Читать книгу: «Ведьмы с Вардё»

Шрифт:

Всем ведьминым дочкам,
и особенно – Марианн

В Норвегии больше ведьм… чем где бы то ни было в мире.
Жан Боден. Демономания колдунов, 1580

Норвегию населяют добрые христиане, за исключением дальних земель на Крайнем Севере. Обитатели тамошних мест столь искусны в делах чародейства и ведовства, что утверждают, будто им ведомо, чем занят каждый из ныне живущих на свете.
Адам Бременский (1044–1080)

The Witches of Vardø

by Anya Bergman

Публикуется с разрешения издательства Bonnier Books UK Limited при содействии The Van Lear Literary Agency

Originally published in the English language in the UK by Manilla Press, an imprint of Bonnier Books UK Limited.

Часть первая
Весна 1662

Глава 1
Анна

Третий день апреля года 1662 от Рождества Христова

Дикий север станет моей тюрьмой. Заключенная в вихрь снегопада, ослепленная белым светом, лишенным всяких теней, я стояла на палубе корабля и смотрела вперед.

Впереди не было ничего.

Снежные хлопья покрывали мой плащ белизной. Неуязвимая, как алебастровая статуя, я замерзла, но не дрожала от холода, мои пальцы уже посинели, мое сердце наполнилось пустотой. Часы ожидания тянулись мучительно долго, но я не спешила сходить на берег.

Снегопад прекратился. Я передернула плечами, и снег лавиной осыпался с моего подбитого мехом плаща. С неба спустились последние белые хлопья. Наступили сизые сумерки.

Наконец я смогла разглядеть конечную цель нашего путешествия.

Крошечная гавань, одно название что причал. Скопление примитивных унылых построек. Мне было велено сойти на берег, и я, пошатываясь, спустилась по трапу – после стольких недель в море ноги словно забыли, как ступать по твердой земле. Хлесткий ветер, пронизывающий до костей, подталкивал меня в спину, точно грубая ручища тюремного стражника, подгонял к мрачным северным землям.

Здесь капитан Гундерсен со мною простился. Мне было жаль с ним расставаться. Во время нашего путешествия вдоль коварного побережья Норвегии мы провели несколько весьма познавательных и интересных дискуссий по богословским вопросам. Он оберегал меня от опасностей и пользовался уважением среди матросов. Я боялась, что капитан Гундерсен станет последним цивилизованным человеком, который встретится мне в этом диком краю.

Я еще больше уверилась в этой безрадостной мысли, когда ко мне подошел грубый мужчина угрюмого вида. Его рыжая всклокоченная борода, в которой застыли кристаллики льда, топорщилась во все стороны. Лицо было грязным, словно он не умывался неделю. Незнакомец сплюнул на снег, осквернив чистую белизну комком желтой мокроты. Я невольно отпрянула, сморщившись от отвращения, но он схватил меня за плечи.

– Почему ты не в цепях?

Он встряхнул меня, как тряпичную куклу. У него дурно пахло изо рта, и говорил он с явным шотландским акцентом.

– Эту меру сочли излишней, – сказала я этому гнусному грубияну, не сумев скрыть надменного презрения в голосе.

Незнакомец хмыкнул и прикоснулся к большому ключу, что висел у него на поясе.

– Тебе не мешало бы помнить, кто ты такая, фру Род. Королевская узница. – Он снова сплюнул, чтобы подчеркнуть свою власть надо мной. Меня чуть не стошнило, но я подавила этот позыв и гордо вскинула голову, пока он продолжал говорить. – Я судья Локхарт, и теперь я твой тюремщик на все обозримое будущее.

На все обозримое будущее. Слова жгли, как клеймо, оставленное раскаленным железом.

Как жестоко ты обошелся со мной, мой король. Я надеялась на твое милосердие, а ты отправил меня с глаз долой, далеко-далеко. Почему так далеко?

– Так что знай свое место, – угрюмо проговорил Локхарт. – Иначе будешь сидеть в цепях.

