Читать книгу: «Притяжение», страница 14

Глава 27

Бывают моменты, когда о прощении не может быть и речи. Например, когда мать твоего друга истошно плачет в коридоре больницы, зная, что виновата во многом подруга ее сына.

– И вы готовы назвать имя того, кто избил парня? ― Недоверчиво спросил все тот же следователь. Мать Богдана вскочила, пожирала меня глазами, желая услышать имя преступника.

– Да. Это Еремеев Герман. Он учится в паралелльном классе. У подъезда нашего дома есть камеры видеонаблюдения. На них вы прекрасно увидите, как из машины этого человека вывалили Богдана.

Долгие часы ожидания. Я отпрашиваюсь в туалет, Стеша идет за мной. Она входит в тот самый момент, когда я, склонившись над раковиной, захлебываюсь в кашле, извергая из себя часть мокроты.

– Это правда?

– Ты сама знаешь ответ на этот вопрос. ― Грубо ответила я, пытаясь остановить приступ кашля. Ноги страшно ныли, а сердце замедлило свою работу.

– Я так и знала, что этот Новый год не пройдет, как обычно.

– Как обычно? ― Вспыхнула я от ярости. ― А на что ты рассчитывала? На милые подарочки под елкой, марафон фильмов и теплые объятия?! Наша жизнь превратилась в Ад! Смирись с этим!

– Ты меня винишь в этом? ― Сестра прижалась к стене, перебирая пальцы. Я все захлебывалась в кашле.

Спустя час подъехал лично мой отец. Коротко переговорив с родителями Богдана, он присел рядом со мной.

– Это тот мальчишка сделал? ― Интересуется отец, изображая простую заинтересованность, но я чувствую в этих словах куда больше смысла. ― Он мне не нравился. К тебе он не проявлял никакого внимания?

Я затаила дыхание.

– Нет. Почему ты спрашиваешь?

Папа отмахивается с нервной улыбкой, после чего встает и собирается уходить.

– Постой! Кто такой Гегемон?

– Понятия не имею.

И он уходит слишком скоро, нервно теребя предплечье ― свою старую рану.

***

Мне хочется просто вопить в подушку до тех пор, пока мои связки окончательно не сорвутся, и голос будет потерян до конца всей жизни. В голове сплошной колокольный звон. Весь мир раздваивается на две части, и я не могу собрать его воедино.

Когда я была уже на последнем издыхании, когда везде уже мерещился его образ, готовый придушить в углу комнаты, я рухнула на колени в своей комнате готовая завыть. Это просто невозможно… Я правда схожу с ума. Рельсы моего сознания все поломаны, я хочу заснуть крепко и не просыпаться еще сотню лет…

***

– Папа, вставай. Маме не нравилось, когда ты пил. Прекрати это делать и верни маму домой!

Его лицо с оттеками от постоянных пьянок пыталось разыскать источник надоедливого шума. Глаза пустые, выгоревшие и бесцветные, смутно разглядывали мое худое девичье тело.

– Уйди, Мия. Мне сейчас не до тебя.

Он хрипит в подушку, а я начинаю жалеть о том, что вообще зашла сюда. Мне надоело день и ночь таскать к его постели тазики, в которые его после рвет.

– Мне всего лишь тринадцать! Отец из нас двоих ты! Будь уже взрослым, а не пьянчушкой!

Отец поднимает свой ядовитый взгляд на меня, и через секунду в мою сторону летит ваза. Мужской крик где-то вдали и топот по деревянному скрипучему полу.

***

Я очнулась от того, что меня трясла Стеша.

– Ты чего кричишь?

На кулаки намотаны грязные волосы. Все лицо напряжено до предела в судороге, лоб потный… Это все не реально. Это не может быть реальным.

– Да ты сходишь с ума… ― Прошептала она. Стеша коснулась моего лба, который весь горел. ― Людмила! Проснись, пожалуйста! Ей плохо!

Глава 28

Наступила великая тишина. На целых два месяца.

Все эти два месяца я регулярно ходила в больницу, с большим трудом восстановила свой статус прилежной ученицы среди учителей, пыталась общаться с родными.

