Читать книгу: «Космическая ночь», страница 4

Мелодия для канарейки

Модест Ильич Самсонов – человек выдающийся. Мало кто мог виртуознее него сыграть на фортепиано или за пару минут написать какую-нибудь пьеску. Модеста Ильича, совсем юного, приметила ещё сама Софья Губайдулина до своего отъезда в Германию. Она благословила его и заявила, что Самсонов – это будущее русской классической музыки и что сложно найти кого-то более талантливого. Само собой, Модест преисполнился от такой похвалы, поэтому всё свободное время он отдавал постукиванию и нажатию клавиш. Начиная с девяностых Самсонов уже выступал во всевозможных консерваториях и филармониях. Его безупречная игра поражала как зрителей, так и критиков – Модест Ильич прославился. Затем на него обратили внимание кинематографисты. У Киры Муратовой был Олег Каравайчук, а молодым режиссёрам тоже был нужен композитор подобного уровня, поэтому они стали привлекать Самсонова к работе над фильмами. Его музыка использовалась в каких-то пяти проходных драмах и мелодрамах, хотя она, конечно, скрасила эти не самые выдающиеся фильмы. Работа Модеста Ильича была превосходной, её отметили престижными наградами, и Самсонов стал известен не только в России, но и в мире. Даже Герман и Сокуров заинтересовались Модестом Ильичом, поэтому Самсонов создал саундтрек к какому-то фильму, то ли Германа, то ли Сокурова. Новое кино считалось хорошим, посему Модест Ильич стал крутиться в высших богемных кругах. Это был зенит славы композитора Самсонова.

Как известно, после резкого подъёма будет и резкий спуск: это правило не обошло стороной и Модеста Ильича. После успеха он часто начал выпивать, и во время запоев он становился совершенно неработоспособным, невыносимым и непереносимым. Самсонов отказывался от любых концертов, любой работы и апатично лежал на диване. Модест Ильич ничего не хотел и ничего не требовал – главное было его не трогать. У Самсонова была жена, Мария Андреевна, особа тихая, напоминающая скорее призрака, чем человека. Её нельзя было описать, нельзя сказать что-то определённое как о внешности, так и о характере. Мария Андреевна всё своё существование подстраивалась под мужа. Она была бесплодной, отчего тайно страдала, поэтому Марии Андреевне ничего не оставалось, кроме прислуживания. Так вот, когда Модест Ильич впадал в запой, то для его супруги наступало нелёгкое время, когда желательно было не заходить в комнату, где пребывал композитор. Он мог наорать, кинуть тапок, ударить или даже оттаскать за волосы, если Самсонову вожжа под хвост попадала, – во гневе он был непредсказуем. Марию Андреевну подобная жизнь устраивала: она никому не жаловалась и вечно говорила, как замечателен Модест Ильич. Главное было его не трогать.

Алкоголизм прогрессировал. Спокойные нулевые для Самсонова были началом упадка. Да, по возможности Модест Ильич брался за какую-нибудь мелочовку в духе «написать тему для сериальчика», но такое попадалось всё реже и реже. Он мучился от ощущения ненужности, а чтобы избавиться от сосущей тоски, композитор вливал в себя водку. Она обжигала Самсонова, как будто он глотал горящие спички, а не пил самогон. Иная боль отвлекала Модеста Ильича от дурных мыслей. Когда он напивался, то казался себе львом, человеком смелым и решительным, который вот-вот соберётся и на-гора выдаст симфонию, ведь ему немало лет, а он так ни одной симфонии и не написал! Стыд и позор какой, жизнь зазря проходит. Самсонов хватался за голову, яростно сопел и вообще ненавидел мир за общую несправедливость и считал всё человечество убогим и не дающим ему работать над шедеврами. За всё человечество приходилось отвечать Марии Андреевне – она получала все шишки.