Как оскорбительно! Как будто я стану противиться твоему повелению, мой король. Я ничего не сказала своему новому тюремщику, лишь одарила его уничижительным взглядом. Впрочем, взгляд не подействовал. Судья Локхарт подтолкнул меня к саням, запряженным тройкой оленей.

В санях сидел возница, закутанный в оленьи шкуры, в меховой шапке, надвинутой до бровей. Несмотря на массивные грозные рога, олени казались смирными, даже кроткими. Последний в упряжке, стоявший ближе всего к саням, повернул голову и посмотрел на меня с почти человеческим сочувствием. Я сама удивилась тому, как у меня сжалось сердце. Мне очень хотелось погладить оленя по голове, но грубиян Локхарт толкнул меня в спину, и я буквально упала на сани.

Вечерние сумерки сгущались в ночь, и это была самая холодная ночь в моей жизни. Я была благодарна за ворох мехов и шкур, устилавших сиденье.

Я давно уже не ощущала такого холода, что пронизывает до костей, вымораживая все нутро. Последние несколько лет меня постоянно бросало в жар, словно во мне непрестанно горело горячее пламя, согревая изнутри; иногда я просыпалась посреди ночи в своей спальне в Бергене, вся как будто пылая огнем. К досаде Амвросия, я сбрасывала одеяло на пол и даже открывала окно, независимо от времени года, чтобы впустить в комнату освежающую прохладу, хотя мой муж вечно ворчал, что я пытаюсь его заморозить. Наконец он не выдержал и заявил, что не будет делить со мной спальню. Еще до моего отъезда в Копенгаген мы в течение многих недель спали раздельно.

Вспомнив о муже, я попыталась представить, чем он занимается в эти минуты. Амвросий сейчас дома, в Бергене. Наверняка совершает свою ежедневную прогулку по саду, собирает целебные травы в моем аптекарском огороде. При этой мысли я даже заерзала от досады. Он обязательно перепутает все компоненты. Как путал всегда. Амвросию нельзя доверять делать лекарства без моего бдительного присмотра, иначе он точно кого-то отравит, пусть и без всякого злого умысла.

Впрочем, в Бергене уже поздний вечер, а значит, доктор Амвросий Род сидит у камина в зеленом бархатном кресле и, нацепив на кончик носа очки, читает мои книги. Наконец-то в доме спокойно, думает он.

Все, что было у меня прежде, – прекрасный дом, достойный муж с положением в обществе, лучший сад во всем Бергене и самая большая библиотека в Норвегии – я все потеряла. У меня больше нет ничего. Ничего.

Полная твердой решимости не проронить ни слезинки, я прикусила губу и ощутила во рту привкус крови.

С неба струился серебристый свет полной луны. Прибрежная деревня у гавани была тихой и темной, все ее обитатели уже спали. Мне было слышно, как плещется море у причала с рыбацкими лодками. Краем глаза я уловила движение и обернулась в ту сторону. Казалось, я вижу какого-то человека, притаившегося в темноте между домами. Высокого мужчину в плаще и шляпе.

Нет, это был обман зрения, игра зыбкого лунного света. Теневая фигура исчезла, слившись с сумраком ночи. Зато пришло воспоминание о тебе, о том дивном времени, когда мы были еще совсем юными, о твоих длинных темных вьющихся волосах, рассыпавшихся по плечам, о твоей улыбке, твоих глазах. Помнишь, как ты протянул ко мне руки и сказал: «Пойдем танцевать, Анна»?

А теперь я замерзла, я дрожала от холода. Шерстяные перчатки не грели совсем. Я сжимала руки в кулаки и пыталась засунуть их поглубже в муфту.

Сани ехали быстро, арктический холод обжигал щеки. Я натянула меховую шапку до самых бровей и прикрыла лицо тюленьей шкурой, оставив открытыми только глаза. Шкура, все еще пахшая холодным морем, была неприятно сальной на ощупь. В этих диких северных областях даже море кишело языческой нечистью.