Нам все обещали, что еще немного и показатели здоровья Богдана улучшаться, и мы ждали. Просто ждали и надеялись. Другого нам не оставалось. Мой дорогой друг был отстраненным. Мы практически не говорили с ним, справедливости ради, даже не глядели друг на друга. Иногда мне казалось, что он хочет, чтобы я оставила его, но стесняется об этом попросить.

После каникул кривая история о том, что я лично посодействовала пропаже (либо задержанию, точную информацию никто не знал) Еремеева разнеслась за считанные секунды. Стычки… Легкие синяки… Угрозы… Я уже привыкла к ним. Не боялась. Меня преследовали, душили, обещали убить, на что я либо хохотала, либо била в ответ. За один только первый месяц я набрала большую форму и давала многим отпор. Жестокий отпор.

Когда недалеко от дома меня зажал Пантелеев, угрожая разорвать меня вклочья, я была непоколебима.

– Тебя Еремеев прислал, да?

– Нет! Я сам! Он мне еще спасибо скажет!

После я нескончаемо избивала его ударами ног по животу, прося передать Еремееву, что я научилась быть жестокой. Кучка подростков, появлявшаяся то с синяками, вызывало подозрение среди учителей. Я не оставалась без внимания, но у меня было оправдание:

– Готовлюсь к военной жизни, знаете ли… Папа часто берет с собой на сборы. Тренируюсь.

Илья все верил в то, что наша компания победила, но мы с Рахманом и Сашкой понимали, что все просто так не закончится. Герман еще обязательно вернется ― это было вопросом времени.

– Девочка моя, ты боишься? ― Обращается ко мне тетя Аля.

– Нет, что вы… ― И я прячу содранные от частых драк кулаки под длинные рукава кофты.

Мы снова у следователя. Они вызывают нас с завидной регулярностью.

– Надеюсь, этого ублюдка посадят надолго. ― Пробормотал отец Богдана.

Я остаюсь одна в обшарпанном коридоре, разглядывая выцветшие плакаты о деятельности следственных органов нашей страны. Вот судья в темной мантии руководит заседанием. По одну сторону ― прокурор, по другую ― адвокат. Состязательность во всей красе.

По коридору пробегает мальчик с мячом.

– Возьми этот мяч и больше не плачь. ― Говорит он, неожиданно оказавшись передо мной. Смутное видение исчезает прямо перед глазами. Он был здесь и испарился за секунду.

Мои ладошки потеют. Потираю глаза, не веря играм своего разума.

Я не знаю, когда началось всё это. Иногда мне кажется, что оно всегда было рядом, как тень, ползущая по углам, а иногда я думаю, что оно вдруг ворвалось в мою жизнь, как порыв ветра, разметавший всё, что я знала о себе.

Я перестала понимать, где конец моим воспоминаниям и где начинается всё то, что я вижу. В моём сознании размыт барьер времени. Я сижу в коридоре и вдруг слышу, как кто-то шепчет мне: "Забудь, забудь, что было раньше". Но что именно? Какие-то обрывки, фрагменты… Образы, чувства, которые не принадлежат мне. Или всё-таки принадлежат?

Мои собственные руки начинают мне казаться чужими.

– Возьми этот мяч и больше не плачь. ― Обрывает мальчик.

Начинаю чувствовать, как земля под ногами становится всё менее твёрдой. Я вижу то, что не должна видеть. Он ― простое видение.

***

– Эй, это ж дочурка Харитона нашего!

Мои худые руки пытаются скрыть перебинтованную голову. Спрятаться за углом офицерского общежития, за горой строительного мусора, не вышло. Мне криво выбрили часть волос, и теперь я самое уродливое чудовище на свете. Солдаты столпились возле меня, разглядывая как диковинку ― не каждый день встречаешь дочь своего вечно пьяного командира.

– Малыха, вот тебя потрепало. Эт что за осколочное ранение прямиком в головушку?

Они долго хохочут надо мной. Можно быть увереной в том, что обо мне еще сложат ни один анекдот. Вдоволь насмеявшись надо мной, они наконец-то устают и уходят в поисках новой потехи.

Я противна сама себе. И никто не пытался образумить меня и объяснить, что такое ранение не делает меня уродливой. Моя младшая сестра была в очередном детском лагере, а отцу было глубоко плевать. Я осталась совсем одна.

