Читать книгу: «Марфа», страница 2

– А я смогу поднять молитву? – один из них.

Тихо под небом, вечер тянет за ниточки песни ночных птиц, запах реки и засыпающего поля. Комары ищут замену ушедшим под крышу людям.

– Бог даст.

С утра хлынул дождь. Годовалый ребенок пухлыми ножками топочет по просевшему полу, а крыша уже протекла, и с печки слышится: «кап, кап» пока еще медленно, неопасно.

В этих местах в июле дожди редки. Потому мы и приезжаем сюда в середине лета, ведь с дырами в крыше, что позже, что раньше, тут никак. Смеемся: сквозь щели нашего дома пространство посылает свои вести, и нам ничто не помеха их принимать. Мы дурные хозяева, или просто живем одним днем, но в каждом дне мы честны и наши плечи не изнывают под ношей.

Нам легко слушать небо.

К полуночи дождь иссякает, и воздух, напоенный свежестью и влагой, струится в открытые окна. Молоко, черника и свежий хлеб, слегка подхваченный на огне. Хорошо понимать, что все свершенное было к благу, все текущее превосходно, а будущее предстоит.

– Ты хочешь богатства? – спросил меня внук.

– Нет, – ответила я и не покривила душой. – Тебе ли не знать, что я умею достигать цели, и провидение помогает мне. Но тут каждый свидетель: ради богатства я не ударила пальцем о палец, не смолчала и не солгала, чтобы сохранить его дары. Я видела своими глазами, что делает богатство с иными людьми, и отвернулась от него. Но я готова трудиться вновь и вновь ради своей цели.

– А какая у тебя цель? – спросил он меня.

И я ответила:

– Быть верной.

Дождь еще шел, и потому вечер тянулся неторопливо. То стайками, то по одному дети все равно выходили под небо и смеялись, пихая ноги в галоши, смягченные байкой внутри.

Я разлила по кружкам холодное молоко и спросила одного не совсем еще взрослого:

– Ты передал мои слова?

– Нет, у меня не было подходящего момента, мы веселились и сбивали дождь с толку!

– Как это было?

– Мы разбивали струи и мешали дождю падать ровно! Да и разговор все время шел о другом.

– Что мешало тебе самому повести разговор, проложить его русло так, как это нужно было тебе?

– Но как я мог это сделать?

– Ты пришел и рассказал, что дождь измочил твои вещи, и ты отнес их в дом на просушку. Не труднее исправить течение разговора, если твой собеседник способен слушать, если он не говорит без умолку, думая, что спасает кого-то от тишины.

– Нет, тот не таков, нам это известно.

– Тогда ты, скорее всего, с моими словами не согласен.

– Отчего не согласен? Я этого не говорил.

– Об этом сказал твой поступок. Я помню, как ты исследовал стремнину, чтобы найти унесенную ею вещь. Ты бросал в нее легкие предметы, и потом следил за их движеньем. Ты был настойчив, и стремнина сдалась, вернув твою пропажу. Если бы, так же как я, ты хотел, чтобы твой собеседник услышал мои слова, течение разговора подчинилось бы тебе.

– Смотри, – внезапно перебил он меня. – Смотри, как садится солнце! Даже дождь наконец сдался! И крыши домов горят, а земля будто всасывает их внутрь, хочет поглотить! Это не солнце уходит за горизонт, это дома людей обращаются в пламя… Так значит, в твоих словах заключалось это?

– Да, именно это стояло за словами, которые ты должен был передать.

– Помню, это звучало похоже: «Чем ниже ты опустишь свечу, тем длиннее пролягут тени»…

– Да, так. И теперь ты сможешь подчинить течение разговора себе, потому что знаешь, о чем говоришь.

– Прости, я просто тебе не поверил. Но теперь я понял.

– Ты ссорился и раздражался. Тебя съедали подозрения и ты искал, как доказать худшие из них. Наконец ты порвал связи, чтобы больше никто не твердил, что существует другая правда.

Мысленно я снова говорю с другом, который теперь далеко, дальше всех остальных.

