отдавала.

Но я выросла в суровой скромности… У меня были длинные, тяжелые косы, и вот однажды я отрезала себе челку. Мама с осуждением сказала: «Ты что, ты мальчикам хочешь нравиться?» А мне уже было 15 лет. Меня любили, но какой-то строгой любовью.

А там, во дворе, за бочкой, начинался мой мир. Приходила собачка с покалеченной лапкой, больные кошки. И тогда я обращалась к папе: «Папа, помоги мне, ты же умеешь!» Клала руку на больное место, животные понимали, что я их лечу, и передавали друг другу что-то обо мне – приходили совсем незнакомые кошечки, собачки. И до сих пор приходят, приползают, прилетают – на четвертый этаж.

И до сих пор Алла разговаривает – с животными и растениями, с небом и морем, с дождем и ветром.

Старый мой кактус

крысы подгрызли.

Лежит на боку

и вспоротым сердцем

плачет.

К стихам Алла вернулась лет в тринадцать. Пришла в литобъединение при газете. Однажды из Кишинева приехал известный поэт Кирилл Ковальджи. Он послушал всех и сказал руководителю литобъединения: «Я хочу, чтобы эта девочка приехала в Союз писателей».

–Я была так взволнована, когда читала стихи на литобъединении, что лицо его помнила смутно. Приехала в Кишинев, пришла в Союз писателей. А там так жутко накурено – изо всех кабинетов дым валил. Подошел какой-то человек и спросил, к кому я. Ответила, что к Кириллу Ковальджи.

Он улыбнулся, завел в кабинет, предложил снять пальто и сказал: «Я сейчас Кирилла позову». И вышел. На улице холодина была страшная, и я подошла к печке (еще было печное отопление) погреть озябшие руки. Через какое-то время этот же человек зашел с улыбкой, протянул руку и представился: «Кирилл Ковальджи».

Мы с ним замечательно поговорили, и с тех пор общались не раз, виделись на разных литературных совещаниях, фестивалях.

Алла пишет короткие стихи. Некоторые из них своей мудрой лаконичностью похожи на японские хокку. В одной из книг они объединены в раздел «Лепестки».

Белый вьюнок

к замшелому камню прижался

в детской печали.

Стебель

На крыше пророс.

Сирота на ветру.

Что-то вспомнила вдруг воробьиха,

и сразу вспорхнула,

и корочку хлеба

с собой унесла.

–Я поняла тогда, в детстве, что это – мое. Что в этом мире я желанная, сильная, многое могу. После школы пошла в медицинское училище. Несколько лет после его окончания работала в Бендерах. Я понимала, что могу помочь людям не только медикаментами.

Однажды я зашла к хирургу и почувствовала, что у нее дико болит голова. И сказала: «Хотите, избавлю вас от головной боли?» В те годы боялись т а к о е говорить! Но она почему-то поверила и попросила медсестру выйти…

Смотрю, ее глаза светлеют, боль прошла. Я не могу объяснить, как это получается. Но последовательность такая: сначала нужно расслабиться, потом собраться, растереть руки. Потом начинаю руками водить вдоль тела. После этого подставляю руки под воду и стою пару минут. Без воды у меня не получится.

И когда возвращаюсь к человеку, я уже про него многое знаю. Я не вижу отдельно органы, хотя хорошо знаю анатомию, но чувствую проблемы. И знаю, как помочь человеку. Больные меня любили. У нас была амнистия, а почти все сидевшие в тюрьме были больны туберкулезом.

Целую камеру отправили к нам на лечение. Там рецидивисты, у них убийства, у некоторых не по одному. Врачи боялись зайти в палату. А мы по суткам дежурили. И врачи ждали, когда будет моя смена, чтобы вместе сделать обход. У меня перед ними страха не было, и никто никогда даже словом грубым не обидел.