– Вот здесь наше общежитие и здесь…

– Не увиливай, Стас! ― Взвизгнул высокий женский голос. ― Покажи мне эту стервозину!

– Я прошу тебя, не начинай. Вы только приехали, совсем устали с дороги. Пожалей хотя бы сына.

– О, ты хочешь сказать, что я тебя не жалею? ― Женщина не отступала. ― Ух эта известная Харитонова тебя-то точно успела всего пожалеть?

Осторожно высонувшись из угла, я увидела дядю Стаса, нервно потиравшего своими большими ладонями уставшее лицо, и просто одетую женщину у крыльца общежития. У их ног стояло несколько потрепанных чемоданов. Водитель, который привез только что их на служебной машине, явно не хотел быть свидетелетем семейной драмы.

– Ты перегибаешь сейчас. У нас ничего с ней не было. И вообще, она сейчас в другом городе, и… она, скорее всего, уже не вернется. ― На этих словах дядя Стас взял в руки чемоданы и поспешил подняться по крыльцу общежития. ― Будь милосердца и не говори ничего плохого про эту женщину. У нее здесь дети.

– Не от тебя ли?

Они говорили про мою мать. И на каждую реплику женщины моя рана зудила все больше и больше.

– Пап, там чудище! ― Из машины выходит парнишка моих лет и пальцем указывает всем на меня.

Глава 29

Просыпаешься каждое утро и заставляешь себя вставать с постели, нацепляя маску холода и безразличия. Говоришь самой себе, что так будет лучше. Нагло лжешь, но так проще выживать. Лучше быть огненно холодной ко всему, чем страдать из-за каждого случайно брошенного слова.

Смотришь на себя в зеркало ― и не узнаешь. Разглядываешь каждую клеточку, каждую мелочь, и все вроде бы так же, но это самообман. Ты видишь другого человека внутри себя.

В выходные ты проводишь целые сутки в палате Богдана, не позволяя никому заменить тебя, потому что испытываешь ужасный стыд. Ты замечаешь, как тетя Аля смотрит на тебя с подозрением, словно догадываясь о чём-то, и стараешься спрятаться.

Когда внутри тебя всё кипит, ты выходишь на задний двор больницы, заполненный коробками и ленивыми санитарами, и закуриваешь сигарету за сигаретой.

– Дамочка, ну не курят тут у нас. Про ЗОЖ слышали?

– Так вы сами здесь курите.

Я утрамбобываю одну из коробок и присаживаюсь на нее.

– Так и знал, что найду тебя здесь.

Когда вам больше некуда идти, когда не с кем поговорить, а в голове крутятся тревожные мысли, вам необходимо чьё-то присутствие. Вам не нужно общаться с этим человеком, плакать ему в плечо или изливать душу. Вы не обязаны ему ничем, как и он вам. Но выбор падает именно на него, потому что больше никого нет. Удивительно, как человек, который был вашим злейшим врагом, может стать вашим единственным другом в минуту отчаяния.

– Угостишь?

– Обойдешься. ― Я сжимаю пачку в кулаке от злости. ― Что тебя сюда привело? Хотел поглумиться?

– Нет. Просто…

– Просто?! Да пошел ты, Герман Еремеев, куда подальше со своим просто! ― Пачка сигарет попала прямиком ему в лицо. Его быстрая реакция позволила успеть схватить пачку в момент ее падения.

Его лицо было озарено радостью и добродушием. Возможно, я бы позволила себе немного расслабиться в его присутствии, если бы не знала, кто на самом деле стоит передо мной.

Внезапно он рассмеялся. Его смех звучал глупо и по-детски, как будто он забыл о том, что скрывает внутри. Я завороженно наблюдала, как он запрокидывает голову, а на его щеках появляются ямочки. Герман заметил мой взгляд и, словно осознав, что я застала его за чем-то предосудительным, прекратил смеяться так же внезапно, как и начал.

– Надо же… Пять минут ― а ты не накидываешься на меня с мыслями об убийстве, ― проговорил он с полной серьезностью, которая удивляет меня. ― Это прогресс наших отношений.