– Но вот ты узнал, вспоминаю я, что смертельно болен, и кто-то научил тебя: нужно попросить прощения и самому простить. Ты мучился в приготовлениях, голову твою сжимали спазмы, когда ты представлял себя произносящим «прости».

Заставить звучать слово, порой и это – работа.

Ты торговался и вымаливал разрешение простить, ничего не делая, только представляя себе, что эти слова уже произнесены. Тебе шли на уступки, объясняли: главное, простить в душе, слова не так уж важны. И ты принимал новые условия игры.

Но болезнь ускоряла темп.

– Смотри, какая большая птица! – отвлекают меня от мысленной беседы.

– Это ястреб. Он парит над полем, караулит добычу.

– А сюда прилететь он не может?

– Эти птицы умны и не ссорятся с нами. Они всегда поодаль, но голода нет, и люди не целятся в них, а они не летят к домам.

– Сегодня ласточки низко.

– А знаешь, почему? Из-за мошек. У мошек крылья перед дождем тяжелые, их тянет к земле. Вот ласточки за ними и спускаются ниже.

– Что это у мошек с крыльями?

– Крылья впитывают влагу дождя.

– Так его еще нет!

– Перед приходом он посылает земле свое дыханье, и земля чует его будущую влагу.

– Получается, мошки умнее, чем птицы, раз первыми дождь чуют.

Да, думаю, но молчу. Порой тех, кто знает, съедают раньше.

И снова в мыслях я остаюсь одна с моим другом. С тем, который ушел дальше всех.

– Кому ты служил? – спрашиваю его я. – Ради чего отказался ты от друзей, во имя какой идеи прошел по головам? Помнишь, как мысленно тебе виделось, будто ты подходишь к тому, с кем в смертельной ссоре? Ты опускаешь свою руку ему на плечо, но лицо у тебя кривится от выброса желчи. «Прости», – говоришь ты хрупкому образу и понимаешь, что хотел бы еще раз убить того, кого представил себе.

Это случилось или там, за спиной, мираж? Ты убедил себя в том, с чем тебе легче жилось. Как признаться себе, что эта кровь, которую ты своими поступками пролил, была в спасенье? Где взять сил, чтобы простить главного обидчика – себя?

Это ад. Тот, другой, ненавидим, но он прощен и оправдан. И только себе ты не в силах простить раздора. Стыд выжигает твои глаза, и они отказываются видеть выход. Разве можно с обожженными глазами стремиться к свету? Нет, а у твоей души не осталось слез.

Они сказали тебе: «Прости себя», и твое горло разучилось глотать. Потому что ты так был воспитан, тебя с детства учили, что говорить о себе плохо – недопустимо.

– Я глупец! – сказал ты однажды и получил пощечину от отца.

– Не смей говорить о себе так! – отец был суров. – В нашем роду все умны!

С тех пор каждый свой шаг ты объяснял именно этим. Ты не слушал ничьих слов, отец оставался главным.

И вот тебе предстояло решить, кому сохранить верность. Но ты умер, потому что не смог выбрать между смертью и смертью.

И теперь, из смерти своей, ты слышишь мои слова. Теперь ты меня слышишь.

Ночью, когда младшие уже давно спят, наши взрослые дети все еще шепчутся, насмешничают, лениво играют друг с другом. Комната одна, но все они там разместились, да вот еще надули матрац, расстелили посредине и не оставили свободного места.

– Как теперь выходить, если что?

– Если что, смело падай.

Хихикают. Их проверяет кот, пересчитывает, все ли на месте. Смеются громче, наверное, кот сбился и пошел по второму кругу.

Зовут меня, скребутся в картонную перегородку. Она до потолка не доходит, чтобы свободно ходило тепло от печки.

– А этот Старец, он правда тут был?

– В каждом месте земли был свой Старец.

– Как везде кто-то родился? Как везде кто-то умер?

Летучие ночи не держатся стаей. Ночь всегда летит в одиночестве, разметая потоки дыханий в ней спящих. Каждое дыхание слышу и различаю.

Один, засыпая:

– Скажи, что важнее любви?

– Мир сердца.

А про Старца я им не случайно сказала. Верю, что так оно и есть на земле. Вот, ходила в соседнюю деревню к травнице, закваску для теста взять, и она мне свою историю рассказывать взялась. И спешила я, а заслушалась. Сидела и думала только, как донести до своих, чтобы капли не расплескать.

