Читать книгу: «Невидимый мир», страница 3

Рене Каллье

Рене Каллье был нервный, маленький человек, страдавший болезнью спинного мозга; руки его были почти парализованы, ноги изуродованы. Лишь чудесами воли и веры достигал он возможности редактировать мистическое обозрение «l’Etoile», где я также был тогда сотрудником; ходил он на костылях, в нем только и было живого, что удивительные чистые глаза, какие бывают у молодых девушек и у изобретателей, – и он вполне был убежден в нашем бессмертии. Он унаследовал свою бескорыстную, смелую душу от отца своего – известного путешественника; как тот с опасностью жизни боролся с тайной неведомых стран – так и этот рисковал своим спокойствием и достоянием, бросаясь в исследование потустороннего мира. Он воевал с материализмом, подобно первым исследователям Африки, дравшимися с чернокожими. Под болезненной оболочкой гнома в нем жила душа апостола и влюбленного. Спиритуализм он сделал своей религией и философией; он больше жил в мире потустороннем, чем на земле, которая всегда была к нему немилостива. Он слышал голоса мертвых – они мягче и вернее, чем голоса живых; образы астрального мира проносились пред его мечтательными прекрасными глазами – их оскорбляли образы мира действительности. Он жил, как аскет, в одной только комнате, из окон которой видны были сады окрестностей Авиньона. Каждый раз, когда я бывал в старинном папском городе, мы переживали вместе с ним незабвенные вечера. И он рассказывал мне о своей любви, странном, чистом чувстве, возникшем на склоне его дней к одной из тамошних девушек, воспетых Обанелем, с позолоченным солнцем телом. Они говорили между собой только взглядами; встречались только при людях, в церкви. Милосердие красоты, милостыню молчаливой нежности посылала эта девушка больному. Рене Каллье ничто не могло помешать думать, что в конце жизни он повстречал другую половину своей души, ту, которая согласно Зогару не воплощается никогда. Но, более спиритуалист, чем оккультист, Рене Каллье легче принял доктрину о сродстве душ. И последние слова его звучали как пение; и когда на больничной койке гангрена уничтожала его скорчившееся, парализованное тело, видения любви преображали его страдающее лицо. Как он прожил всю жизнь, полную страданий, так и умер – надеясь.

Сент-Ив д’Альвейдр

Я закончу этот ряд портретов физиономией главы французских оккультистов, человека, стоявшего выше других и придавшего всему этому течению оригинальный и почти симпатичный характер. Я говорю о маркизе де Сент-Ив д’Альвейдре.

Само собой разумеется, объявив себя магом, он не мог довольствоваться своим родовым именем де Сент-Ив, что не мешало ему стать самым подлинным маркизом д’Альвейдр. приобретя оный титул путем покупки у папы. Книги он писал слишком сжато, но в них видна истинная возвышенность мысли, как в «Миссии Государей» и «Миссии Евреев». К несчастью, во многих местах они представляют плагиат из «Философской истории рода человеческого», Фабра д'Оливе.

Я был еще очень молод, когда увидел его в первый раз. Он жил тогда в прелестном особняке на rue Vernet. Никогда, даже в самых старинных аристократических семьях, не видал я такого количества портретов предков, геральдических, торжественных, напудренных… Он имел обыкновение садиться к свету спиной – чтобы производить более сильное впечатление.

Сент-Ив д’Альвейдр

Он делал золото, – шептали мне на ухо некоторые из его друзей.

– Правда это? – спросил я маркиза де Сент-Ив. Он покачал головой, и ответ его был не лишен здравого смысла:

– Это мне обошлось очень дорого. Хотите посетить мою лабораторию и стать моим учеником? – прибавил он, глядя мне в глаза.

Я имел неосторожность ответить утвердительно… Зато с тех пор я уже больше не видал маркиза де Сент-Ив и не проник в его, быть может, несуществующую лабораторию; теперь я никогда не научусь делать золото – и всему виной моя нескромность: разве позволительно было прижать маркиза к стене, придав буквальный смысл простому выражению алхимической вежливости?

