Читать книгу: «Вы видели Джейн?», страница 3

6. Что-то не так с Бартонами

Гараж Люка пах машинным маслом, горячим металлом и чем-то неуловимо детским – как воспоминания о лете, которое давно ушло. Застывший запах ушедшего детства, подобный янтарю, хранящему в себе древних насекомых. Пыльные лучи солнца пробивали крошечные окна под потолком, создавая иллюзию подводного царства, где частицы пыли плыли, словно микроскопические существа в толще воды. Где-то в углу тикали забытые часы, отмеряя время, которое для каждого из присутствующих подростков теперь имело совсем иную ценность. На старых развалившихся коробках лежала гитара – забытый друг, к которому Люк обещал себе не возвращаться, пока не найдет Джейн.

Подростки часто собирались в этом месте еще до исчезновения Джейн, гараж стал для них некой базой.

Томми бросил на пол старую куртку, чтобы сесть. Потертая ткань всколыхнула облачко пыли, на мгновение загустившее воздух. Эбби уже раскладывала на коленях записку Джейн, словно хирург перед операцией, от исхода которой зависит чья-то жизнь. Ее пальцы, бледные и непривычно дрожащие, разглаживали бумагу с почти религиозной осторожностью. Она всматривалась в текст уже битый час, прежде чем подскочить на месте.

– Вот, смотрите, – шепнула она, прищурившись через треснувшие очки. Маленькая трещина на стекле пересекала ее правый глаз, делая взгляд расколотым, как будто внутри нее самой пролегла такая же невидимая трещина с того момента, как исчезла Джейн. – Буквы. Видите? Эти – наклонены в другую сторону.

Томми наклонился ближе, его дыхание прерывистое, как у человека, который долго бежал и наконец остановился перед пропастью. Джои с интересом заглянул через плечо, его глаза расширились, словно темные колодцы, на дне которых плескалось тревожное понимание.

Люк, скрестив руки на груди, скептически хмыкнул, но за этим звуком скрывалась неуверенность.

– Может, она просто спешила. Или писала в темноте.

Эти слова – попытка ухватиться за последнюю соломинку нормальности, за мир, где девочки не исчезают при загадочных обстоятельствах, где родители не ведут подозрительных разговоров, а старики у маяка рассказывают только истории о штормах и кораблях.

– Нет! – настаивала Эбби.

Ее голос звенел от напряжения, как натянутая до предела струна скрипки. Она обвела пальцем буквы: «П», «О», «М», «О», «Г», «И», «Т», «Е». Чуть наклоненные влево, чужие среди остальных, как сломанные стрелы в ровном строю. Как крики о помощи среди светской беседы.

– Это «помогите».

Ее голос дрожал, но в этой дрожи была не только тревога, но и упрямая решимость. Так дрожит фундамент дома при первых толчках землетрясения, но не разрушается полностью.

– Это паранойя, – пробурчал Люк, но взгляд его задержался на буквах, как пловец, внезапно заметивший тень акулы под водой.

Мгновение – и он нахмурился, брови его сошлись на переносице, образуя глубокую складку тревоги.

– …черт.

Он провел пальцем вдоль послания. Даже он это увидел – тайное послание, скрытое в тайном послании, как шкатулка с двойным дном, как колодец внутри колодца. Томми вжал подбородок в плечи, словно ожидая физического удара. Его лицо побледнело, приобретая оттенок старого воска – цвет, который появляется у людей перед лицом неминуемой опасности.

– Сами подумайте… – оживленно продолжила девушка. – Я никогда не занималась писательством – просто записывала в блокнот теории про пропавших девушек… Томми…

– Я хочу уехать учиться во Флориду… – задумчиво ответил он. – Мы обсуждали это с Джейн, а она говорила, как я круто буду смотреться в красном кабриолете под пальмами.

– И она после того случая на дереве была против курения Джои. Он тогда чуть легкие себе не выкашлял, – подтвердил Люк.

– Странно… – пробормотал тот. – Может, это еще одно тайное послание? Шифр?

– Можно докрутить, – согласилась Эбби. – Не бросать свои записи – значит продолжать расследование. Вашингтонский университет… Ее увезли в Вашингтон?

– Вашингтонский находится в Сиэтле, – покачал головой Томми. – Отец говорил поступать туда, чтобы быть ближе к дому, когда у него откажет печень, – мрачно добавил он.

– Позитивно, – прокомментировал Люк. – Окей, продолжать расследование, Сиэтл… А что насчет сигарет?

– Она хочет, чтобы я тоже обязательно принимал участие в расследовании, – тут же заявил Джои с особой гордостью. – Она верит в меня.

– Безусловно, но едва ли тут такой смысл, – снисходительно произнесла Эбби, кусая колпачок ручки. – Над этим еще стоит подумать, пока в голову ничего не идет. Но главное вот что – она в ту ночь не могла поделиться ничем с родителями… Или поделилась, но они… По какой-то причине промолчали. Позволили этому случиться. Оба варианта…

– Не радуют, – закончил за нее мысль Томми.

Все молчали. В этой тишине звучала целая симфония невысказанных страхов – оркестр тревоги, исполняющий свою бесшумную, но от этого не менее пугающую мелодию. Каждый из подростков осознавал: они перешли черту. Теперь они знали то, чего знать не следовало, и это знание превращало их в мишени.

И тут – как удар грома в безоблачное небо – раздался глухой, тяжелый звук подъехавшей машины. Шины прошептали по гравию, как чьи-то голоса, произносящие угрозу. Двигатель замолк, оставив после себя зловещее эхо.