Травница эта не здешняя, родилась в сибирской деревне и всю жизнь считала, что потому она особенная.

Она росла тихой девочкой, или такой казалась. Худенький такой мышонок белый, вроде ручной, а вроде некормленый. Родители ее никогда не догадывались, что она снова сделала что-то не так, как хотели они. Потому что дочь всегда говорила: «Да, хорошо» или просто молча кивала, немного улыбаясь. При этом смотрела она спокойно и мягко, никогда не перечила. Вот, никому в голову и не приходило проверить, выполнила ли она родительский наказ.

Хватало родителям хлопот – присматривать за ее старшей сестрой, которая в тринадцать лет вышла замуж за местного тракториста и рожала теперь, как их корова Милка, по разу в год. Травница же все нужные дела по дому делала. А остальное время проводила в лесу или бегала в село помочь старому попу, который все служил свои обедни, а ни матушки, ни дьякона у него не было. И церковка старая стояла, травница объясняла, только на честном слове держась, исключительно ради него, чтобы не огорчать своего служителя перед смертью. Она-то и нашептала, что ненадолго его переживет. Девочка тогда маленькой была и не удивилась, когда голос церкви услышала. А поскольку не напрасно слыла молчаливой, то ни одной душе не рассказала. Привыкла, а потом уж, когда подросла и поняла, что не со всеми церкви говорят, ничего не стала никому передавать, подумала: «Все равно мне никто не поверит».

Священника тамошних мест звали чудным, неудобным для местного звучания именем. Но люди языков не ломали и обращались к нему «батюшка». Был он старше всех в округе, и, так же как тут, никто не знал, сколько ему лет, откуда он родом, да вот еще ― с какой стороны принес свое чудное имя.

Другие старики умирали, а он все жил, ходил согбенный, о себе никогда ни слова не сказал, а на людские вопросы отвечал вдумчиво, каждую свою фразу как бы подчеркивая чистым лебединым перышком. Не как суровый местный Старец – сибирский батюшка никого от себя не гнал. Так у него получалось говорить красиво, что заслушаешься, а все уже в голову прямехонько поместилось, рассказывала травница, глядь, пошел от него по домам люд примиренный и радостный.

И тут начинается самое интересное.

Травница говорит, а сама смотрит в сторону: «Я, говорит, как раз в этой церкви первый раз и приподнялась. Сестра моя в ту пору первого уже родила, да повадилась пить самогон со своим трактористом, по дому забросила все дела, поэтому я прибегала к батюшке реже. Но в тот день служили ради Успения Пресвятой Богородицы. Батюшка пел и плакал слезами негорестными, и голос его не дребезжал. Хора не было, он один справлялся. Я безголосая, музыку слышу, но через меня она не струится, помочь поэтому Батюшке я не могла. И когда он запел: «Всякое ныне житейское отложим попечение», тут я и почувствовала, что отделяюсь.

Я сначала испугалась, но быстро пришла в себя, потому что приподнялась совсем немного, да так осталась: ни вверх, ни вниз. В церкви никого, Батюшка ко мне спиной, но словно почувствовал, повернулся, ахнул и рот рукой накрыл. А потом упал на колени и дальше молился не по чину, а как Бог на душу положил. Я же не помнила, как опустилась на землю, тоже прямиком на колени, да так до конца службы и не поднималась».

Рассказывала мне эта травница потом, как после всего сидели они с батюшкой на улице под окнами алтаря. Там два камня, как раз чтобы присесть, но через них доска в три пальца, чтобы камни тепло из тела не высасывали. И сказал ей батюшка тогда две вещи. Первая, что раз сподобился чудо видеть, значит, срок его настал, и что чудом сим его поманил Создатель, чтобы в последний час не было у него сомнений, как это случается со смертными. А второе сказал, что ей, травнице, обычной жизнью не жить, а если не послушает, то все равно в деревню вернется, потому что место ее у Божьего храма. А потом спросил: как это, когда земли не чуешь? Она и сказала: «Обычно, ничего особенного».