Десятые годы казались сном: долгим, кошмарным и противным. Модест Ильич лишился последних волос на голове. Холодные впавшие глаза с синяками говорили о мертвенности. Композитор занимался только игрой на фортепиано, когда в знак признания прежних заслуг его приглашали сыграть где-нибудь на юбилейном концерте или в захудалом ДК. Вдохновение давно покинуло Самсонова и возвращаться не стремилось. Мария Андреевна подсказала мужу, чтобы он попробовал позаниматься с детьми музыкой в качестве репетитора или вообще пойти преподавать в школу. Модест Ильич внял совету и попробовал и то и другое, но поскольку характер его был не сахар, то дети быстро отвратились от его педагогических потуг и ненавидели бывшего мэтра. Посыпались жалобы от родителей – Самсонова тихонько выперли. Композитор снова запил. Одинокий, без друзей, зацикленный на собственном неуспехе, посторонним он казался стариком за восемьдесят лет. Нет, конечно, у Модеста Ильича были маленькие радости: носить алую бабочку и коричневый пиджак, играть Рахманинова, смотреть на его портреты, что висели по всей квартире, кроме, может быть, туалета. Так проходил день за днём, пока однажды не наступила Весна, именно с большой буквы, потому что в тот момент к Самсонову вернулось вдохновение.

Случилось это внезапно и непредсказуемо. Супруги Самсоновы гостили у знакомых, виолончелиста Смирнова и жены его Табаевой, оперной певицы, чьё меццо-сопрано высоко ценилось в Европе и чьё исполнение Марины Мнишек и Марфы в операх Мусоргского украшало любую постановку «Бориса Годунова» и «Хованщины». Табаева была большой охотницей до всякого рода птиц – в доме хранилось много книжек по орнитологии, – поэтому Смирнов на день рождения подарил жене маленькую канареечку. Она жила в цилиндрической клетке и спала на насесте ночью, а днём птичка своим пением радовалась солнцу. Самсоновы пришли в гости как раз днём, поэтому имели возможность услышать канарейку. Мария Андреевна, как всякая женщина, квохтала от чего-то нового и необычного, Модест Ильич был более сдержан, потому что был мужчиной и потому что маловато выпил для восхищения птичкой, но пение всё равно задело струны композиторской души: такого свободного живого звука он не слышал очень давно. Причём, что очень поразило Самсонова, канарейка была заточена в клетку, а казалось, что она поёт где-то в лесу или в джунглях. «Может, когда поёт, птица их представляет? Может, это и подпитывает желание радоваться солнцу? Эх, почему канарейки не умеют разговаривать? Или умеют, но просто никто с ними не пытался беседовать? Может, попробовать?»

– Скажи, милая канарейка, почему ты так вольно поёшь, хоть ты и в клетке сидишь?

– Ахах, Модя, кажется, ты напился, – заметила Габаева.

– Когда кажется – креститься надо, сейчас я задал абсолютно нормальный вопрос.

– Прошу, не кипятись.

– Ладно-ладно, ну решил поговорить с птицей – с кем не бывает. А так она ни разу слов не произносила: не попугай ведь.

– Да попугаи не такие милые. Они слишком большие, громкие и бестолковые. А поёт канарейка действительно красиво – ничего не скажешь.

– Ага, прям как ты. – Подошедший Смирнов целует в щёку свою жену.

– Фи, не сказала бы, что точно так же. Канарейка так не фальшивила, как я во время исполнения партии Кармен. Мне кажется, это был провал: я удивлена, почему зал не освистал меня.

– Дорогая, ты пела прекрасно, не будь самокритичной. Да, ария Розины далась тебе лучше, но ничего, голос потренируешь – и одолеешь Кармен.

– Спасибо тебе за веру в меня.

Люди ворковали, птица пела, а Модест Ильич с постно-мечтательным лицом пребывал в себе: в нём нечто колебалось и колыхалось, что-то неизвестное, забытое, то, с чем он давно не сталкивался. Это было произведение для фортепиано, да – «Мелодия для канарейки». Нужно срочно купить канарейку! Или не купить: денег-то мало, а жизнь дорожает и дорожает…

Пока Мария Андреевна источала лесть Табаевой и сравнивала её с Федорой Барбьери¹⁰, у Самсонова родился план арендовать канарейку:

– Слушай, а можно твою пташку на время взять?

