Читать книгу: «Голос в эфире. Истории, которые были услышаны», страница 4

Мир, любовь и бараны

Кто зачем ходит к психологам – если ходит. Я ходила и слушала много интересных психологических лекций. Сейчас понимаю, что во всех этих исканиях я хотела найти одно очень важное: душевный покой. Который так необходим – как корни, как якорь, как лодка – ну или тихая гавань. Или – аккумулятор. Чтобы ночью не метаться под одеялом, вспоминая не так прожитый день и не зная, где найти мудрого совета в наступающем. В Евангелии сказано, что нужно полюбить ближнего, как самого себя. Как полюбить самого себя так сильно и безусловно, чтобы любовь к ближнему была не вымученной, а вполне себе натуральной?

Со временем я стала понимать, что найти саму себя – это домашнее задание на всю жизнь. И стала вспоминать СЕБЯ. Но как отделить себя от своих обязанностей и привязанностей? Быть может, посмотреть на себя в детстве? Когда – я точно помню – мир был таким прочным и таким цельным. Уютным и домашним. Таким домашним, что по нему хотелось ходить в тапочках.

Я вспомнила самый счастливый – вернее, самый ранний счастливый эпизод из детства.

Моя комната, семья смотрит телевизор, не знаю что, я за столом леплю из пластилина горных баранов. С витыми рогами, как на картинке из Сетона-Томпсона, которого читала мне бабушка. «Крэг – горный баран» – назывался рассказ, который я просила ее перечитывать мне по сто раз. Там Крэг такой красивый и благородный, с человеческими рассуждениями, как всегда у этого писателя.

Я от всей души привязалась к горным баранам и бесконечно лепила их. Пластилин уже давно потерял цвет, так много баранов было слеплено и сбито обратно в безликую массу, из которой появляются новые серо-буро-малиновые особи с витыми рогами. Мне шесть лет. Я в полноте жизни и гармонии. Я люблю себя, мир, бабушку, семью, фонящий мне телевизор и свой пластилин. Когда начнется «Спокойной ночи, малыши» – я услышу это по первым аккордам. И крикну: «Дед! Скорее!» И дед, бросив все дела, кинется со мной к телевизору – ведь мультика будет совсем мало, можно многое пропустить! Все любят меня без всяких условий, и мои дела – очень важные. Поэтому и мне не нужны призывы полюбить себя. Я с собой в мире. Я «будьте как дети» – то есть еще дите. С годами я научусь еще одной очень полезной вещи: перечитывать Сетона-Томпсона, когда соринка попадет в глаз. Все там в конце с Крэгом очень грустно – слезы льются автоматически, соринка выскакивает.

Если меня попросят представить себе мгновение, которое я хочу остановить, – вот оно. Отсюда я буду плясать. Отсюда я буду учиться приходить обратно в это примирение с собой, чтобы обрести силы для любви к ближним. Чтобы не разметать эту любовь по растрепанному, требовательному дню – которому я пытаюсь соответствовать, выставляя себе все новые условия. Нет-нет-нет. Мой стол, мой мир – и я творец. Из-под рук моих выходят именно те бараны, которых я создаю, – и не говорите мне, что они не того цвета. Этот цвет намешала я – всю жизнь, создавая и снова разрушая. Не могу сказать, что мои эти открытия прямо внесли огромный вклад в науку o любви к себе, но хочу честно признаться вам, дорогие: мне стало намного-намного легче. Спасибо, как говорится, всем: писателю, деду, родным, и отдельное – моему пластилину.

Половинка стакана

Мы все знаем высказывание о наполовину полном и наполовину пустом стакане. Мы также читали в психологических статьях о том, что оптимистом быть лучше и здоровее, что наполовину полный стакан – необходимая часть правильного отношения к жизни. Если говорить о благодарности Богу за то, что имеем, – то о пустой части стакана тоже жаловаться Ему как-то неловко.