Капитан Гундерсен говорил, что на другой конец полуострова Варангер меня отвезут на санях. В деревне Свартнес мне придется снова сесть в лодку, чтобы пересечь узкий Варангерский пролив и добраться до крошечного островка под названием Вардё, где стоит крепость Вардёхюс, место моего изгнания.

При этой мысли я вытащила руку из муфты и прижала к груди. В том самом месте, где под слоями одежды висел на тонкой цепочке мой крестик – мое самое ценное земное сокровище. О чем ты, конечно же, знаешь.

Берег моря остался далеко позади. Сани мчались по диким просторам, по заснеженной тундре под бескрайним ночным небом, усыпанным звездами. Я смотрела на полную луну, последнюю перед началом пастбищного сезона. Амвросий называл ее луной мучеников. Я подумала об Иисусе Христе, который принес себя в жертву за грехи человеческие.

А ты, выходит, принес в жертву меня? Сказать по правде, уж лучше бы мне уйти в вечность и пребывать рядом с Господом нашим, чем продолжать жить, содрогаясь от страха, пока запряженные оленями сани везут меня прямо ко входу в ад, каковой, как известно, располагается где-то на севере твоего королевства.

Ты велел не писать тебе писем, не беспокоить тебя ни единым словом. Потому что тебе надоело выслушивать мои непрестанные жалобы. Но ты забываешь об одном: подобно тому, как долг всякого подданного – верно служить королю, так и король должен служить своим подданным, ибо так заповедано Богом. Ты думал, что сможешь заставить меня замолчать, когда приказал отобрать у меня и чернила, и перья, но этого мало.

Ничто не поколеблет мою решимость.

Мои послания с севера так или иначе до тебя дойдут.

Много долгих часов сани мчались по белому снегу под посеребренным северным небом, мои кости трещали, суставы болели. Глаза слипались, в голове плавно сменяли друг друга приятные, убаюкивающие картины. Одетая в свое лучшее платье из синего шелка, я преклонила колени перед тобой, мой король, и твоя рука в драгоценных перстнях легла мне на голову. Коронованная твоей дланью, я преисполнилась благодарности и благодати.

Из сладостных грез меня вырвал крик возницы. Олени испуганно заметались в упряжке и рванули куда-то вбок. Судья Локхарт взревел, пытаясь их удержать, но сани больше не слушались. Мы заскользили по льду и взлетели на вершину сугроба, такого высокого, что мне пришлось ухватиться за деревянные борта саней, чтобы не свалиться с сиденья. Я уже приготовилась к самому худшему: сейчас мы перевернемся, и я переломаю себе все кости, – но сани с грохотом рухнули на плотный слежавшийся снег и, проехав еще чуть-чуть, завалились набок.

Шапка упала мне на лицо. Я услышала тяжелый стук сапог Локхарта по твердому насту, поправила шапку и увидела, как его плотная массивная фигура удаляется в посеребренную луной темноту. Возница пытался успокоить испуганных оленей. Ни тот ни другой даже не поинтересовался, все ли со мной хорошо. Я выбралась из перевернувшихся саней и огляделась по сторонам в поисках моего драгоценного аптекарского сундучка. Он упал недалеко от повозки, все его содержимое разлетелось по снегу. Спотыкаясь на каждом шагу, я пошла собирать пузырьки и мешочки с целебными травами, и тут мне открылось поистине странное зрелище. Чуть поодаль стояла смуглая девушка, еще совсем девочка, с распущенными черными волосами, одетая в плащ из перьев. И что самое удивительное: рядом с нею сидела большая дикая кошка. Я никогда раньше не видела такого зверя. Густой мех в темных пятнышках на спине и боках, ослепительно-белое подбрюшье. Большие уши с длинными кисточками на концах. Кошачьи глаза цвета янтарного камня смотрели прямо на меня, пристально и без страха.