– А тебе зачем?

– Да вдохновляться буду. Я придумал новую пьеску, хочу написать, но мне нужна муза. Ею как раз и выступит канарейка.

– Не знаю, Модь, надо у жены спросить. Дорогая, как ты относишься к тому, чтобы сдавать птицу в аренду?

– В аренду? Это кому же и для чего?

– Да это мне, готов деньги любые отдать, если что. Мне для творчества надо. Мне кажется, я нашёл вдохновение…

– Модя, птицу не дам: она МОЙ подарок как-никак, в чужие, даже твои, руки не дам её. Извини уж, конечно, но расставаться с ней не хочу.

– Как скажешь, будем искать в ином месте.

Самсоновы возвращались домой. Модест Ильич проклинал Габаеву и Смирнова: гады, не дают работать, чтоб они опозорились, провалились! Композитор сидел на кухне, приклеившись к горлышку бутылки водки, Мария Андреевна тихо стонала в спальне. Она думала о том, где можно приобрести птичку. Как муж обрадуется, когда он получит её! Может, спокойнее станет.

Поиски не дали результатов – птичка так и не появилась в квартире Самсоновых. Лысина Модеста Ильича зло поблёскивала: она негодовала. Но всё-таки композитору повезло, он нашёл канарейку! Дело было так. Самсонов в своём обыкновенно-прелестном костюме, состоящем из алой бабочки и коричневого пиджака, кондылял по городскому парку, в котором всё цвело и пахло – Весна как-никак. На душе от подобных картин тоже нечто теплело и будоражилось, даже у Модеста Ильича. Он осматривал каждую травинку и каждый листочек, пытаясь найти в нём немного правды. Пианисту была нужна прежняя, естественная гармония, потому он так рьяно всё изучал. Захотелось создать новое произведение: простое, бесхитростное, красивое, без единой фальши. После изучения какого-то овального листочка глаз Самсонова случайно покосился влево, и там он обнаружил её. Она была такой маленькой, притягательной и чистой, что диву даёшься, как подобное создание могло родиться на грешной земле. Модест Ильич понял: вот шанс, нельзя упустить его! Либо пан, либо пропал, нужен сачок, нужна сеть, нужна клетка, пока она никуда не улетела! Рядом сидела мама, всё следила, чтобы птенчику было удобно, было хорошо! Старая канарейка Самсонова не интересовала: нет, она тоже была прекрасна, но не настолько, как её дитя, да и сложнее её будет поймать: не раз охотники наверняка находились, но, видимо, удача никому не благоволила, раз старшая канарейка была на свободе. Однако пусть она отвлечётся – и тогда Модест Ильич схватит маленькую птичку и унесёт с собой, он напишет «Мелодию для канарейки»!

Композитор прислушался:

– Ну мам, хочу ещё мороженого!

– Оксан, нет! У тебя горло разболится от такого количества съеденного эскимо.

– А я ещё хочу!

– Нет, и не спорь, а то накажу. Может, тебе шарик куплю? Хочешь шарик?

– Да, да, хочу шарик! Хочу, чтобы он был красным!

– Хорошо, дочка, будет тебе красный шарик.

Мама повернулась и пошла в сторону продавца воздушных шаров, который разместился недалеко. Оксана была одета в жёлтое платьице, строго вычерченный овал лица обрамлялся светлыми волосами, а само лицо горело синими, как море, глазами. «Она идеальна, – нервно шептал Самсонов, – лишь бы не спугнуть». Модест Ильич как можно спокойнее подошёл к девочке, пока мама стояла в очереди за шариком.

– Здравствуй, Оксана.

– Здравствуйте, дяденька! А откуда вы знаете моё имя?

– А я ведь волшебник, я столько вещей знаю! К примеру, я знаю, что ты хочешь прямо сейчас!