Я, как и многие, иду по жизни торопливо, иногда слишком торопливо, иногда не замечая каких-то удивительных вещей, которые попадаются на моем пути. Но есть такие в жизни моменты, когда ты наталкиваешься на что-то совсем из ряда вон, на что-то поразительное, невероятное – и не остановиться невозможно. Ты замер, ты восхищен.

Не могу удержаться и напомню, что слово «восхищен» от старого слова «восхищен». Некие благие сущности – ну, скажем, ангелы – восхитили – то есть похитили на минуточку твой дух, пребывающий в суете и заботе о мирском, – и показали тебе что-то сверх этого. Что-то выше обычных представлений o жизни человеческой. Что-то – или кого-то. И когда твой восхищенный дух вернулся обратно к твоей обычной беготливой жизни – он уже не тот, потому что обогатился новыми знаниями. Неотмирными. Не отсюда знаниями. Потому что здесь таких нет!

Чтобы не впасть в пафос и не быть теоретиком – а я терпеть не могу быть теоретиком! – я приведу потрясающую историю – восхищенности или восхищенности – как уж вам больше нравится!

Был как будто обычный день, и я готовила обед для старшего сына. Он пришел и сказал: «Мама, случилась очень большая беда. У моего лучшего друга Тихона вчера погиб старший брат, священник Даниил Сысоев. Его застрелили в храме».

В первую минуту невозможно поверить в то, что такое случилось так рядом. Лучший друг Тихон. Матушка Анна, с которой я так всегда любила разговаривать, потому что она и веселая, и мудрая, и остроумная, и глубокая. Я долго не решалась ей позвонить. Да, слишком долго. Уже прошли похороны, а я все терялась: что сказать? Как сказать? Старший сын, первенец…

Но молчать нельзя, и я позвонила и сказала что-то обычное в таких случаях, дескать, держитесь, дескать, как помочь, дескать, я с вами. И услышала в ответ: «Вы не представляете себе, как хорошо было на похоронах. Я увидела, сколько прекрасных верующих, преданных Христу людей его любили, его провожали. Это так утешительно – что у нас столько любви, столько прекрасных людей. И что все они пришли проводить моего сына…»

Я онемела. Я слушала матушку, потерявшую так много – одного из пятерых детей. Но утешенную верой в то, что отец Даниил, первенец Данила, предстоит Богу, а все, кто остался здесь, благодаря ему изменились, стали немного лучше, чище, решительнее в вере. Что свет во тьме светит, и тьма не объяла его…

Я навсегда запомнила этот разговор, матушкин голос, ее слова. С тех пор я часто думаю, что у тех, кто благодарен, кто верит, кто утешает окружающих, кротко перенося самые тяжкие скорби, – что у них пустую половинку стакана наполняет – Бог.

На берегу

Моя подруга немного старше меня. И наверное, это дает ей право иногда давать мне советы. Но я не люблю советов. Зато люблю подругу. Я так сильно ее люблю, что решилась как-то поехать с ней отдыхать вдвоем – в южную страну. Это всегда рискованно: ведь одно дело – ходить друг к другу в гости в Москве, другое – провести бок о бок лучший период под названием «отпуск» – которого так ждешь весь год.

Мы первый раз пошли на море – и я сразу получила много советов. «Не заплывай далеко, там катера, это опасно». Я прекрасно вижу катера, а они видят меня, и больше всего на свете я люблю заплывать далеко-далеко!

Как только я растянулась на солнышке – подруга уже тут как тут: «Не больше десяти минут, дольше очень вредно!» «Ты шутишь, наверное, – начинаю я закипать. – Я не видела моря целый год!»