Морозный воздух звенел, как хрусталь. Мое дыхание вмиг превращалось в пар и расплывалось плотными белыми облачками, однако девушка в тонком плаще не дрожала от холода.

Она положила руку на голову большой кошки, которая продолжала спокойно смотреть на меня, и зубы оскалила вовсе не кошка, а девушка.

Мое сердце испуганно заколотилось. Я никогда в жизни не видела, чтобы человек скалился по-звериному, и уж тем более – юная девушка, почти ребенок.

Странная девочка покачала головой и вдруг рассмеялась, словно ей показалось забавным, что она меня напугала.

– Кто ты? – крикнула я.

Но незнакомка лишь раскинула руки, и полы ее плаща из черных перьев превратились в два огромных крыла. Она исчезла среди берез в небольшой рощице неподалеку. Большая кошка бросилась следом за ней и тоже скрылась из виду.

Я поспешила собрать разлетевшееся содержимое своей аптечки, опасаясь, что девушка и ее зверь вернутся, но, когда я поднялась на ноги, крепко сжимая в руках сундучок, из рощи вышел лишь Локхарт, с луком и стрелами за плечом.

– Догнал? – спросил у него возница, закреплявший оленью упряжь.

– Нет, – ответил Локхарт, досадливо морщась. – Ушла зверюга. Откуда в здешних краях взялась рысь?

Возница пожал плечами. Рысь! Значит, это была рысь. Я слышала об этих крупных кошках из северных областей. Каким роскошным получился бы плащ из ее мягкого блестящего меха!

– А девушка? – спросила я, стряхнув снег с плаща. – Как же девушка?

Локхарт обернулся ко мне и нахмурился.

– Что ты несешь, женщина?

– Тут была девушка, с рысью. Вы разве не видели? Девушка с длинными черными волосами, в плаще из перьев… – Я осеклась, осознав, как глупо и странно все это звучит.

– До ближайшей деревни – часа два езды, если не больше. И кто, по-твоему, станет бегать по диким лесам вместе с рысью? – усмехнулся Локхарт.

– Я ее видела, – упрямо проговорила я. – И она мне угрожала…

– Довольно! Меня предупреждали, что ты не сдержанна на язык, и я не намерен терпеть истерики старой карги.

Я аж задохнулась от возмущения. Таких оскорблений в свой адрес я не слышала никогда. Еще никто не называл меня старой; к тому же теперь, разглядев Локхарта вблизи, я поняла, что он старше меня, если судить по глубоким морщинам, избороздившим его лицо.

– Да как вы смеете…

Но Локхарт зажал мне рот своей грязной ручищей и не дал договорить.

– Замолчи, – рявкнул он, брызжа слюной мне в лицо. – Нам и так уже хватает с тобою хлопот.

Он снял с пояса цепь и принялся обматывать мои запястья.

За все недели моего заключения в тюрьме, даже во время суда, со мною не обращались с таким вопиющим неуважением. Я пытался сопротивляться, но Локхарт так грубо толкнул меня в грудь, что у меня заболело сердце. Словно оно вот-вот разобьется.

Хотя, мой король, мое сердце разбито уже давно.

Возница тем временем выправил сани и успокоил оленей. Мы снова отправились в путь. Локхарт заковал меня в цепи так крепко, что я не могла пошевелиться и была вынуждена лежать на спине. Я смотрела на серебристую луну мучеников высоко в небе и вся буквально горела от ярости.

Упиваясь лунным светом, я дала себе клятву: никогда в жизни по собственной воле я не стану мученицей, присмиревшей, немой и покорной, ибо это противоречит моей натуре.

Перед мысленным взором снова возникла та девушка с хищным звериным оскалом. В нашей загадочной встрече был момент узнавания, странный и необъяснимый. Она мне не привиделась, она была настоящей, хотя мне неведомо, что это было и для чего.