…Говорит она так, говорит, и не перебьешь. А потом прерывает свой рассказ и меня спрашивает:

– Да тебе идти надо?

Я только кивнула.

– Ну, ты приходи еще и за какой травой тебе понадобится, а я дальше расскажу. Тебе-то моя история в самый раз. Да смотри, и правда иди. Вон, вороны, гляди, взъерошились, крылья свесили.

– И что?

– К дождю. Гляди, вымокнешь.

Когда на эти земли приходят дожди, они теряются в междуречье и в поисках выхода неделями бродят по кругу. Колесят, подпитывая свои тучи от обилия местных вод. Тогда высокие травы от рассвета до заката дрожат россыпью влаги, а солнце проглядывает и, торопясь, успевает все же пометить каждую каплю искрами драгоценных сияний.

Тут жизнь нетороплива, но течение ее перерывов не знает. И вот мужчины косят траву, и многоцветные слезы неба, распадаясь на стрелы радуг, взлетают в воздух. Готовят угощение женщины, а дети ликуют и утверждают жизнь, даже когда огорчаются и внезапно плачут.

Но сегодня в поле никак не хотело пастись коровье стадо. Сбивалось в кучу, напрасно пастух щелкал хлыстом. Голосили овцы, смешили людей. А потом не на шутку разгулялась гроза, тучи лиловыми подушками наползли из-за дальнего леса, раскатились к краям реки, и река, как огромное темное ложе, загордилась охватом. Небо зависло низко, хлынул ливень, молнии остудили теплый свет дня, холодными стрелами забили в берега. Ну и июль!

Мой взгляд обошел всех, кто собрался под хлипкой крышей нашей лачуги. Как много людей она укрыла сегодня собой – молодых, крепких, новых. Мне вспомнились их пути и пороги, и сердце мое согрелось. Сейчас они вершили свой труд, чтобы затем устроить отдых.

Мысль о неслучайности коснулась меня, но подошел один и попросил историй.

– А бывает что-то на свете, о чем думают все люди?

– Хочешь, я расскажу тебе о главном поиске человека?

Он кивнул, устроился поудобней, разошелся взглядом, чтобы лучше слышать.

– Хорошо ты спросил. К слову, если встретишь того, кто говорит, что больше не ищет ответов, знай: это он от себя отмахнулся.

Начинаю говорить и слышу, что ритмы подступают. То ли говоришь, то ли поешь. То ли просто так дышишь…

Жил-был человек. Жил он в любом месте земли, а был еще молод. И так же, как и все живущие на Земле люди, он искал, в чем ему отразиться. Зеркала не насыщают людей, люди вечно стремятся найти свое отражение в чем-то еще. В чем-то, что честнее зеркал.

Сначала человек отражался в лужах и окнах домов, в детских игрушках и чашках с парным молоком. Он отражался в глазах родных людей и верил, что мир так же добр. Потом он подрос и отразился в прощании. Человеку прощаться было легко, молодость не боится утрат, вот так он покинул свой дом и вскоре отразился в выборе пути. Это было так странно – отражаться в выборе, и, дерзая, человек отразился в первом успехе.

Это вышло прекрасно, почувствовать себя так, словно ты – успех. Человек захотел, чтобы чувство продлилось, он стал стремиться успех повторить. И какое-то время так было. Но внезапно человек отразился в провале. И был потрясен.

Так неожиданно – осознать, что ты – провал. Человек растерялся, потратил время, отразился в смятении, а затем в борьбе и в дороге. Это очень тревожно – считать, что ты и есть тропа. Но тропа всегда стремится прийти. И вот человек отразился в новых краях.

Едва он подумал, что его отраженье крупнее многих, как снова случилась с ним перемена: человек отразился в любимой.

Это было как чудо – отражаться в любви. «Я любовь», – говорил человек, но только он в это поверил, как отразился в измене.

Горе слепит – какое-то время человек жил так, словно он перестал отражаться. Спросили бы человека тогда, жил ли он, и вряд ли бы получили понятный ответ, но работа шла, и вновь человек отразился в удаче. Опять замелькала череда отражений, и с каждым новым человек менялся, потому что менялось то, в чем он отражался в тот час.