– Наших отношений? ― Переспросила я. ― Нет, ты точно что-то путаешь. У нас нет никаких отношений. Завтра утром ты снова будешь ненавидеть меня. И я буду. Помнишь? Это твои слова. ― В голове снова звон. Я потираю глаза. ― Ты будешь постоянно издеваться надо мной, доводить меня, упрекать в том, чего я не понимаю. А я буду разрабатывать глупые и неосуществимые планы мести, которые ты все равно победишь.

– Верно. С твоего позволения.

Показательный реверанс, и вот Еремеев присаживается рядом на мою картонку. Вдали, между корпусами больницы, вновь разгуливает мальчик с мячиком, на котором изображена собачка. Меня прошибает током.

Кажется, что всему приходит конец. Никто не может с уверенностью сказать, что всё происходящее реально. Возможно, я сплю и завтра проснусь в психиатрической больнице сороколетней женщиной.

Мальчик продолжает гоняться за мячиком. Ловким движением ноги он подкидывает свою игрушку вверх и несется в нашу сторону.

– Возьми этот мяч и больше не плачь. ― Обращается он ко мне, вытягивая в руке игрушку. Я протягиваю руку ему в ответ.

– Харитонова? ― Прерывает Герман происходящее, и мальчик просто испаряется. Моя холодная ладонь нащупывает в сотый раз шрам на голове.

Все эти видения не могут быть правдой. Все это ― плод моего воображения. Не более, чем фантазия больного разума. Но шрам, найденный после кошмара, прямое доказательство обратного.

– Если я расскажу тебе, то ты мне просто не поверишь. Но… ты будешь рад.

Его серые глаза такие красивые. Нет, я правда понимаю, почему многие девушки млеют от присутствия Германа.

Его движения были плавными и выверенными, словно каждый шаг был осознанным, а каждый взгляд – продуманным. Казалось, что он почти всегда находится в раздумьях, но при этом способен в одно мгновение действовать с полной решимостью.

– Я все время вижу тебя, Герман. ― Его имя как соленая карамель. ― Ты всегда следуешь по моим пятам, и я успела привыкнуть к твоему присутствию. У Питера Пена была тень, которая сбежала от него. И тень даже пришлось пришивать обратно. Иногда мне кажется, что мы с тобой связаны такими же нитями. ― Я несу сущий сумбур, но Герман внимательно следит за моей речью. Его серьезность только подначивает меня продолжать. ― Это очень странное переплетение. Ты ― моя тень, и наоборот.

– Что же, это звучит очень…

– Я знаю, что это звучит как бред. У меня голова не на месте. Нет, не слушай меня. ― Я вскакиваю на ноги. Мальчик с мячиком выглядывает из угла и машет мне рукой.

Мушки перед глазами. Их становится все больше и больше. Я хватаюсь за стену, пытаюсь их прогнать.

– Щенок! Давай поговорим по-мужски за моего сына!

Отец Богдана неожиданно вышел из запасного выхода в поисках меня, а набрел на Еремеева. Он отпихивает меня подальше, и с кулаками налетает на своего ненавистного противника. Везде мушки!

– Остановитесь!! ― Я хватаю одну из пустых коробок и набрасываю ее на голову отца Богдана.

Герман пользуется моментом и поваливает отца Богдана на груду коробок. Холодная рука моего врага хватает мою, и тащит подальше отсюда.

– Мой сын лежит в больнице по вине этого сукина сына! Моя жена плачет каждую ночь! А он тут ходит и радуется жизни! А ты?! Ведешь себя как дворовая шалава!! ― Крики мужчины разрезают меня по кускам. ― Олег узнает о том, что ты защищаешь этого сученыша!

Руки Еремеева грубо запихивают меня в салон автомобиля. Мы убегаем сообщниками, словно только что совместно совершили самое тяжкое преступление.

Я не должна была этого делать. И Еремеева здесь не должно было быть. Пусть он исчезнет, пусть исчезнет все на свете, в особенности ― я. Переживать все это невыносимо.

Взрыв моих слез. Я больше не могу сдерживаться.

Я не могу вспомнить, когда в последний раз чувствовала себя по-настоящему отдохнувшей. Я всё время на грани – на грани полного падения в безду. Каждый день как тяжёлый камень, который я тащу за собой, и чем дольше иду, тем труднее двигаться дальше. И вот, теперь, когда этот камень стал слишком тяжёлым, я просто не могу больше нести его.