Глава 2
Ингеборга

Мать Ингеборги сильно переменилась, и это произошло не вчера. Перемена случилась задолго до того злополучного дня, когда к ним впервые пришел купец Генрих.

Два с половиной года назад, зимой 1659 года, они были самой обычной рыбацкой семьей среди точно таких же обычных семей на полуострове Варангер: выживали, как могли, ловили в море треску, чьи истощавшиеся косяки с каждым годом уходили все дальше и дальше на юг, пережидали долгие темные месяцы лютой зимы, еще больше влезая в непосильные долги за зерно перед торговцами из Бергена, трудились не покладая рук все короткое лето, чтобы собрать хоть какой-нибудь урожай с худородной арктической почвы. Жизнь в их деревне Эккерё, втиснутой между прибрежной песчаной косой и высокой стеной белых скал, была трудной. Но они были дружной семьей, они любили друг друга, и эта любовь придавала им сил. В их доме царила уютная легкость и смех. Им было так хорошо впятером. Мать и отец, сын и две дочери.

Но теперь они остались втроем.

По словам матери, в этом году Ингеборге исполнилось шестнадцать лет. Она была на четыре года старше своей сестры Кирстен, хотя та уже догнала ее в росте. Ингеборга была невысокой и худенькой, но сильной и ловкой. Лишь по ее лицу можно было понять, что она – старшая из двух сестер. По ее карим, не по-детски серьезным глазам, по сурово поджатым губам, говорившим о том, что ей довелось уже много чего повидать, уже много чего пережить.

Казалось, прошло совсем мало времени с тех пор, как они с младшим братом Акселем бродили по пляжу и собирали морские сокровища: крошечные ракушки, пучки блестящих водорослей, прибитые волной к берегу деревяшки, шипастых морских ежей, пушистые утиные перья и гладкие камушки, отполированные волнами.

Тот день выдался на диво погожим для заполярного лета. Тучи хоть и клубились на горизонте, но не спешили пролиться дождем, и полуночное солнце озаряло их маленькую деревню. Аксель и Ингеборга брели по топкой полоске земли, густо поросшей травой – где-то зеленой, а где-то коричнево-желтой, – в белых метелках болотной пушицы и лиловых соцветиях вереска. Справа от них простиралось спокойное бледно-серое море. Вдалеке, на другой стороне залива, высились горы, где брат с сестрой никогда не бывали. Ясная ночь кишела мошкарой, и стаи чаек слетались к скалам. От их пронзительных криков звенело в ушах.

Брат привел Ингеборгу к отвесному склону за острым выступом мыса Скагодден, где гнездились морские птицы. Аксель учил ее лазить по скалам.

– Представь, что ты кошка, – сказал он.

Ингеборга на секунду зажмурилась, вообразив себя маленьким полосатым котенком. Страх отступил. Она решительно подняла юбку, заправила подол за пояс, чтобы можно было вскарабкаться по скале так же легко, как карабкаются мальчишки, – и сама не заметила, как поднялась по отвесному склону.

– Мы охотники, Ингеборга, – крикнул Аксель с вершины утеса и подал ей руку. – Мы всегда смотрим лишь на добычу. И никогда не глядим вниз.

Когда Акселя не стало, Ингеборга потом не единожды поднималась на тот же утес, но уже в одиночестве. Она не боялась порезать босые ноги об острые камни. Не боялась сорваться, поскользнувшись на мокром участке скалы. Аксель всегда говорил, что Ингеборга может все, если захочет, и неважно, что она – всего лишь девчонка из бедной рыбацкой деревни. Она все равно может все.

Когда они с братом в последний раз поднимались на скалы вдвоем, им удалось раздобыть яйца чаек.

– Видишь гнездо? – показал пальцем Аксель. – Вот туда нам и надо.

– Оно как-то совсем высоко, – с сомнением произнесла Ингеборга.