За долгую жизнь человек перепробовал множество ликов. Он отражался в страсти и в насыщении, в подражании и бунте, в детях, в друзьях, в труде. Он научился видеть себя сразу во многих вещах, чтобы жизнь казалась полнее. Разные он заклеймил отраженья, в некоторых задержался на время. Он отразился в своих вещах, в накоплении и богатстве, и оно нашептало ему, что он, как богатство, огромен.

Это так удивительно щедро – отражаться в довольстве, человек отраженья утроил и даже удесятерил. Он гляделся в себя в продуманных планах, в вещах и достатке чудесных форм.

Так длилось и длилось, но что-то встало помехой, и человек словно разучился чувствовать себя счастливым. Куда ни глянь – он отражался повсюду, но мира не знала душа. Он отразился в раздумьях, сомненьях и скрытых вздохах.

И однажды под вечер человек на дорогу вышел, он свои отраженья оставил впервые, и под небом пошел без лица. Впервые увидел он старцев, увидел он слезы женщин, услышал, как дети смеются― просто радостно, без затей. Увидел он старую лошадь, увидел черную кошку, увидел чужую собаку, потерянного ребенка и чей-то сгоревший дом.

Тогда человек понял что-то без слов и названий, и замер на миг человек. Он поднял глаза к небу, хотел он спросить небо, в чем же ему отражаться, чтобы счастливо жить на земле. И вдруг он увидел, что сверху, оттуда, где есть ответы, глядит на него с улыбкой… родное его лицо.

Так стал человек счастливым, узнав под конец жизни единственное отраженье, в котором и цель, и смысл.

Они захотели мяса, взяли мангал, вышли на улицу и стали просить: «Отступи, дождь!»

Незаметно я к ним присоединилась и тоже стала просить неслышно: «Отступи, дай молодым испечь мяса»…

Мангал разошелся, хорошо, много угля. Женщины нанизывают куски мяса на шампуры, режут овощи, моют зелень.

– Хлеба, хлеба прожарь на вилке!

– Несите соль, чтобы макать в нее перья лука!

– А что, если в эти угли – картошку?

Нет дождя, комары не проснулись, не знают, что можно на вылет. Тишина, небо серо, а мясо с подугленными краями сочится.

Щеки у всех пылают. Можно немного вина. Или что там сегодня у молодых к мясу?

Хрустит хлеб, картошку едим с золой, и это волшебно.

– Добрый вечер, соседи! Смотрим на вас – что молодежь-то по деревням? Им бы в Европы.

Приглашаем к столу.

– Почему нам в Европы? – смеются, жуют. Запивают.

– Да там на каждом углу сто впечатлений, все вместе как ком. А тут что?

– А тут ти-ши-на.

– Тут легче дышать, все по капельке…

– То, что тут, – навсегда.

У каждой травинки спросить совета, набраться мудрости у капель росы. Познать тайнопись облаков, узнать на вкус мысли реки. Заглянуть в свою душу, которая больше не просит мяса. Да вот еще сходить к травнице за рассказом. Как это она отделилась, как приподнялась – чудеса! Узнать что-нибудь еще и о другом Старце.

И грянула буря, отличился июль.

Захлопали рамы окон, стекла задребезжали, зубами залязгала крыша. Кое-где в домах погасили свет, а для тех, кто не испугался грозы, готовился сюрприз.

Электричество отключилось. В этих краях необъятных просторов, если уж и случаются бури, то кто-то заботливо отключает людей от мира, чтобы не стало хуже, чтобы вдруг не пожар.

Едва было начавший остывать дом с захлопнутыми окнами обогрелся и защелкал нутром старых стен под дождем, как пластмассовыми погремушками на люлькой младенца. Что случилось с толстыми бревнами старого сруба, где они научились так петь?

– Эти бревна – как старые кости, их изъело время.

Кот, пугливый в городе, развалился на подоконнике и, не обращая внимания на грохот неба и дрожь окон, углубился в раздумья о гнездах птиц, что грозили слететь с деревьев.

Старый ухват загремел в углу, пополз, стремясь улечься под лавку и затаиться до тихой погоды, но его поймали и водрузили на место. Место ему – подпирать кривую полку кривой стены. Удобная штука.