Как-то залетела в палату летучая мышь. Я захожу к ним утром температуру измерить, смотрю, раковина накрыта каким-то стеклом. А под ним бьется эта несчастная. И все лежат, закрывшись одеялами с головой. Это они-то боялись летучей мыши! Я отодвинула стекло, взяла ее в руки и выпустила в окно…

СИБИРЬ

Мне суждена такая сила,

такая боль мне суждена.

Иначе как бы я спросила,

зачем мне эти времена?

Сила и боль. Сила, вырастающая из боли, преодолевающая боль. У Аллы – нежной, лиричной, доброй ко всему живому – очень сильная воля. И бесстрашие. Да это само собой разумеется – иначе немыслимо было бы выйти из войны, беды, болезни и остаться романтичной девушкой, мечтающей уехать далеко-далеко.

– Я приехала в Сибирь в 1961 году. Долго добивалась комсомольской путевки, писала в ЦК комсомола. Меня тянуло в Сибирь, в тайгу, я видела перед глазами домик под огромными соснами, заваленный снегом… И я лечу людей. Так и вышло. Приехала в Бискамжу, что в Аскидском районе Красноярского края.

Этот район больше, чем весь Израиль. Оттуда все медики разбегались: продуктов нет, стройка отодвинулась, зарплата нищенская. Пришла в медпункт. Это был маленький домик, в комнатке, на столе – кусок разбитого стекла, а под ним лекарства и записочки: «Ат живота, ат головы, ат спины».

Приходилось делать все – и лечить, и раны зашивать, и принимать роды. При огромном дефиците самых элементарных лекарств. Зима, сибирские морозы. Тракторист решил, что лед крепкий и можно переехать речку. Он провалился вместе с трактором. Выбрался он обледеневший и остался лежать на льду – подняться сил уже не было.

Когда его обнаружили и привезли на санях в медпункт, он был абсолютно черный, без сознания, даже зрачки не реагировали. Я подумала: а если попробую? Спроса с меня никакого уже не будет, а вдруг удастся спасти. У меня был спирт. И шприц. Села возле него: давление очень низкое, пульс едва прощупывался, долго пришлось искать вену. Наконец, нашла и по капельке стала вводить этот спирт внутривенно. Часа полтора вводила. Такое делать, конечно, в обычной ситуации нельзя. Но в тех условиях это был его единственный шанс. Когда он открыл глаза и улыбнулся, у него такая чудесная улыбка оказалась…

Это те мгновения счастья, которые ни с чем не сравнить! Или вот еще одно зимнее воспоминание… Девочка ходила с бабушкой на подледный лов рыбы и провалилась в прорубь. Ее вытащили, но она уже была без сознания, хрипела, температура зашкаливала. А это кержаки, особый народ – здоровый, красивый.

Они никого не впускают в свой мир. Там нельзя было ни прививки делать, ни лекарства давать – ничего! Фельдшер, которая была до меня, настаивала на прививках, так они увезли ее в тайгу, выкинули, и она погибла…. Но бабушка этой девочки прибежала ко мне и сказала: «Что хочешь, делай, только спаси!»

Они жили в пяти километрах от медпункта. Мы побежали. Зашла в дом, и меня охватил ужас: горела тусклая лампадка, вдоль стен комнатки в два этажа – полати, и отовсюду из темноты– только глаза, глаза, глаза лежащих на полатях людей. Слышала их дыхание. Они казались мохнатыми, темными: они же овчинами укрывались.

Меня провели в какую-то конурку, где лежал этот несчастный ребенок. Я сказала, что надо срочно в больницу. Мне пригрозили: если заберу, со мной сделают то же, что с той женщиной-фельдшером. Но я понимала: уйду – девочка погибнет. И я сказала: «Хорошо, я приду с милицией». Милиции они боялись. Это – власть, с которой не хотели вступать в конфликт.

И они согласились, чтобы я вместе с бабушкой забрала девочку в медпункт. Запрягли сани и повезли. Районная больница далеко, девочку в таком тяжелом состоянии нельзя было сразу перевозить. Бабушка сказала: «Я внучку не оставлю, будем вместе ее спасать». Бабушка была потомственной знахаркой, умела лечить, но когда кержаки видели, что человек в безнадежном состоянии, то не разрешали это делать. «Бог дал, Бог взял».