А за ужином, когда приносят большие куски душистого хлеба, каково услышать: «Нет-нет, нам не надо, мы не едим хлеба так поздно»? «Ну почему это мы не едим?» – возмущаюсь я. «Это вредно, – виновато отвечает подруга, – впрочем, как хочешь…»

В воскресенье в местном храме ранняя литургия, но мне ужасно хочется поспать. Я заранее говорю об этом вечером. Я, говорю, тут на отдыхе. «Не знаю, – поджимает губы подруга, – для меня литургия – это тоже отдых…» Ну и пожалуйста, думаю я, ворочаясь в постели… Не обязательно быть святее папы Римского…

В результате от возни подруги в комнате ранним утром просыпаюсь и я. И раз уж так сложилось, одеваюсь и выхожу с ней в храм. А утро такое прохладное и свежее, и ласточки почти садятся в ладони, и все птицы поют, и все цикады звенят, и им вторят колокола…

Как-то вечером мы идем с подругой купаться на море. Море для меня – это особая моя любовь, особая жизнь, она напоминает мне обо всяких философских вещах, о конечности и бесконечности жизни, о близости Бога, потому что я чувствую себя в нем маленькой щепочкой, песчинкой. Я вспоминаю, что из каждого заплыва теоретически можно и не вернуться, и о том, что ты полностью находишься во власти Бога, и значит, ты должен доверять Ему, и в то же время это значит, что ты должен очень и очень шевелить лапками, если хочешь доплыть.

С этими мыслями и некоторой грустью вечерней я плыву по темнеющему морю. Плыть хочется бесконечно долго, и горы совсем засыпают и тоже темнеют. И вот – до берега еще так далеко – а чувство одиночества перед этими стихиями постепенно охватывает меня. Море, горы, небо – и щепочка-я… Если честно – мне становится грустно, немного страшно и очень-очень одиноко… И тут над гладью темной воды я слышу: «Аааааня!!!»

Моя подруга, которая против далеких заплывов, волнуется за меня на берегу!

И в остывающем море мне становится так тепло внутри. Я изо всех сил работаю лапками в сторону берега, и вдруг меня озаряет: как хорошо далеко уплыть, но Господи, до чего же здорово – когда кто-то ждет тебя и волнуется на берегу.

Самое главное, как ни крути, – когда кто-то ждет и волнуется на берегу!..

Критский ветер

Иногда мир видится изнутри, иногда снаружи. Изнутри – значит, смотришь в свою внутренность. Снаружи – это вот, например, моя экскурсия в прошлое, в мою критскую деревеньку, где было прожито столько летних, весенних, осенних месяцев. Где меня не узнает только новорожденный котенок. Где я с удивлением изучала то, что называется «греческий национальный характер». Ездила с друзьями-греками по высокогорным деревенькам с их непреодолимыми праздниками, танцами, с барашками на кострах и сладким хлебом, разделенным со всеми, и чем-то еще таким, чего не могу передать словами.

Прошло несколько лет, я решила вернуться. Но что-то необратимо изменилось.

Иду по горе по-над морем, которое греки зовут Критским. Шторм, ветер, тревожно, сносит лицо, и шарфик пытается меня придушить. Все сносит. Этот ветер сносит мое прошлое и мою крышу. Два раза не войдешь в одно и то же море, особенно если оно – Критское.

Печальный Фотис, хозяин кафе, приносит мне мерзкий коктейль соков из пакетика. Я прошу пожарить мне рыбы, но у него нет рыбы, вся рыба уезжает в город в рестораны для редких несезонных туристов.

Я, выпив холодную тягучесть искусственного сока, иду в платочке, как в Москве. Мне кажется, ветер снесет сейчас весь мир. Мария, хозяйка моих комнат, должна мне пятьсот евро, но как она выразительно мне объяснила: «Что ты, Анна? Не понимаешь, что дала мне их полгода назад, а бизнес совсем не шел и пришлось все проесть?» Ну правда, что я, не понимаю, что ли?..

Сегодня сухонькая старушка ворчливо объявила всем, что это я притащила плохую погоду из Москвы. Давай, дорогая, вали уже все на меня. У меня все равно романтичное настроение, я поцелую каждую дорожку.

Я дохожу до маленькой пустой церкви, где летом всегда торчал ключик, но я тогда, в прошлом, так и не вошла в нее ни разу, все пила-гуляла с греческими дружками. Теперь все закрыто и ключика нет.