В сумерках без света в бушующую непогоду думается легко. Веки тяжелеют, как обреченные не моргать, и кажется, будто настало время молитвы, а в окнах вот-вот пролетит нечисть. Так сильно крутит деревья, так зримо дрожат заборы, так шумно там, за окном.

Укладываюсь и думаю, как это прекрасно, когда ты спрятан надежно, пусть даже надежность – миф. Вот так в непогоду к мифам склоняюсь я незаметно, и, в плену иллюзий, начинаю дремать.

Вокруг боятся большие дети. Скрывая свой страх от малых, говорят о конце света. Велю всем спать: это радость, когда засыпаешь ты в доме, а за стеной ураган.

Кот медленно отрывается от окна и приходит ко мне в ноги. Нам так хорошо, и мы греем друг друга. Я думаю: чем сильнее гремит буря, тем спокойнее мне на душе.

С дарами пришли соседи, позвали во двор. Спускаюсь, благодарю. Теперь перевозной магазин, который скоро загудит на всю деревню, оповещая о себе, нам не нужен – у нас есть все.

Погода – как будто округа и не мрачнела. Светит солнце, и дети снова заполнили выкошенный луг. В борьбе они делят поле между собой, и матери кричат им из окон.

– Почему женщина из того красивого дома так груба? – слышу вопрос. – У них на участке все красиво, есть и качели, и беседка, и чудесный гамак, но нет у них мира. Отчего они ссорятся между собой?

– У этой женщины мать в инвалидной коляске, и вот они возят ее с собой, а она стонет, не узнает домочадцев, и из горла ее выходят звуки, подобные звериным. Две дочери у этой женщины – одна умна и здорова, но холодна. Она уехала далеко, не нужна ей больная старуха и к измученной матери у нее жалости нет. Ее растили в свободе, и вот она повзрослела и стала свободной. И муж из-за этой свободы оставил ее насовсем. Родители могут по году не видеть ее, но они утешаются тем, что обеспечена дочь.

А вторая их дочка рядом, и служила бы она утешением в старости предкам, если бы не болезнь, которая вскрылась в ней в детстве, да так и не излечилась. Дочь эта старшая работать не может, но не может она и жить беззаботно. Недуг то и дело бросает ее на землю, бьется женщина в корчах, а после совсем ничего не помнит. Лицо ее светло, но знает она совсем немного слов. А вот инстинкты сильны, и ходит она, молодая, и ищет мужских объятий, чтобы забыться не от страданий, а от утешенья. Двух дочерей родила она так, они проросли в ее прогулках, когда болезнь отступала. Две девочки младшие подросли и теперь дружат с ветром, нет надежды у этой женщины ни на кого, и вот она, та самая, что когда-то была добра, молода и дерзка, кричит от бессилья на всех, кто ее не сразу услышал.

– Но они же богатые! – тот, кто спрашивал, не удовлетворен.

– Да, – кивают ему. – Но разве купишь здоровую мать или умную дочь, разве купишь молодость, чтобы уследить за детьми? Или силы, покой, надежду? Остается только кричать.

– Закричишь тут, – негромко произносит кто-то из-за спины, а другой спрашивает:

– И за что ей это?

– Тссс! – прилагает палец к губам женщина из дома напротив. – Знаешь, как Старец-то говорил? «Никогда не спрашивай так. А то на себе узнаешь».

И правда, бури как не бывало. Солнце раскатилось, превысило свои меры, разлило тепло. Облака кружевами улеглись по подолу неба, а в поясе у него ни белой пылинки, ни перышка – синь!

Птицы тоже не ожидали – распелись, разлетались, друг с другом дружат. Но только вышел на улицу кот, как у них поменялись голоса, передали весть по цепочке: «Вон в том дворе бродит зверь, не стоит там приземляться». Только домашний кот не привык различать голоса малых птиц, он их хитростей не заметил. Он прошел по старому сену и набрал в шерсть сухих травинок. Но затем погулял по новой траве – и вот он чист.

Я привезла из большого города немного городской мороки, нет-нет и она оживает. Всколыхнулась и сейчас, но я прошла по росе, и вот ее больше нет.