Он заметно волнуется, хочет прервать меня, но понимает, что с каждой секундой я все больше и больше взрываюсь судорожными рыданиями. Автомобиль останавливается. Он шокирован моими слезами.

– Как ты посмел прийти туда. ― Истерично говорю я, утыкаясь лицом в ладони. ― Как ты вообще посмел тронуть его. Неужели в тебе нет ничего святого?!

– Ты тронула мое.

И вот второй человек за день бросается на Еремеева с кулаками. На этот раз это была я. Мне было все равно, что салон автомобиля не позволяет размахнуться со всей силы. Все, чего хотелось ― это причинить ему боль. Сделать так, чтобы он корчился от слез, чтобы его близкий и последний друг лежал в больнице по его вине. Мне хотелось выжечь его лицо до тла, чтобы ничто не напоминало о нем.

Он пропускает один из ударов по его плечу, но все же успевает перехватить мои руки. Я что-то кричала ему прямо в лицо, но что именно ― никогда не вспомню. Все внутри меня было сожжено, и поджигатель сидел прямо напротив меня.

Его взгляд ловит мой, и что-то внутри меня замирает. Аромат мяты врезается в каждую клеточку моего тела. Мальчик с мячиком стоит прямо за Германом, поглядывая на меня через стекло автомобиля. У них у обоих серые глаза.

С воплем я выкатываюсь из машины и бегу прочь.

***

– Собирайся! ― Рявкнул мой отец мне прямо в лицо в тот самый момент, когда я открыла дверь квартиры.

Вещи летят по всему дому. Голос был громогласным, истошным и просто вопиюще будоражащим. Он орал во всю глотку, чувствуя, как упустил все на свете.

– Я вас перевоспитаю! Да я вас… да я вас! Берите свои монатки и вылезайте за мной. Не пойдете ― так я вас за волосы потащу!

Меня встретило искривленное лицо Людмилы. Она была не то, что в шоке, она была в полнейшем ужасе, который можно сравнить разве что с ситуаций, когда на тебя летит смертельная волна цунами.

– Мия, что ты натворила? ― Прошептала она, касаясь пальцами дрожащих губ. ― Там машина подъехала…

Мне стоило огромных усилий взглянуть на отца. Вот они ― последствия побега с Еремеевым. Отец Богдана все ему рассказал.

Всю меня пошатывало от озарения. У них одинаковые глаза. Сотни молотков било по черепу, в сознании заиграл божественный осудительный колокольный звон, изгоняющий из меня демона. Я рухнула на пол, что-то бессвязно крича прямо в пол, чем вызвала раздирающий страх Людмилы, побежавшей за Стешей.

– Возьми этот мяч и больше не плачь. ― Говорит мне мальчик, осторожно выглядывая из кухни. Он подходит ближе ко мне и опускается на колени.

– Здравствуй, Герман. ― Отвечаю я ему и принимаю игрушку.

Вспышка света, словно взрывы на солнце, откидывает меня назад.

Минуту была тишина. Я постаралась оглядеться, ущипнуть себя, чтобы быть уверенной, что все это ― просто сон, вызванный усталостью, но я ошибалась.

***

Узкие улицы, выложенные серыми плитками, почти не менялись годами, а за бетонными заборами тянулись длинные ряды однотипных домов – низких, угрюмых. Каждое утро начиналось с пронзительного крика застарелой сирены и скрипа железных ворот, за которыми стояли солдаты в выцветших формах, с пустыми взглядами, усталые и молчаливые.

По улицам часто ходили женщины в длинных халатах и с пакетами, наполняя воздух едва уловимым запахом хозяйственного мыла и дешёвого табака.

Отец не разговаривает со мной. Ему все равно где я и чем я занимаюсь. За невероятный короткий срок я превратилась в игрушку солдатиков. Они любили натыкаться на меня и доводить до слез, полагая, что тем самым мстят своему ненавистному командиру.

Я превратилась в собачонку, которую каждый считал своим долгом пнуть подальше от себя, чтобы не вошкалась под ногами.