Моя тревога усиливается, мне кажется, что Бог устал ждать упорное дитя и закрыл эту дверку. Я иду мимо, думая: а каково оно, в аду? Там, наверное, вот так: приходишь – а все, ключика нет, все закрыто, и жалеть уже не о чем. Ветер ревет во всем, я покупаю у Марии помидоры и иду в номер, кусаю их бессмысленно, я не хочу есть. Кусаю губы, не выдерживаю всех этих сожалений и плачу: «Ну пожалуйста, ну пожалуйста, Господи!..»

Порыв ветра взвывает на моем балконе, я открываю ему дверь – и вижу огромную радугу, раскинувшуюся по небосводу от моря за гору.

И я плачу, но уже от счастья, как плакал, быть может, Ной при этом обетовании. Меня еще слышат, и значит – еще ждут. Так утешить умеешь только Ты, Господи…

Конечная остановка

Платье

Как-то раз, в начале девяностых, я, бедная в общем-то студентка, поехала в Швейцарию пожить у друзей. Это была моя первая и самая заграничная заграница. Все было так необычно, так красиво, вкусно и спокойно. Домой можно было возвращаться поздно ночью, и это было не опасно – а в Москве обстановка была тогда очень и очень непростой. Продуктовые магазины города Базеля ломились от полезной еды, тогда как на моей родине из магазинов пропало буквально все, даже морковка. И, естественно, я впервые увидела множество бутиков с потрясающе красивой одеждой, которые поразили мое неизбалованное воображение!

Как-то раз я пошла в такой магазин купить себе платье. По какому принципу выбирать магазин, я не знала, выбрала по принципу: самая красивая витрина. С натуральными веточками, пастельными цветами и тихой музыкой внутри. Платье, которое мне помогали выбирать задушевные девушки-продавщицы, было тоже пастельное, очень простое. Платье мечты. Ну дальше вы уже начинаете догадываться, да? Я гордо отправилась на кассу под нежными взглядами продавщиц. Разве советский человек мог позволить себе спросить очевидное: а сколько оно стоит, платьюшко? Да, я закашлялась на кассе, когда мне назвали цену. Да, мои экономные швейцарские друзья долго смеялись надо мной, потому что если бы не их участие – кушать в этот приезд мне было бы вовсе нечего. Платьюшко моей мечты одним глотком заглотило все мои сбережения на несколько месяцев вперед.

Тогда друзья устроили меня нянечкой к прекрасной швейцарской женщине, любительнице русского языка. Работа была приятная, женщина – вежливая и весьма щедрая, а ребенок с толстовским именем Филиппок еще не умел говорить. В мои обязанности входило целый день ставить ему дома классическую музыку и говорить с ним по-русски, чтобы мальчик с раннего бессловесного возраста привыкал к русской речи. Домой в свою комнатку на Рейне я приходила помолчать, язык заплетался от количества произнесенных слов, а в ушах позванивало от обилия классики. Что и говорить – я отрабатывала свое платье по полной. И, если честно, не раз и не два подумала, что спроси я, почем это простенькое платье в пастельных тонах, – и я бы больше увидела и успела бы сделать в своей первой иностранной инострании. Но это был мой выбор, хотя и совершенно неосознанный.

Вот, философски думала я уже на родной земле (как всякий русский человек, я пустила свою мысль в самые высокие сферы), мы не ограничены в своих возможностях. Самое сложное, что мы имеем, – это свобода выбора любого платьишка. Особенно если магазин, в который мы зашли, нам неизвестен.

В том магазине Вивьен Вествуд я открыла для себя элементарную истину. На кассе тебе пробьют все что угодно – но хотел ли ты получить такой счет? И как будешь его отрабатывать?

Так и в жизни. Наша так называемая свобода выбора без ограничений все равно кончается тем, что в конце концов нам выставляют счет. Я не раз и не два получала от жизни довольно серьезные счета за какой-нибудь легкомысленный или неосознанный шаг. Самый конечный счет, самый необратимый – это, наверное, когда уже поздно говорить: извините, я не знал, что это окажется так дорого!

Подобный вывод ведь стоил того, чтобы потом еще три недели до изнеможения разговаривать по-русски с маленьким швейцарским Филиппком и выслушивать столько Чайковского и Шостаковича, правда?