– У тебя все получится, Ингеборга. Ты теперь поднимаешься по этим скалам даже лучше меня. – Он поплевал на ладони и потер их друг о друга. – Только надо тихонько. Если птица увидит, что мы лезем к гнезду, она точно на нас нападет. – Он подмигнул Ингеборге. – Ты же не хочешь, чтобы какая-то чайка выклевала тебе глаз?

Они полезли наверх, не задумываясь о том, что если сорвутся с такой высоты, то неминуемо разобьются о скалы.

Аксель уступил сестре право забрать из гнезда первые два яйца. Они были крупными, белыми с голубоватым отливом, в коричневых крапинках, похожих на яркие веснушки на носу у Акселя. Ингеборга сунула яйца в маленький мешочек на шее, где уже лежала сегодняшняя добыча с морского берега, водоросли и ракушки.

Именно Аксель выдал их присутствие чайке, когда потянулся за еще одним яйцом. Брату пришлось ухватиться за выступ скалы под гнездом, и у него из-под ладони посыпались тонкие прутики и мелкие камушки.

Аксель быстро схватил последнее яйцо, сунул его в карман, и они с Ингеборгой полезли вниз под яростным натиском взбешенной мамы-чайки, чьи истошные крики буквально вонзались им в уши. Ингеборга пригнула голову, чтобы крепкие крылья, хлеставшие ее по щекам, не задели глаза. Ей было стыдно, что она украла яйца у птицы, и в то же время ее переполнял дикий восторг от содеянного.

Они спустились на влажный песчаный пляж под скалой. Чайка так и не успокоилась и продолжала свою атаку. Взявшись за руки, Аксель с Ингеборгой побежали по каменистой тропинке, забрызганной белым птичьим пометом, и укрылись в крошечной пещерке у подножия утеса.

Они уселись на корточки и улыбнулись друг другу. Чайка клюнула Акселя в макушку, из ранки шла кровь. Тонкая красная струйка была почти незаметна на его рыжевато-каштановых волосах, но выделялась на бледном лице.

Ингеборга вытащила из мешочка яйцо и невольно залюбовалась его хрупкой красотой.

– Как ты думаешь, там внутри есть птенец? – спросила она у Акселя.

– Может быть. – Он отобрал у нее яйцо и подбросил его на ладони.

– Осторожнее!

Аксель рассмеялся, запрокинув голову вверх.

Брат не раз говорил, что не хочет быть рыбаком, как их отец. Когда-нибудь он станет купцом, как удалой Генрих Браше.

В тот день на скалах Аксель сказал Ингеборге:

– Я уплыву на восток и вернусь с грузом пряностей, драгоценных камней и шелков. У меня будет большой дом в Бергене. Я поставлю там огромный шкаф и заполню его черепами, орехами, раковинами и костями диковинных животных со всех четырех уголков Нового Света. – Аксель взял ее за руку и сказал: – Мы уедем из Эккерё, сестрица, и никогда не вернемся сюда.

В ту летнюю ночь, когда Ингеборга и Аксель украли яйца у чайки, они бегом возвращались домой, чтобы скорее отдать матери свою добычу.

– Какой замечательный у меня сын, – сказала мама, взъерошив волосы Акселя, как будто он собирал яйца один.

– Ингеборга забралась выше меня! – сказал ей Аксель.

Но мама словно его не услышала.

– Устроим пир, – объявила она.

Ингеборга в жизни не ела ничего вкуснее тех чаячьих яиц. Мать пожарила их на большой сковородке, добавив кусочек сливочного масла и щепотку соли. Они были похожи на расплавленное золото. Каждому досталось по одному: Ингеборге и Акселю, маме, папе и Кирстен.

Скорлупу от яиц Аксель отдал младшей сестренке, Кирстен. Она аккуратно разложила пустые половинки скорлупок на каменных выступах над кухонным очагом.

Но мама велела разбить их и выбросить.

– Я хочу их сохранить, – возразила Кирстен.

– Нет, Кирстен, их надо разбить, – сказала мама. – Иначе ведьмы сделают из них лодки. А потом уплывут в море, поднимут бурю и потопят рыбацкие суда.