Все, чего мне хотелось, это сбежать к маме, но я не знала ее местанахождения. Внутри меня жила уверенность, что отец специально ее спрятал, чтобы наказать нас всех. Мне хотелось верить, что однажды мама найдет способ забрать меня из этого кошмара.

– Казачок, выйди из комнаты. Мне нужно поговорить с твоим отцом. ― Это говорит мне дядя Стас.

Я хоть и оставляю их одних в нашей комнате в общежитии, но все равно остаюсь подслушивать у двери.

– Олег, я буду говорить кратко и со всей серьезностью. Я сопоставил документы и догадался о твоих махинациях с военными заказами. Проверка приедет недели через две. Они выйдут на тебя. У тебя только один вариант ― пойти с повинной. Времени мало. ― Мое ухо прижато к дверной щели. Я не упускаю ни единого слова дяди Стаса. ― Приведи свои дела в порядок, пока еще возможно. Ты подумал о девочках?

Последовало долгое молчание. Не знаю, что происходило в этот момент в комнате, но отчетливо помню ощущение воцарившейся духоты.

– Очень добродушно с твоей стороны. ― Прохрипел прокуренным голосом мой отец. ― О каких девочках? Старшая ― моя, младшая ― твоя. Я же не дурак.

– Ты все ту же песню… ― По голосу дяди Стаса было очевидно, что он разочарован ответом. ― Я сотню раз тебе объяснял, что это не так, что я и пальцем ее не тронул…

– Ложь! ― Как закричит мой отец, сотрясая стены общежития. ― Все знаю про вас!

Внезапно, словно из ниоткуда, на меня накатывает волна тревоги. Сердце начинает биться так часто, что кажется, оно вот-вот выпрыгнет из груди. Дыхание учащается, становится трудно дышать, воздух стал густым и вязким. Я хватаюсь за дверную ручку, только бы удержаться, но тем самым открываю дверь и падаю прямиком в комнату.

Головокружение накрывает с головой, словно я оказалась в центре урагана. Всё вокруг начинает кружиться, и мой тесный мир теряет свои очертания. Когда я сильно волнуюсь – это всегда происходит со мной.

– Опять она за свое… – Я слышу отделенно разочарование отца.

Я снова его подвела, и от этого в горле появляется ощущение кома, становится трудно глотать. Вся моя жизнь схлопывается в такие моменты в сущий кошмар, который я не в силах прекратить.

– Эй, Казачок, приходи в себя. – Меня тихонько хлопают по щекам. Это дядя Стас возвышается надо мной, а я сижу на ступеньках крыльца общежития. Видимо, меня вынесли сюда для того, чтобы я быстрее пришла в себя на улице.

– Отца заберут? – Говорю я охрипшим голосом, пытаясь совладать с собственным телом после этого падения в отчаянную панику.

– Я постараюсь сделать все, чтобы этого не произошло.

– Нет. – Я пытаюсь быть убедительной, но сомневаюсь, что слова подростка что-то для него значат. – Пусть его заберут и все это закончится. – Снова плачу. Отца нет рядом, а это значит, что я могу позволить себе слезы. Он всегда осуждает за них и называет меня половой тряпкой. – И не говорите мне, что я не должна так о нем отзываться. Я ненавижу его и желаю ему самого худшего.

Дядя Стас уходит, бросив на прощание, что отправляется на поиски моего отца. Их разговор еще не закончен. Если отца действительно заберут – я буду счастлива. Все это прекратит мои страдания и завершит череду проблем. Мама сможет меня забрать, и мы наконец-то будем счастливы.

– Эй, ты? – На меня глядит высокий подросток моих лет на вид. У него пшеничные волосы, выбритые кривовато по вискам. – Как не увижу тебя, так ты все время зареванная.

Я пытаюсь через свой взгляд передать ему всю свою ненависть. Пусть убирается подальше. Мне не до глупых мальчишек, которые думают, что они самые умные на белом свете.

– Но ты ладно… Я по делу. Я, короче, прошу прощения. ― Тогда тот самый парень, обозвавший меня чудищем, протягивает мне мяч с собачкой. – Возьми этот мяч и больше не плачь. – Парень насильно вкладывает игрушку в мою руку. – Я не разобрался, вот и сказанул, что первое в голову пришло… Ты там, это… если что, ты не чудище…

Это был самый простой резиновый мяч, но веселенькая собачка делала его особенным.