А в медпункте бабушка варила отвары из трав, которые взяла с собой. У меня был аспирин, что-то еще. Я звонила в больницу, угрожала: «Если не пришлете лекарства и ребенок умрет, будете отвечать». И они прислали антибиотики, что-то еще. И когда девочке стало немного легче, ее забрали в больницу.

Девочка выздоровела, ее бабушка была очень благодарна мне и сказала, что теперь она меня научит своему ремеслу. Пришла весна, и мы пошли в тайгу. Знахарка показывала травы, рассказывала об их целебных свойствах. Садились на корточки, и она говорила: «Понюхай эту траву и поймешь, годится она или не годится для лечения». Она меня приучала к какому-то звериному чутью: животные ведь находят себе исцеление…

Я ездила к больным и в товарных вагонах, и на дрезине, и на мотовозике. Как-то ночью возвращалась на мотовозике с очередного вызова. Отроги Саян. Там был мост над пропастью – только рельсы и шпалы. И тоненькие перила. Машинист ехал дальше в другую сторону, поэтому высадил меня и уехал.

У меня в одной руке – чемоданчик с инструментами и медикаментами, другой ухватилась за эти тоненькие перильца. Скользко, все заледенело, а подо мной – пропасть! Я понимала: чуть поскользнусь – и свалюсь туда. И тогда явилась та женщина, из детства, и произнесла: «Идем, идем, не бойся, помнишь меня?»

Я полчаса шла по рельсам, медленно переставляя ноги, и уже ничего не боялась. Как я это объясняю? Есть вещи, которые рационально трудно объяснить. Существует же понятие: ангел-хранитель. Он есть у каждого, только не все это чувствуют. Может быть, папа так заботился обо мне, душа его…. Это, конечно, явление нематериальное.

А материальный образ возник еще в детстве, чтобы я поняла и поверила. На самом деле что-то происходит на уровне подсознания…. Однажды приезжаю по вызову на срочные роды. Домик маленький, мальчик лет двенадцати. А муж пьяный вдрызг: «Доктор, моя баба рожает. Я хочу второго сына, только попробуй мне принять девку!»

В доме все пропито – ни белой простыни, ничего. На столе – клеенка, бутылки, грязные стаканы. Я сгребла все в угол и попросила горячей воды. Завесила комнату одеялом. Роженица маленькая, хрупкая… Роды были тяжелыми. Ребенок шел не головкой, а ножками. А это очень опасно даже в условиях больницы.

Я встала над ее животом, смотрю на него и думаю сосредоточенно: повернулся бы, повернулся бы, повернулся бы! Вижу, живот вспучило и какое-то движение происходит. Я аж глаза закрыла! Открываю – головка появилась! Сделала все, что положено. Родилась девочка. Муж услышал плач, заглядывает в комнату:

–Ну?

Я говорю:

–Ой, такая красавица, на вас похожа.

– Дочка?

– Да, но так на вас похожа! И другой такой нету!

А сама думаю: убить ведь может. Но он вдруг говорит:

– Все, я еду на соседнюю станцию, в магазин. Что надо? Селедку, хлеб?

– Да всё, конечно. Только скажите женщинам, чтобы они принесли молоко.

ЛЮБОВЬ

Две тайны на земле, две тайны –

любовь и смерть. В чаду, в бреду

одну открыла я случайно

и за второй с тех пор иду.

Все остальные тайны нашей земной жизни поддаются объяснению, эти две – нет! Любовь так же загадочна и необъяснима, как смерть. И все наше существование осмысленно благодаря этим двум тайнам. Остается только один экзистенциальный вопрос, скорее даже сомнение: любовь так же всесильна и неизбежна, как смерть?

Не знаю, разве можно взять на себя смелость утверждать, что любовь случается не со всеми и не у всех? Особенно если речь идет не только о любви одного человека к другому, а вообще о способности испытывать это чувство – к кому-то, чему-то….