Кирстен умоляюще посмотрела на папу, который всегда защищал ее перед матерью, когда та была слишком строга.

– Слушайся маму, Кирстен, – угрюмо проговорил он.

Кирстен нахмурилась, но все же собрала скорлупки и вынесла их из дома. Ее непослушные рыжие кудряшки сердито топорщились во все стороны.

На седьмой день октября 1659 года Аксель впервые ушел в море с отцом.

Мать была категорически против.

– Он еще маленький, – говорила она отцу. – Ему еще рано.

Но Акселю уже исполнилось двенадцать, а значит, он вступил в возраст, когда сыновья рыбаков должны начинать приобщаться к отцовскому ремеслу, пусть даже им предстоит уйти в море на несколько долгих недель.

К тому же Аксель и сам хотел в море.

– Мама, не бойся. Все будет хорошо, – сказал он. – Все мужчины уходят рыбачить, и я не хочу оставаться в деревне, как маленький мальчик.

Аксель всегда был любимчиком матери. Когда он отправился на рыбалку, мать стала дерганой и раздражительной. Особенно она доставала придирками Кирстен. Ингеборга ловко справлялась с делами по дому, и поэтому мама ее не попрекала, зато на Кирстен подзатыльники и шлепки сыпались постоянно. То она неусердно взбивает масло, то не так подметает, то зачем-то поет ягненку глупые песенки.

Зима все тянулась, и с каждым днем мать мрачнела все больше и больше. Каждый день она ходила на прибрежный утес и высматривала, не возвращаются ли рыбаки. В свисте студеных ветров явственно веяло предчувствием беды.

Ингеборга никогда не забудет тот день, когда рыбаки вернулись домой. Она никогда не забудет, как отец замер в дверях и, протянув руки к матери, сообщил, что их сын навечно остался в море.

– Ему было только двенадцать лет! – взвыла мать. – Ивер, я тебе говорила, что он еще маленький! Я тебя умоляла не брать его в море!

Ингеборге было страшно смотреть, как мать бьет отца в грудь кулаками; как сникает отец, превращаясь в бледную тень себя прежнего. Он и вправду вернулся из моря сломленной тенью. Человеком, раздавленным чувством вины и неспособным рассказать жене и дочерям, как именно он потерял сына. Даже Кирстен не смогла вызвать улыбку на его постаревшем, измученном лице. Даже когда она села к нему на колени и прижалась к его плечу. Куда исчез его смех? Где он теперь?

Там же, где Аксель, подумала Ингеборга. На дне холодного моря.

Когда отец не вернулся с рыбалки весной 1661 года, Ингеборга не удивилась. В глубине души она знала, что так и будет. Отец встретил смерть в море как избавление от непосильного груза печали. Ингеборга представляла, как он погружается в темную толщу воды, широко открыв рот и впивая соленое искупление. Он не мог снова вернуться домой без сына. Легче было отдать вину морю, чем вернуться к жене, чье лицо почернело от горя. Он не хотел возвращаться.

Когда Ингеборга размышляла о том, как отец сидел в лодке, совсем один в диком северном море, как он принял решение никогда больше не возвращаться домой, ее сердце сжималось от боли. Но еще и от злости. Отец знал, что может спокойно уйти. Потому что она, Ингеборга, позаботится о матери и сестре. Он знал, что дочь его не подведет.

Это было так несправедливо.

Прошел месяц с тех пор, как отец не вернулся с последней рыбалки. В тот холодный майский день Ингеборга и ее мать, не евшие досыта уже много дней, разгребали мусор на диком пляже. Они набрали побольше водорослей, чтобы сварить суп для себя и накормить овец.

Когда они вошли в дом, Кирстен сидела на кухне у очага и перебирала скорлупки чаячьих яиц. Ее лицо сияло улыбкой. Впервые после смерти отца Ингеборга увидела сестренку такой счастливой.