Хотя де Сент-Ив выставлял себя хорошим христианином, но большей частью своего влияния он обязан «посвящению», якобы полученному им от некоего брамана. Браман этот, покинувший Индию вследствие бунта сипаев, сделался в Гавре торговцем птицами и профессором восточных языков; действительно, он дал славному маркизу несколько уроков еврейского языка. Но скоро ему надоели спиритические и фантастические выводы, которые изящный, но поврежденный ум маркиза стремился сделать из его уроков. Я видел письма брамана, где он называет своего ученика «шарлатаном». Браман обладал эрудицией в философии, и ему был противен ребяческий мистицизм де Сент-Ив; о мире и душе он держался того пантеистического и монистического представления, которое составляет сущность индуизма и представляет собой в некотором роде метафизику нашего европейского материализма. Сентив рассказывает, что браман угрожал ему кинжалом и оккультными молниями, в случае если он выпустит в свет свою уже напечатанную книгу, раскрывавшую тайные учения. Дело обстояло не так сложно. Браман решил просто-напросто возбудить против Сент-Ив судебное преследование, не желая, чтобы бессмыслицы, сочиненные оккультистом, могли быть отнесены на счет восточной мудрости, которая, впрочем, тоже имеет свою оборотную сторону. Говорят, что боязнь судебной процедуры заставила маркиза прекратить печатание своей книги.

Теперь разорившийся алхимик удалился в Версаль. Комнату, где умерла его супруга, он превратил в часовню и получил от папы позволение служить там мессы – ибо и вдовцом, как другие, не может быть этот необыкновенный человек. Прибор покойницы всегда ставится на стол, и муж ее утверждает, что общение его с ней не прекращается. Когда кто-нибудь приходит к нему, маркиз ведет его преклонить колена пред семейным алтарем и, прочтя в качестве посредника короткую молитву, заявляет удивленному посетителю, что жена его, ставшая ангелом, благословила его…

Боюсь, что окруженные легендами тауматурги конца XVIII века были построены по тому же образцу: тонкие и ловкие умы, опытные магнетизеры, модные иллюзионисты, и при всем том люди умственно ненормальные… Духовный глава современных магов (приводимые мною о нем подробности принадлежат к числу самых хороших) сильно поколебал во мне то, ограниченное впрочем, значение, которое в молодости я придавал Казоту, Калиостро и графу Сен-Жермену…

При всем том, бесспорно, трое молодых людей с планетными именами, желавшие освободить Психею, вдохновлялись надеждой на могучую красоту будущего. Литература наша топчется на месте; психологически мы все ещё живем под знаменем Тэна, главным последователем которого объявил себя Эмиль Золя. С этого места мы никак не можем сдвинуться. Личность, составленная из внешних ощущений, – эта хрупкая катушка, на которую наматывается нить посредственной современной жизни, – такая личность бессильна создать плодотворную эстетику. Мы подбираем лохмотья романтизма, перетряхиваем даже старые ковры и драпри, мы занимаемся ребяческими причудами, – и всё затем, чтобы уйти из под гнета этой жалкой, безвыходной, бездушной психологии. И относиться с улыбкой к тем услугам, которые оккультизм и магия могут нам оказать в борьбе за идеализм, было бы, конечно, неосторожно. Но – такова постоянная ирония судьбы! – последние построения мистических школ могут принести нам некоторую пользу, лишь обратившись против самих себя, лишь уничтожив себя, чтобы из их двусмысленного, болезненного сумрака вышло новое, сильное, не боящееся солнца учение – здравая философия, основанная на неоспоримых опытах.

Алхимики

В последнее время в Париже, насколько я знаю, было пять алхимиков. Старая спагирическая⁴ наука живуча; люди, готовящие золото, никогда не исчезнут. Не думаю, чтобы главную роль здесь играло стремление к обогащению: скорее это – любовь к сверкающей химере, гипноз золота, охватывающий не только скупых, но и мудрецов. Золото, символ солнца и, особенно, счастья, – второе солнце, к которому жалобно и напрасно тянется столько рук.

Между тем возможно, что искусство превращения металлов не есть сплошное заблуждение. История показывает, что несколько раз был найден «философский камень», иначе говоря, порошок, который, соприкасаясь с так называемыми неблагородными металлами, превращает их в благородные. Николай Фламель из ничего создал громадное богатство. В XVII веке Ван Гельмонт, получив от неизвестного четверть грана «камня», превращает восемь унций ртути в золото. В ту же эпоху скептик Гельвеций сам получает золото, бросив в свинец красные шарики, облепленные воском, которые он получил от какого-то таинственного путешественника. И великий Спиноза подтверждает этот опыт!