Неужели есть на свете такие отверженные, такие лишенцы, лишенные этого? Не знаю…. Но уверена в другом: есть избранные, родившиеся с этим чувством. Алла Айзеншарф принадлежит к их числу. И маленькая бездомная девочка посреди чудовищной войны на мгновенье становится счастливой:

Дождь закончился, и мушка

обсыхает, чешет брюшко.

Я её не прогоняю,

я же тоже обсыхаю,

я же тоже вся дрожу

и внутри себя жужжу.

И немолодая женщина так же остро чувствует единство мира, нежность, печаль, быстротечность жизни:

Мечется в ладонях мотылёк.

–Потерпи, сейчас окно открою.

Крылья опаленные, дружок,

обернутся нам теперь бедою:

взмах рукой – и в небо падать срок.

Но есть любовь – единственная, та, о которой и сегодня, спустя годы, пережив очарование, разочарование, расставание, вспоминается так остро, будто это случилось вчера:

Мне показалось, будто это ты

с цветами белыми стоишь сейчас за дверью,

и был так жуток этот миг доверья –

лететь к тебе и падать с высоты,

раскинув руки и теряя перья.

А ведь и правда: сила любви, ее тайна – в бесконечном доверии одного существа к другому. Прочность любви – когда этот миг – на всю жизнь. И ее хрупкость – если доверие обмануто… Алла рассказывает о любви и преображается так, что совсем несложно представить себе ту застенчивую и решительную девушку – с сияющими голубыми глазами и тяжелой длинной косой…

–У меня не было парней, и даже интереса к ним довольно долго не было. Я работала в стоматологической клинике и мчалась по коридору от протезного кабинета до кабинета врача – носила снимки, слепки и так далее. А коридор был длинным и очень узким, с двух сторон сидело множество пациентов.

Однажды шла и вдруг почувствовала какой-то сильный толчок. Оглянулась и увидела: сидит парень, очень несчастный, с флюсом, держится за опухшую щеку. Я в тот же момент поняла, что это мое. Не могу, до сих пор не могу этого объяснить! Он дожидался своей очереди, я еще раз, уже специально, пробежала мимо. Остановилась в двух шагах от него, прислушалась к себе и подумала: «Да, да, он будет моим мужем».

И ушла…. В то время я посещала читальный зал в библиотеке. Это было самое уютное место в моей жизни. Однажды вхожу и вижу – тот парень сидит и держит в руках какую-то книгу. Пригляделась – учебник по анатомии. Оказывается, он был студентом медицинского училища, которое я закончила. Его, правда, быстро отчислили, так как он учился в молдавской школе и плохо владел русским языком.

В тот вечер я спешила на вокзал, надо было встречать маму, которая возвращалась из Винницы. Ухожу, а он: «Можно, я вас провожу?» Представьте, первый раз в жизни ко мне подходит молодой человек, а я с ходу отвечаю: «Да!» Вася меня встречал каждый день. Первое чувство – нежность и какая-то жалость.

У меня как-то так: я люблю, когда жалею. Может, жалость и есть любовь? Может, я и животных так люблю, и природу? Дома рассказала маме, и она встала на дыбы. Не конкретно против Васи, но… во время войны мы видели, как сосед выдавал соседа или (совсем ужасно!) муж – жену. И мама считала, что еврейке нужно быть только с евреем. В это время я уже рассылала письма, чтобы уехать по комсомольской путевке.

Я уехала в Сибирь, а он – поступать в Кишиневский университет. Расставались мы очень тяжело…. Вдруг получаю восторженную телеграмму: «Ура! Сочинение провалил, еду, целую. Вася». Я сшила себе из парашютного шелка белое платье, отпросилась с работы и трое суток ждала его в маленьком домике станции.

Это был очень длинный путь, с пересадками, и было неизвестно, когда он приедет. Наконец, появился – уставший, заросший. Мы приехали в мой домик под соснами, и у нас началось счастливейшее время. Пришли в сельсовет – регистрировать брак, а там висит ржавый замок.