– Я, кстати, Герман Громов. Ты должна знать моего отца, он тут самый главный.

И этот самый Герман Громов, стоящий передо мной с озарливой улыбкой, стал моим спасением в нескончаемом кошмаре.

Они приехали сюда всей семьей до сентября, то есть у нас с ним было только две недели. Жили они пусть и недалеко, но в городе побольше. Герману не была знакома военная жизнь, и это вполне его устраивало. Дядя Стас не стремился к тому, чтобы его сын пошел по его стопам.

Вот только мать Германа не взлюбила меня. Она злилась всякий раз, когда видела меня, и я понимала, что все это было вызвано ревностью к моей матери. Иногда мне хотелось накричать на нее за то, что она могла так погано даже думать о моей матери, но меня сдерживал Герман.

Громов Герман, несмотря на то, что был моим ровесником, был куда мудрее и спокойнее меня. Ему стоило только взглянуть на меня, как все сгущающиеся эмоции улетучивались от меня. Я и не заметила, как он стал самой особенной частью моей жизни. Рядом с ним все мое существование имело хоть какое-то значение. Мне хотелось верить, что я для него значу не меньше, чем он для меня.

Он мечтал стать спортсменом, и его родители поддерживали его в этом. Каждое утро, стоило мне выглянуть в окно, как я видела его на турниках. После утренней зарядки он любил подзывать меня к себе и просил, чтобы я показала новые места. Кто бы мог подумать, что я хоть кому-то могу понадобиться.

Я не знала до встречи с ним, что где-то за забором закрытого военного городка существует другая жизнь. Жизнь, в которой родители ходят по выходным с детьми в кинотеатр, где показывают только интересные фильмы. Жизнь, в которой нет бесконечной муштры и военной формы. Все его рассказы о его жизни были для меня глотком свежего воздуха.

Я показала и рассказала ему все, что только знала. Мы убегали утром, пока нас никто не видел, и возвращались только под вечер. Каждый день с ним был приключением.

Это Герман разогнал вокруг меня солдат, и не дал меня в обиду больше никому. Это Герман долго мне объяснял, что я всегда должна оказывать сопротивление. Что не важно, какой силы перед тобой противник.

В день, когда с меня в местном медицинском пункте сняли уродливую повязку, был для меня чуть ли новым днем рождения. И в конце августа Герман умудрился откуда-то достать небольшой букет хризантем для меня.

Мы спрятались с ним в сарае, где когда-то меня пытался успокоить его отец. В моих руках букет от него, и это самое прекрасное, что я получала в этой жизни. Я никак не могла надышаться ими, никак не могла отпустить их хотя бы на секунду от себя.

– Ты не переживай там, волосы не зубы – отрастут. – Герман оглянулся вокруг, убедился, что мы здесь точно одни. – Слушай, я хочу кое-что попробовать до отъезда. Но только с тобой. Поможешь?

В чем угодно и когда угодно. Я ради него готова побежать по минному полю. И если нужно будет, не один раз.

Он велел мне встать напротив него, и я с абсолютным спокойствием подчинилась.

– А теперь закрой глаза и не открывай.

Мои веки закрыты. Всё вокруг стало как-то странно тихо, даже воздух замер. Я не знала, что делать, и, кажется, сердце моё сразу решило биться в два раза быстрее. Он наклонился чуть ближе, и я внезапно осознала, что у меня совершенно не получается дышать спокойно.

Когда его руки легли на мои плечи, внутри всё сжалось. Это был тот момент, когда понимаешь, что сейчас будет что-то важное. То, чего ты никогда не забудешь.

Его губы встретились с моими. Это было так неловко.

Он чуть отстранился, как будто тоже не знал, что делать, и я почувствовала, как он на мгновение потерялся в этом. Мне хотелось просто исчезнуть, чтобы не чувствовать, как странно всё это.

Букет хризантем, сорванных Германом тайком ночью с одной из клумб, упал к нашим ногам.

***

Я глядела на то, как Герман аккуратно собирал свои вещи в дорожную сумку.

– Ты не переживай, Казачок. – Ласково успокаивал он меня. – Я закончу четверть и попрошусь к отцу на каникулы. Мы еще с тобой увидимся.