– Вы живете тут редко, наверное, у вас нет мышей.

– Мышей нет, я мышей боюсь.

– Ваш кот не станет ловить мышей. За него деньги плачены.

– И что, если так?

– Купленный кот не ловит мышей, так народ говорит.

В полдень воздух прогрелся, наконец просохла трава, а то все последние дни, вопреки обычному, кисла. Голоса детей подернулись ленцой, к обеду наступил час тишины.

Тишина мимолетна, а вот покой неизменен. Ничьи голоса его нарушить не могут, настолько он густ и свеж. Жизнь в этом покое правильная, даже если кажется, что его нарушают ленью или нажимом. Все это поверху, не образуются корни у этих растений, пусть себе незнающие твердят, что укоренилось.

Все равно течет река, величественно простирается небо и переливает себя из чаши в чашу воздух, как из ладони в ладонь. Люди пьют его и примыкают к земле. И не хотят высоких домов. Разве что смолоду, когда думают, что им нужно что-то еще. Кроме того, что есть.

– Путано, но прозрачно. А если хотят до старости?

– Значит, души не повзрослели, хоть телам старость.

Буря прибила цвет липы, и воздух вдруг изменился. Что-то новое расцвело в поле и наполнило округу собой. Тут ничто ни дня не пустует, все насыщает, все умиряет, оглаживает и распушает, – чтобы открылись поры, чтоб проникала тайна.

К ночи семейство сов прилетает к соседскому кедру, и начинается скрип, словно качаются створки.

– Это мой мир, – слышится голос кедра.

– Он также и наш, – скрипит совиный голос.

– Не надо смазывать старые двери, – советует другой, тот, что гуще. – Лучше послушай, о чем их рассказы.

– Мне с самого рожденья известны кошачьи тайны, – пробалтывается совсем тонкий голос.

Но – «Иии! Иии!» – взметнули крыльями те, что постарше, и семья взлетела. «Что, если и впрямь набегут люди, захотят послушать про сов, про этих крылатых кошек? Летиии! Спешиии!»

И вновь наступает тишина. Только кот чуть скрежещет когтями по подоконнику, поворачивая голову вслед крылатому семейству. Оказывается, язык сов коту известен. Он смотрит в ночное небо и думает, что он спит. Проснется – а у него крылья.

Кузнечики и цикады – родственники наверняка. Уж очень похожи их песни. Разве что вряд ли цикадам приходилось распевать их при прохладной погоде. Только солнце посулило тепло, только присягнуло лету, как непогода заставила его изменить данному слову.

– Та-ак! – зычно кричит женщина из окна, глядя на расшалившихся ребятишек, и те немедленно рассыпаются зелеными плодами из перевернутой корзины. Но едва кричавшая скрывается за занавеской, они снова тянутся друг к другу. И тут же оклик:

– Та-ак!

После нескольких ее возгласов дети начинают дразнить недовольную специально и громко смеются, услышав ее голос. Она тоже смеется и качает головой, глядя, как они в разные стороны бегут:

– Горохи…

Дети привезли из города свою крошечную собачку. Она никогда не видела столько земли, и вот робко стоит на тропинке, поджав под себя тонкую переднюю лапку. Жмется к хозяйке, напоминая игрушечного олененка из неведомой сказки.

Жил-был олененок, и познал он однажды бескрайность…

– А что ж не видно вашего? Вы же с ним, будто он тоже ребенок!

– Да вот же он, наш любимец!

И правда, огромный кот на сложенных пополам лапах скользит в траве, словно на лыжах между сугробов. Он заметил лягушку и прыгает вслед за ней, а она на миг опережает его в прыжке. Но вот лягушка затаилась, притворилась сухим листком, и кот потерял ее из виду.

– Смотри, вот она, вот она! – и палкой в лягушку.

– Не показывай, это нечестно. Она сумела его обвести, значит, заслужила спасенье.

Порыв ветра стряхивает с лица неба, словно это прядь волос, последние солнечные лучи.

– Ну что, кабачок пуховый, проиграл состязанье, спряталась от тебя твоя добыча?