Алхимия имела и своих мучеников: примеры тому – Жан Де, спирит и алхимик, испытавший и гонения, и милости императоров и королей, надеявшихся выведать у него секрет богатства, и Александр Сетон Космополит, который, не желая выдать тайны, – быть может, ему и нечего было выдавать, – пошел под розги и в пытку.

Из числа пяти известных мне парижских алхимиков первый умер в 1863 году. Имя его было Луи Люка. Банвиль весьма ценил его. Люка не только воскрешал спагирическое искусство, но и утверждал, что ему удалось создать живые клеточки, пропуская электрический ток в раствор декстрина. В общем, он был человеком очень знающим, но остался почти совершенно неизвестным.

Второй, Огюст Ролез, днем, обыкновенно, погружался в книги Николая Фламеля, а утром и вечером нагревал свои горны.

16 марта 1891 года он привел к себе, в пятый этаж на rue Saint-Jacques, своего товарища и при нем бросил куски железа в реторту. При виде полученных красных солей товарищ его стал шутить. Но Ролез, придя в отчаяние, разбил ему голову ударами молотка, и сошедшего с ума алхимика пришлось поместить в больницу св. Анны.

Третьим, которого я знал, был маркиз Сент-Ив д’Альвейдр. Ему приписывали величайшие магические способности. Это был приятный, мистически настроенный человек, несколько туманный, но тем не менее обворожительный. Я уже говорил о нем в предыдущей главе. Автор блестящих страниц «Миссии государей», он вместо своего имени скромно подписывал «один из них»… Болтая со своими посетителями, он, обыкновенно, садился спиною к свету, чтобы «стать выше их» по совету Элифаса Леви, т. е. чтобы подчинять их своей воле. В конце концов он растерял на разных предприятиях, основанных на спагирических методах, все свое состояние. Он, безусловно, не банальная личность, и я жалею, что он замкнулся в Версале, обрекши себя на полное молчание.

Имя четвертого – Альбер Пуассон. Смерть унесла его, когда он собирался поведать нам последнюю тайну. Я встречался с ним в Национальной библиотеке; это был застенчивый высокий юноша с рыжей шевелюрой. По выходе из библиотеки мы часто беседовали с ним за кружкой пива или стаканом молока о философском камне и эликсире долгой жизни. «Ребусы, придуманные алхимиками, – говорил он, – подобны Колумбову яйцу; нужна ловкость, чтобы овладеть ими». И он объяснял мне «алхимический роман», приключения «черного вещества», после многих превращений становящегося совершенным, блестящим камнем. Он говорил о «сере» и «ртути», заключенных в колбу, которая носит название «философского яйца»; о горне с «температурой Египта», о бесчисленных операциях, торжественном, терпеливом нагревании, о том, как меняются цвета камня, переходя от «воронова крыла» к «хвосту павлина» и становясь наконец «солнечным лучом»..

Раз великая тайна раскрыта, человек не только становится обладателем любого количества золота, серебра и драгоценных камней, но и получает возможность жить тысячу лет как Артуфиус!.. Между тем наступал вечер; хозяин получал плату, беседа кончалась, и мы расходились, проведя время в золотых грезах, которые так нравились Виллье. К несчастью, это уже не повторится, ибо бедный Альбер Пуассон. несмотря на эликсир долгой жизни, рано ушел в иной мир. к своим друзьям Бернарду Тревизану, Роджеру Бэкону и Филалету.

Пятый – быть может, и есть единственный настоящий алхимик. И он совсем не считает себя алхимиком. Франциск Сарсе, Шарль Лимузен, Эмиль Берр и Жюль Юре поведали нам его надежды и приключения. Я сам видел – ego quoque! – этого славного химика Тифферо, который без всяких суеверных теорий приготовил золото – да, именно приготовил золото. И если вы хотите видеть это золото, то можете: оно у Тифферо, в маленькой коробочке.

Нужно заметить, что превращение удалось только раз и притом в Мексике. Но это первое чудо – разве уже не огромный шаг вперед?

Я отправился в Гренелль, в самую глубь Гренелля, на rue de Theatre и отыскал там этого «rara avis»⁵ между учеными. Не думайте, что я встретил там какого-нибудь речистого шарлатана. В конце темного коридора, в столовой, загроможденной с утра гладильной доской, среди множества здоровых, веселых ребят, я увидел славного 74-летнего старичка, жаловавшегося, что он нелегко владеет речью. Чтобы нам никто не помешал, он провел меня через крошечный дворик, и мы оказались в узенькой комнате – не то мастерской столяра, не то лаборатории химика.