Председатель сельсовета пил беспробудно, но мы разыскали его и расписались. Было лето. Мы взяли продукты, какие были, и ушли вместе с еще одной молодой парой в тайгу. Палатки не было, сделали шатер из веток, костер разожгли, песни пели. Славик, муж приятельницы, хорошо играл на гитаре. Было замечательно…

Твое дыхание так жарко,

мои объятия легки.

Тихонько кружится байдарка

на лунном пламени реки.

Это не тогда написано, это сегодняшнее воспоминание, такое живое…

–Вася устроился на работу, которую никогда не делал, – электриком. Он забирался в «кошках»на девятиметровые столбы и в дождь, и в снег. Зимой приходил заледенелый, в фуфайке, которая ломалась от холода, и приносил охапку мерзлой рябины.

Мы жили так: комната у соседки, комната у нас, а в коридоре – каток. Вася снимал фуфайку, обнимал меня, и мы на этом полу танцевали вальс… Когда у меня были срочные вызовы, он, после тяжелого дня работы, добирался до любой станции – встречал меня.

Дома у нас было холодно, под кроватью замерзала картошка, есть было нечего, раз в месяц привозили в поселок деньги, водку и какие-то продукты – муку, сахар. А мы были счастливы. Так прожили больше полутора лет. А когда я забеременела, решили вернуться в Бендеры.

Я приехала с целой тетрадкой стихов о Сибири, издала ее в Кишиневе. Однажды Вася тайком от меня отправил стихи на конкурс в Литинститут. Они конкурс не прошли. И Вася догадался почему: фамилия Айзеншарф была явно неприличной. Стихи я всегда подписывала только этой, папиной фамилией, а в жизни носила двойную – Васю обижать не хотелось, и я стала Айзеншарф-Варфоломеевой.

Так вот, на следующий год, в 1968-м, он послал те же самые стихи под фамилией Варфоломеева, и они прошли легко, с четырьмя плюсами. Я поступила в Литинститут, училась на заочном, стихи публиковала только под своей фамилией.

После возвращения из Сибири пошла работать в туберкулезную больницу. Туда люди не очень хотели устраиваться, так как боялись заразиться, а у меня после выздоровления был стойкий иммунитет.

Вася работал оператором на железной дороге. Материально жили трудно… Но это не мешало миру и согласию. Я ценила его отношение ко мне и к нашему сыну. Вася достаточно далек от поэзии, но как было замечательно, трогательно, когда он приходил домой с книжечками стихов, которые всюду разыскивал и покупал для меня.

И я была с ним очень счастлива лет семь. А потом он встретил свою первую любовь, потом стал пить, и пошло-поехало…. Но развелись мы, когда Руслану исполнилось шестнадцать. Я уже не могла продолжать такую жизнь, но знала, что никакой другой мужчина не займет его место. Когда мы с сыном уезжали в Израиль, пообещали ему, что вызовем. Вася тоже в Израиле, мы практически не видимся, но все равно продолжаю к нему хорошо относиться.

И тоска, не раскрыв парашют

затянувшегося броска,

обращается свистом минут

у горячих зрачков, у виска.

Боли нет, только тающий дым.

Каждый был, хоть недолго, любим.

Но есть у нее другая, неизменная, всепоглощающая любовь – к сыну. И когда Алла говорит: «У нас с ним на двоих – одна душа», я понимаю, что речь идет о привязанности без привязи, об узах без узды, о том родстве душ, которое встречается редко. На первой странице каждой ее новой книги – посвящение: «Сыну с любовью».

–Еще до его рождения я знала, что будет сын. Назвала Русланом. Мне кажется, в этом имени – особая энергетика. И я решила, что сын с самого начала будет моим другом. Сын пришел в этот мир как-то особенно: дети ведь плачут при рождении, а он смеялся. У моей мамы было свое представление о воспитании. Она учительница и считала, что нужно быть строгой, соблюдать дистанцию.