– Та-ак! – громогласно звучит из-за забора.

Собачке ничего, а кот испугался и опрометью к дому.

Кузнечики, клочья туч, крохотный олененок с черными влажными глазами. Из ладони хозяйки он смотрит на кричащую женщину в окне и, стоит ей снова вскрикнуть, тонким голоском, который немедленно эхом разносится воздухе, возражает:

– Тяв!

Повелитель мира.

Они молоды и им хочется воли, а маленькая девочка беспрестанно плачет. Но вот она уснула и они приходят.

– Можно нам ненадолго сходить на речку?

А над рекой все движется, живет. Лето ведет свой рассказ, пестрят в небе сочные, с радужными бочками запятые облаков, а между ними – строчки песен. Ничто не завершено, день едва к полудню.

Собираются дети гурьбой и бредут через поле к лесу. Но едва они уходят, как девочка плачет. Подхожу, беру ее на руки, и она, как обезьянка, обхватывает меня руками и ногами, прижимается животом. Смотрю, ее личико близко, расплывается в моих усталых глазах. Во рту у нее соска, и вот она ворочает ее от щеки к щеке, ищет свое утешение.

Сижу, качаю. Моя рука у нее на спинке, какая ладонь, такая по размеру и спинка. Перевожу взгляд в окно.

Там ласточки крутятся на проводах, переговариваются. Скоро их дети вылетят из гнезд, и начнется для ласточек время хлопотное – сначала учить летать, от напастей беречь, а потом поднимать в небо, сбивать в стаю, чтоб познали ее законы к будущему перелету. Но пока они беззаботно чирикают и обмениваются друг с другом тем, что кажется важным:

– Сегодня своего еле затолкала обратно, чуть не вывалился!

– Осторожно, тут кот! Кот!

Опускаю глаза, смотрю в крошечное личико девочки. И вдруг передо мной начинает проплывать жизнь. Не моя – ее отца.

Он рос, а я познавала ад, пытаясь спасти своего птенца, который, едва стал сам выходить из дома, так и норовил созвать всех котов округи по тело свое да по душу свою. И не было в нем моей крови. Ни капли.

Я помню, как вступала в схватки с теми, кто посчитал его своей добычей, и были у меня на захватчиков всего-то молитва да ярость. И они соединялись и выступали у меня на лбу каплями пота, набегали друг на друга, сбивались и поднимались в воздух, потому что не было у них другого пути. А он, мой сын этот воздух вдыхал. И с каждым вдохом кровь его свой состав меняла, пронизывалась молитвой матери, яростной и несмиренной.

Раскачиваются под ласточками провода, как подо мной в те годы земля.

Я качаю на груди его дочь. Это моя внучка. И, поднимая глаза, больше не вижу птиц. Я смотрю туда, где Бог слышит меня и знает, каким покорным и тихим счастьем переполнено мое сердце.

– Что-то щеки у нее покраснели, не диатез? – говорю мужу.

– А не сходить ли тебе к травнице? Вон, вороны по земле ходят.

– И что с того?

– Не будет дождя.

– Почему не сходить.

– Ну, слушай дальше мою историю. Поднялась я, значит, тогда, посидели мы после на досках с батюшкой, да той же ночью он и преставился. Отпевать его никто из благочинных не приехал – далековато, миряне сами читали по нему. Те, кто в церковь захаживал, по очереди читали, а я попросилась дежурить и две ночи у гроба свечи жгла да читала про себя что положено, как он мне раньше на других показывал.

Похоронили батюшку у церкви, а на сороковой день, как он отошел, церковь упала, да прямо на его могилу и легла. Разбирать завал не стали, кто решал, я не спрашивала.

Я же потом долго не поднималась. Сестра моя пила да рожала, четверых родила и ходила пятым, когда они с мужем пьяными ночью утонули в реке. Он всплыл с пробитой головой, нырял, верно, вот и убился, так что все мозги вытекли, выловили его с пустым черепом. А ее так и не нашли.

И дети остались на мне. От года до четырех. Разве же тут Дух снизойдет? Никак не принять было, работала, как каторжная. Тем более что родители от бед на глазах состарились, и все хозяйство легло на меня.