Мать застыла на месте, но Ингеборга почувствовала, как в ней кипит гнев.

– Где ты их взяла? – спросила мать, швырнув водоросли на пол.

Кирстен подняла голову и побледнела как полотно.

– Я их сохранила, – прошептала она. – Они такие красивые, мама.

Мать подошла к ней и принялась топтать скорлупки ногами, обутыми в старые сапоги из оленьей кожи. Потом схватила Кирстен за шкирку, подняла ее на ноги и со всей силы влепила пощечину.

– Мама! – испуганно вскрикнула Ингеборга.

Но вся боль от потери, накопившаяся в душе матери, теперь вылилась в ярость на младшую дочь.

– Ты убила своего брата! – кричала она в лицо Кирстен. – Тебе было велено разбить скорлупу, но ты не послушалась, и посмотри, что получилось! Ведьмы подняли бурю, и он утонул. Ты убила Акселя, и своего отца тоже!

Кирстен горько расплакалась.

– Мама, прости меня, я…

– Ты гадкая, злая девчонка!

Ингеборга дернула мать за рукав:

– Мама, не надо! Она никому не хотела зла!

– Это все из-за нее, мелкой ведьмы! – крикнула мать, обернувшись к Ингеборге. Ее взгляд был исполнен печали и горечи.

– Не надо, мама! Она твоя дочь.

Мать уставилась на Ингеборгу так, словно только сейчас осознала ее присутствие. Она отпустила Кирстен, закрыла лицо руками и выбежала из дома.

Ингеборга обняла сестренку, но Кирстен была безутешна.

– Я правда злая и гадкая? – прошептала она.

– Конечно нет. – Ингеборга вытерла ей слезы рукавом. – Просто мама очень сильно скучает по Акселю и по папе.

– Я тоже скучаю, – тихо проговорила Кирстен.

– Я знаю. – Ингеборга погладила сестренку по голове.

Кирстен попыталась собрать разбитые скорлупки. Но они почти все раскрошились в пыль.

– Мне их дал Аксель. Сказал, что их можно оставить. – Кирстен шмыгнула носом.

Ингеборга взялась за метлу.

– Надо все подмести, пока мать не вернулась.

Но Кирстен продолжала собирать осколки скорлупок, тихо считая вслух:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять…

До скольки успел бы досчитать Аксель, пока тонул? Сколько времени понадобилось морю заполнить его утробу и утянуть на мутное дно, где он уснул вечным сном?

До скольки успел бы досчитать отец?

Сестры подмели пол и наварили водорослей для себя и для овец. Но мать вернулась домой лишь через несколько часов.

Вернулась будто другим человеком.

Ингеборга никогда больше не видела, как она плачет по сыну и мужу. Мать никогда больше не прикасалась к своей младшей девочке Кирстен и не говорила ей ласковых слов. Она разговаривала с Ингеборгой так, словно та была ей сестрой, а не дочерью.

Холодность матери терзала Ингеборге сердце. Но ни одна женщина в мире не любила своего сына так сильно, как их мама любила Акселя. Когда ее мальчик утонул в море, часть маминой души ушла на дно вместе с ним.

В этом и заключалась перемена. Мама всегда была настоящей красавицей, но теперь ее голубые глаза, когда-то теплые, как летнее небо, сделались холодными, будто лед, и даже манера говорить стала другой. Словно ее больше не волновало, что будет с нею самой и ее дочерьми. Хватит ли им еды, чтобы прокормиться. Теперь все зависело только от Ингеборги.

Куда мама ходила в ту ночь, когда растоптала яичную скорлупу? Ингеборга долго не засыпала, ждала ее возвращения, а светлая майская ночь все тянулась и никак не кончалась, за окном горестно кричали птицы, ветер шептал: Беда-беда. В голове Ингеборги вихрем кружились мысли.

Кто может встретиться ночью молодой вдове, в одиночку блуждающей по болотам?