– И что же это?

– Ещё одна палочка эскимо!

– О, дяденька, вы не обманули! Вы самый настоящий волшебник! Я упрашивала маму купить мне ещё, но она сказала, что нельзя, что горло будет болеть, а мне только одно эскимо надо, честное слово. От одного эскимо ведь горло не заболеет?

– Конечно, нет, Оксана! А хочешь, я тебе наколдую его?

– Хочу, хочу! Я впервые вижу волшебника – хочу посмотреть на волшебство.

– Только знаешь, есть маленькая проблема: кажется, я оставил волшебную палочку дома, эх…

– Как жалко! А вы сбегайте домой быстро и возвращайтесь с палочкой!

– Хорошая мысль. А не хочешь ко мне в гости прийти? У меня дома много чудес: говорящие рыбки, самоиграющее пианино, ожившие куклы…

– О, интересно! Пойдёмте, я посмотрю. А мы же быстро всё посмотрим? А то мама меня потеряет и сильно расстроится.

– Не потеряет. Мы недолго у меня побудем. Вот посмотришь рыбок и пианино, и я тебе мороженого наколдую, тогда к маме и вернёшься.

– Я согласна! Пойдёмте, дяденька-волшебник.

Из парка вышли маленькая девочка и старый дёрганый мужчина.

* * *

Оксана была крепко привязана верёвками к стулу. Она была очень бледной. Самсонов кормил её и давал пить, но девочка ненавидела его как мучителя, как того, кто решился пленить живое существо. Оксане повезло, что Модесту Ильичу были противны изнасилования. Своими глазами он впирался в девочку, а затем пытался играть на пианино. Исходящие звуки были очень противными – уши девочки часто болели после музыкальных сеансов. Самсонов практически всегда погружался в музыку и с большим трудом из неё выплывал, а вот Самсонова была довольна заботливой: она могла угощать Оксану конфетами, ирисками или пастилой. Поначалу Мария Андреевна показалась девочке доброй женщиной, но мнение пленницы достаточно быстро переменилось после того, как Оксана попыталась сбежать. Модест Ильич впал как-то в очередной творческий раж и яростно бил по клавишам. Пленница, которая давно умудрилась ослабить узел, стягивающий руки, освободилась наконец от своих пут. Девочка спустилась со стула и начала красться к выходу. Самсонов не заметил её передвижений, но назло Оксане в комнату зашла его супруга, которая подняла крик и пару раз ударила девочку по лицу. Композитор встрепенулся и повернулся. Мария Андреевна обозвала мужа олухом, резко подняла малышку, усадила её обратно на стул и крепко-накрепко связала Оксану – теперь уж точно не убежит! Модест Ильич впервые на жену смотрел со страхом и восхищением.

Оксана потеряла счёт времени. Сколько она уже в неволе? Неделю, две, месяц? Спрашивать у лысого пианиста ей вообще не хотелось, да и он соврал бы наверняка: похититель никогда не скажет правды. Нет, временами они даже разговаривали, но беседы были короткими, рваными и односложными. Оксана сохраняла холодную и убивающую вежливость, хотя, конечно, это было непростым занятием. Ещё девочка поняла, что ненавидит музыку, особенно классическую, особенно фортепиано. Оно всё какое-то чёрное и белое. Чёрное и белое, белое и чёрное… Ещё и дядька во фраке с бантом на стене висел, чёрно-белый, и вид его был отнюдь не дружелюбным – Оксане он не понравился. Девочка даже находила нечто общее между Модестом Ильичом и этой фотографией, и дело было не только в бабочке, но и в определённой позе жестокого равнодушия к миру: есть они, а есть всё остальное, и, наверное, дядька чёрно-белый тоже пианист – у каждого мелькает безуминка в глазах. Остальные же вещи в комнате были скучными.