Склянки с кислотой помешаются там рядом с напильником и молотком. Бритый, седоусый розовый старичок живо достал улыбаясь из ящика стола свои брошюры и притащил главную достопримечательность своего дома – чудесную шкатулочку. Он предлагает вам лупу, и вы видите под одним круглым стеклом маленькие стружки обыкновенного, природного золота, под другим – золото, полученное им самим искусственным путем; всё золото имеет вид кукольных монеток. Рядом с этими образцами, в углублении, лежит странный, блестящий, черный с белым металл. Это – результат неудачных опытов в Европе.

Тифферо, подобно тамбуринисту у Доде, рассказывает, «как это вышло»: «Я был ассистентом по химии в высшей школе, в Нанте, – говорит он, – и превращение металлов с давних пор не давало мне покоя. В 1842 году я отправился в Мексику с массой проектов в голове, с пустыми карманами и прибором для дагерротипии, с помощью которого хотел составить себе состояние. В Мексике сами рудокопы навели меня на мысль. „Вот хорошее, спелое золото, – говорили они, – а вот это ещё не дошло, не дозрело“. Я подумал, что для приготовления золота нужно только быстро, искусственным путем провести тот процесс, который в природе совершается в течение нескольких веков». В самом деле, Тифферо, действуя несколько раз азотной кислотой на восемь или десять граммов серебра в порошке и подвергая их действию солнечных лучей, через двадцать дней создал золото. «Да, золото, вот это самое золото, которое вы видите и которое химик Итасс признал настоящим». Тифферо немедленно возвращается в Париж, чтобы обогатить свою страну этим открытием. Но превращение становится непокорным и не хочет удаваться. «В продолжение сорока шести лет я тщетно прошу ученые академии заняться моим открытием. Все притворяются глухими, без сомнения, из-за нелепой боязни экономических переворотов. Вы подумайте: благодаря моему методу, цена килограмма золота будет 75 франков, тогда как в настоящее время она – 3444 франка! – и, открыв Bulletin de la Societe de Geographie, он прибавил – Вот, смотрите: здесь имеется статья Жюля Гарнье; он утверждает, что золотые россыпи Трансвааля представляют собой результат химической реакции и что металл получился из двухлористой соли, восстановленной выделением азотистого газа. Значит, я действовал так же, как природа!»

Я выразил свое удивление по поводу неудачи попыток, сделанных в Европе. «Думаю, что я нашел причину этих неудач», – отвечал Тифферо. Эволюция минерала, так же как растения, совершается при помощи микробов.

– Эти крошечные труженики непрерывно ведут свою невидимую работу. Известно, что в винных дрожжах ферменты появляются только ко времени созревания винограда, и притом исключительно в тех местностях, где есть виноградники. Во время моих опытов в Мексике ферменты золота, по моему мнению, были занесены в мою лабораторию с соседних золотых и серебряных россыпей. Во Франции культура золота труднее – у нас нет микроба.

Да вот вам еще факт, подтверждающий мою систему: один из моих друзей, архитектор, хранил у себя, завернув в газетную бумагу, монеты в два и в двадцать франков, те и другие вместе сложенные в столбик.

По истечении некоторого времени на окружности двухфранковых монет появился тонкий слой золота. Наверное, это – работа микроба!

– Дело вот в чем: недавно открыли, что особые микроорганизмы разрушают даже типографский шрифт; и вот, попав на бумагу, в которую были завернуты монеты, эти микроорганизмы способствовали эволюции золота… Видите, нужно было бы хорошенько анализировать позолоту наших старинных памятников: быть может, под влиянием дождя и ветра в ней развился какой-нибудь низший или высший металл.

Тифферо говорит об этом и о многих других вещах, и, несмотря на смелость его идей, вид у него самый спокойный и положительный. Впрочем, он изобрел еще плавающий сифон, секундные песочные часы (для яиц всмятку), песочные часы с расчетом на километры (для пушек), гидравлические часы, газометры – и в Гренелле на каждом шагу вы видите его портреты. В общем, это – человек трудолюбивый, честный и бесконечно изобретательный. И кто знает, какую роль в будущем сыграют россыпи Тифферо – гренелльские золотые россыпи!