Стоит ему подойти ко мне ближе, как губы начинают гореть от стыда. Видно, что он еще хочет что-то мне сказать, но Герман выжидает.

– Обязательно выходи меня проводить, ладно?

Коридор офицерского общежития совсем пустой. Пальцем я провожу по выкрашенной в зеленый стене, медленно следуя к нашей комнате. Когда он уедет – все мое существование потеряет смысл. Я не смогу этого пережить, не смогу ждать целую четверть.

Ближе к вечеру к крыльцу общежития подъезжает служебный автомобиль. Мы встречаемся с ним на лестничной площадке, и Герман как обычно улыбается мне. Сделав вид, что он что-то оставил в комнате, он просит свое семейство идти без него, а он обязательно нагонит.

Лицом к лицу. Я переминаюсь перед ним и никак не могу найти точку опоры. Его же это только забавляет. Его мягкие ладони касаются моих щек, и со всей серьезностью и вниманием Герман говорит мне:

– Ты не должна позволять людям обижать тебя. Всегда давай отпор. Договорились?

– Даже тебе?

– Я никогда тебя не обижу.

Ему невозможно было не верить. Вот он – мой защитник и избавитель.

– Ты вернешься сюда?

– Я всегда буду к тебе возващаться.

Его откликают с улицы мать. У нас остаются буквально секунды. Я знала, что должна была совершить что-то значимое. Если бы я этого не сделала, то жалела бы всю жизнь.

– А можешь… Можешь закрыть глаза? – Прошу я его.

Через минуту после моего поцелуя Герман уже летел окрыленный по лестнице вниз, а я пыталась унять биение своего сердца. Я никогда не буду об этом жалеть. Это было как подняться на Эверест и покорить Луну в один день.

Но Эверест превратился в руины, а Луна с треском свалилась, когда к общежитию медленно подъехала совсем другая черная машина.

Отец Германа успел попрощаться со своими – это я отчетливо видела. Герману он совсем по-взрослому пожал руку, но в конце все равно потрепал по волосам.

Автомобиль с семейством Громовых уехал, как из другого черного вывалилась целая куча мужчин. Среди толпы я разглядела своего отца, который все же остался в стороне от эпицентра. А в эпицентре – дядя Слава, которого поваливают на землю. Его руки заломаны, но он и не оказывал никакого сопротивления.

Выбежав на улицу, я слышу, как отцу Германа вменяют совершение какого-то преступления.

– Какое еще мошенничество? – Вопит дядя Слава. – Олег, объясни им!!

Мой отец, прислонившись к фонарному столбу, всей своей позой выражал полное равнодушие к происходящему.

– Это сделал он! – Здесь уже закричала я, и указала пальцем на своего отца. От волнения меня охватила невероятная решительность, но никого не волновали крики тринадцатилетного неокрепшего подростка.

Дядю Славу впихнули насильно в автомобиль и увезли. Я видела, как все случайные прохожие следили за этой сценой с волнением и ужасом. Когда дорожная пыль от уехавшего автомобиля рассеялась, все вдруг очнулись и поспешили рассказать остальным увиденное.

– Это сделал ты. – Повторила я подошедшему отцу. – Ты его подставил.

Внутри меня снова растет бешенное волнение. Я цепляюсь за перила, чтобы не упасть. В голове стоит гул. Если бы сердце могло действительно выпрыгнуть из груди, оно бы это сделало. Все теряется из моего вида.

Герман никогда мне этого не простит. Мое семейство только что лишило его родного и любимого отца.

– Да. – Я получила ответ отца полный спокойствия и холодного равнодушия. – Так всегда, Мия. Либо ты, либо тебя.

Я снова плачу. Иногда мне кажется, что рядом с ним это мое постоянное состояние. Отец смотрит на меня как на пустое место. Он собирается уже зайти в общежитие, как вспоминает то, что хотел мне сказал, и просто бросает:

– Кстати, дня четыре назад твоя мамка умерла. Вчера ее похоронили.

***

Я чувствую пустоту – она здесь, и из нее нет никакого выхода. Вся жизнь растворяется в одно мгновение. Я не хочу ничего знать и не желаю ничего помнить.