Оксана очень часто вспоминала маму: они были одни друг у друга. Интересно, а что она сейчас делает? Работает, убирается, готовит еду, плачет? Наверное, последнее. Мама сидит в комнате дочери, держит в руках плюшевого медвежонка Михайло Ивановича и плачет, а Михайло Иванович всё глядит своими пуговками на маму и грустит: он так давно не пил с Оксаной чай! Девочку ищет полиция, добровольцы тоже активно помогают. Эх, узнали бы они про этого Самсонова… А почему пианист такой злой? Вернее, нет, может, он и добрый, но ведёт себя точно как злой человек. Может, потому, что у него нет детей? Нигде Оксана не видела, чтобы была семейная фотография, где присутствовали бы Модест Ильич, Мария Андреевна и ещё кто-то третий, дочка, к примеру, но был только один снимок в рамочке, на который попали только муж и жена.

– Извините, а у вас дети есть?

– А? О чём ты?

– Дети, говорю, у вас есть? Ну сыночек или дочка. Вот у моей куклы есть дочка, а у вас?

– Нет, никогда не было. А почему ты спросила?

– Да подумала: вдруг вы меня похитили, чтобы сделать своей дочкой?

– Нет, ни в коем случае – у тебя же и так мама есть. Я пишу музыку, понимаешь? Ты служишь для меня музой, той, кто вдохновляет.

– А что такое «вдохновлять»?

– Ну-у, это когда человек очень светлый и хороший и он своей добротой помогает другим совершить хорошие дела.

– Писать музыку – хорошее дело?

– Конечно, безусловно! Ты не переживай: я вот допишу «Мелодию для канарейки» и обязательно отпущу тебя домой! Я же не больной ублюдок какой, не педофил. Я тебя хоть пальцем тронул?

– Нет, но…

– Вот видишь! Я стараюсь быть очень добрым с тобой, моя маленькая муза.

– Может, развяжете меня, чтобы показать, насколько Вы добрый?

– Хе-хе, ну уж нет, маленькая плутовка, ты меня так просто не проведёшь! Решила хитростью убежать? Как бы не так!

– А что такое «Мелодия для канарейки»?

– О, ты что, это же гениальнейшая вещь, новое слово в современной классической музыке! Она перевернёт представление о звуке, о композиции!

– Понятно.

– А ты и есть та самая канарейка, да! Ты так на неё похожа: жёлтое платьице, светлые волосы и такая же маленькая. Случайно, петь не умеешь?

– Нет, а если бы умела, то сейчас бы точно не стала делать: вы слишком противный.

– Ты меня просто не знаешь, потому так и говоришь. Вот если ты узнаешь меня поближе и если услышишь моё произведение, то ты полюбишь меня, станешь моим другом. Ты каждый день будешь ходить ко мне в гости, и мы будем есть эскимо в огромном количестве!

– Вы мне так и не дали эскимо.

– Чего?

– Ну когда вы меня украли, то обещали наколдовать палочку эскимо.

– А-а, ты про это. Соврал я, что поделать, но про волшебника я сказал полуправду: моя волшебная палочка – это пианино, я могу им наколдовать хоть радость, хоть тоску.

– Покажите.

Модест Ильич заиграл – музыка навела скуку и тоску, настолько она была ужасна и заунывна. В ней ничего не было: лишь холод и безмолвие бездарности. Пытка музыкой продолжалась долго: Самсонов играл самозабвенно, с блаженной улыбочкой на устах. В какие-то моменты на его лысом черепе отрастали то длинные патлы Листа, то белые букли Гайдна, но девочке всё казалось одинаково мерзким. Оксана мечтала закрыть уши руками, потому что после какофонии Модеста Ильича жить вообще не хотелось, но руки, к большому сожалению, были связаны. Пленнице только и оставалось морщиниться и закрывать глаза, как вдруг изверг резко прекратил наяривать на пианино.

– Ну что, прочувствовала солнечный летний день?

– Ну это была просто противная музыка!

– Противная?! Не может быть, она чудесна! Я помню, эту композицию исполнял на музыкальном конкурсе, в котором, между прочим, занял первое место!

– Мне не нравится! Я хочу домой!

– Не нравится ей… Да ты, малявка, вообще о настоящей музыке представления не имеешь! Для тебя какой-нибудь Джон Кейдж будет сухим и неразборчивым, как дедовские шамкающие губы! Ничего, ты обязательно, благодаря мне, осознаешь музыку во всех её формах.

– Я не хочу ничего, хочу домой! Отпустите меня, пожалуйста! Я вам ничего плохого не сделала!

Оксана впала в истерику. С ней вообще подобное было редкостью, но пленение участило эмоциональность. В такие моменты Модест Ильич усиленно тёр виски и закатывал глаза.

– Хватит, не могу! Ты высасываешь соки из меня своими криками! Если не перестанешь, то я ударю тебя!

– Не перестану, не перестану!

Самсонов метался по комнате: он не знал, что ему делать.

* * *

День становился темнее и напряжённее для композитора: солнце не грело, ветер не освежал, а вода предательски уносила ноты в неизвестном направлении. Модест Ильич снова потянулся к бутылке, и не было никакого сопротивления этому движению. Мария Андреевна осушалась, особенно лицо её костенело – казалось, что оно никогда не выдаст улыбки. Оксана тоже была не сильно живой, однако её существо было наполнено природной, первобытной силой. Девочка улыбалась обескровленными губами так же ярко, как если бы они были напомаженными. Самсонов хватался за эту улыбку как за спасительную соломинку: он думал, что она способна положительно влиять на процесс творчества, однако это была слепая вера – никаких сдвигов не намечалось. Пальцы пухли от ударов по клавишам, но толку что? Модест Ильич начал уже сомневаться в разумности собственной задумки. Однажды он собрался с мыслями и решил назначить для себя час икс, в котором будет произведена последняя попытка написания «Мелодии для канарейки». Если опять постигнет неудача, то он откажется от дальнейшей работы. Если же наконец к нему придёт вдохновение, то все его метания были не зря. Самсонов всё оттягивал и оттягивал время начала часа икс, но не выдержал такой нагрузки и выдал дату последней попытки «Мелодии для канарейки». Модест Ильич плохо спал, вечно ворочался и страдал мигренью, пока доживал до часа икс. Ему снилось выступление в Кремлёвском дворце, в первых рядах сидят высокие лица и почётные гости из-за рубежа. Они пристально вглядываются в Самсонова за роялем, он нервно сглатывает и начинает играть. Вот восходит солнце, тучи рассеиваются – начинается новый день. Просыпаются цветы, деревья, поля и леса; просыпаются звери и птицы, и вдруг маленькая жёлтая пташка взмывает ввысь, ближе к солнцу, и радостно поёт, как никогда не пела. Перед Модестом Ильичом проносятся все эти образы – он счастлив, это невиданный успех! Пьеса заканчивается, Самсонов смотрит на первый ряд, он ожидает вердикт, но композитор ловит лишь холодное презрение в глазах публики. Модеста Ильича трясёт, со сцены слышны рыдания. Самсонов просыпается…

Час икс. Композитор в фирменном костюме, алая бабочка и коричневый пиджак, сидит перед фортепиано, потеет… Девочка устало смотрит вниз, считает катышки на ковре.

– Так, Оксана, кажется, сегодня я готов.

– Вы это позавчера говорили, и ничего не вышло.

– Но сегодня, во-первых, я наконец собрал все свои мысли, во-вторых, сегодня час икс, и если не получится опять, то я отпущу тебя наконец к маме.

– Мама! Я хочу её видеть!

– Увидишь, обязательно увидишь! Только прошу, не канючь и не вертись. Я буду играть и смотреть на тебя, а ты не шевелись, договорились? За маму сделаешь?

– Сделаю, сделаю!

– Хорошо. Так, начинаем.

Клавиши задрожали. Пальцы прыгали и бились, как мухи в банке, Модест Ильич нервно закусил губу, причём до такой степени, что язык почувствовал нечто солёное. Девочка же смотрела на похитителя отрешённо: она была с мамой, она была свободной! Необычный свет шёл от её маленького тела, прикрытого жёлтым платьицем, но что это было? Самсонов тоже почувствовал этот свет и повернул голову к Оксане. В ней читались синее небо и жёлтая вольная степь, всё то, что не обмотать цепями, не задушить в темницах и не распять на дыбе. Привязанная к стулу, девочка напомнила Модесту Ильичу Жанну д'Арк накануне сожжения, но кто же он в этой истории? Пьер Кошон? Нет, не сбивайся с ритма – играй, играй! Вместо гимна первозданной природе получалось нечто вымученное, искусственное, машинное, сродни танцу болтов и гаек. Если бы руки Оксаны не были связанными, то она точно зажала бы уши. Самсонов был неумолим, он не щадил никого. Звуки становились всё тревожнее, а смысл в них и вовсе давно испарился. Рахманинов ехидно улыбался своей чёрно-белой физиономией – Модест Ильич почувствовал его презрение своей лысиной. Надо играть, надо закончить, нельзя остановиться на половине пути, он изменит музыку в любом случае. После долгого затишья, после Денисова, Сильвестрова и других появился Самсонов. Этот композитор изумительно прост, очень изящен, в каждой ноте его произведений чувствуется лёгкость, воздушность. Наверное, такой музыки не было с Шопена! Да, Россия наконец дала не такую трудную для исполнения музыку, как музыка того же Рахманинова: не надо отращивать третью руку или лишние пальцы.

Модест Ильич до боли зажмурил глаза. Он не смотрел на Оксану, но он не мог не думать о девочке, и мысли о ней высасывали его жизненные силы. Он чувствовал всю свою ничтожность, бесполезность для людей, для мира. Он ничего не мог дать взамен, не мог отблагодарить за солнечный свет. Человек осознал свою несчастность, одиночество. Алая бабочка душила Самсонова, а тут ещё за спиной небо и степь, солнце и море… Руки деревенели, покрывались корой, затем они обрастали мёртвыми сучьями, на которых никогда бы не распустились почки. Ещё минута, две, а может, час – и он оставит проклятое пианино, ляжет на пол и не проснётся…

Зашумели сотни перфораторов, разбились тысячи машин за время игры Модеста Ильича, но Оксана выжила. Она повзрослела, её синие глаза отливали зрелостью: девочку было бы сложно завлечь в песочницу, и только мысль о матери и спасала её от душной атмосферы рафинированной квартиры Самсонова. Оксана ещё хотела видеть своих подружек, чтобы говорить и говорить о пережитом, а потом обсуждать только котят или щенят, никогда не вспоминая похищение. Девочка точно знала, что никогда не притронется к эскимо…

«Мелодия для канарейки» завершилась. После неё остались только небольшие возмущения во Вселенной – настолько мертворождённой она вышла. У Оксаны разболелась голова, она тихонько застонала. Модест Ильич пребывал в полуобморочном состоянии. Один из важных гостей встал, он имел черты Рахманинова и не аплодировал, казалось, что он вот-вот сплюнет.

– Простите, я Вас подвёл! Я хотел изменить классическую музыку, чтобы все заговорили о возрождении русской культуры! Страна Чайковского и Мусоргского дала нового гения уже в двадцать первом веке.

– Ваши возгласы бесполезны, вы не справились с возложенной на вас задачей. Приказываю позвонить в полицию и сознаться.

– Сознаться в чём?

– Что вы ничтожество и многое о себе возомнили. Разговор окончен, Модест Ильич. До свидания!

Самсонов полез в карман брюк и достал оттуда старенький смартфон. Его знобило, композитор трясся, как заяц перед волком.

– Алло, полиция? Я хотел бы сознаться в преступлении: я похитил и удерживал у себя на квартире ребёнка, девочку, маленькую совсем, на канарейку похожую, не бил и не насиловал, если что, я же интеллигентный человек как-никак, пианист, композитор…

Апрель – май 2022 года