Томми вздрогнул, словно по его телу пропустили электрический разряд. Эбби выронила записку, бумага спланировала на пол, как подбитая птица. Люк мгновенно вскочил на старую деревянную коробку, кряхтящую под собственной тяжестью, и дотянулся до маленького окна под потолком. Его силуэт на фоне пыльного окна напоминал часового на сторожевой башне осажденной крепости.

– Черт возьми, это Бартоны! – зашипел он вниз, и в этом шипении слышался настоящий ужас, подобный тому, что испытывают люди, увидевшие приближающуюся волну цунами.

Эбби и Джои сбились в кучку за верстаком, как загнанные животные, ищущие последнее убежище перед охотниками. Их дыхание смешалось в единый рваный ритм. Томми остался стоять посреди гаража, глядя на Люка, его взгляд вопрошал без слов: «Что теперь? Куда бежать, когда некуда бежать?»

– Они заходят в дом, – прошептал Люк, все еще прижавшись к оконной раме, словно примерзнув к ней от ужаса. – Мистер Бартон и миссис Бартон. Быстро, прямо через парадную дверь.

Их передвижения не были небрежными или случайными. В них читалась цель – четкая, зловещая, неумолимая, как стрелка компаса, указывающая на север.

Гараж вдруг стал тесным, горячим, как консервная банка на солнце. Кислород, казалось, исчерпался, уступив место спертому воздуху страха, который заполнил лёгкие каждого из них, затрудняя дыхание.

Шорох – щелкнула входная дверь. Звук был обыденным, но в контексте происходящего приобрел зловещий оттенок – так щелкает капкан, ловящий жертву. Тени зашевелились за стеклом, размытые и неясные, но от этого не менее пугающие – тени преследователей, чьи мотивы оставались такими же тёмными, как они сами. И тут раздался голос, глухой и тяжёлый, сквозь перекрытия, подобный звуку земли, падающей на крышку гроба.

– Люк! Сейчас же поднимись наверх! Надо поговорить.

В этих простых словах таилась бездна невысказанных угроз. Интонация была обыденной, но за ней скрывалось что-то настолько неправильное, настолько чуждое, что волоски на руках подростков встали дыбом, как у животных, почуявших приближение хищника.

– Отец, – констатировал Люк, недовольно поджав губы.

Ребята в ужасе переглянулись. Люк спрыгнул с коробки, вытер о штаны ладони, мокрые от пота. Его лицо было каменным, но за этой маской застывшего спокойствия бушевал ураган эмоций – так море может казаться спокойным на поверхности, когда на глубине бушуют смертоносные течения.

– Сидите тихо, ясно? – бросил он, уже уходя к двери.

Голос его звучал жестко, но в нем была теплая забота – такая, какая бывает у тех, кто не умеет говорить о чувствах вслух. Забота командира, отправляющего своих солдат в укрытие, пока сам идет навстречу опасности.

Он на мгновение обернулся, и в этом коротком взгляде сконцентрировалась вся сложность момента – страх за себя, страх за друзей, и глубокое, тяжелое осознание, что сейчас он переступает черту, за которой нет возврата:

– Если через пятнадцать минут меня не будет – валите. Поняли?

Эти слова упали в тишину гаража тяжело, как камни на дно пруда, всколыхнув волны потаенных тревог. В них содержалось то, что никто не хотел признавать вслух. Что исчезновение Джейн – лишь первое звено в цепи тайн.

Не дождавшись ответа, он исчез за дверью, оставив после себя только запах масла и тонкий, едва слышный звон чужой тревоги в воздухе – словно невидимая струна натянулась между гаражом и домом, вибрируя от приближающейся опасности.

Оставшиеся трое застыли среди инструментов и машинного масла, словно насекомые в янтаре. Томми, Эбби и Джои прислушивались к каждому шороху, к каждому скрипу половиц наверху. Их дыхание стало поверхностным и тихим, как у загнанных в угол животных, готовых к прыжку или к смерти.

Пятнадцать минут. Девятьсот секунд между безопасностью и неизвестностью. Девятьсот ударов сердца, отсчитывающих время перед решением – бежать или остаться, искать или скрываться, бороться или сдаться.

Молчаливый отсчет начался, сопровождаемый лишь тиканьем забытых часов в углу гаража – механического сердцебиения этого тесного мира, который с каждой секундой становился все более чужим и опасным.

***

Люк поднялся по скрипящей лестнице. Каждый шаг звучал слишком громко, как приговор, эхом отдающийся в пустоте дома. В груди у него сжималось то самое чувство – тяжелое, знакомое с детства: когда знаешь, что будет больно, но все равно идешь вперед, словно мотылек, летящий на пламя собственной гибели.

В гостиной застыли Бартоны. Мистер Бартон, высокий, хмурый, с прищуренными глазами, напоминающими прорези в маске обвинителя. Миссис Бартон – натянутое лицо, губы сжаты в тонкую линию, будто стремящуюся стереть саму возможность сочувствия. Отец Люка стоял рядом с ними, с руками в карманах джинсов, лицом, отлитым из серого камня древних идолов.

– Крайне неприятная ситуация, – говорил мистер Бартон. – Ваш сын с друзьями заигрался, тревожит людей, лезет куда не следует. Мы хотим, чтобы это прекратилось.

– Мы и так переживаем, – добавила миссис Бартон, не глядя на Люка, словно сам взгляд мог запятнать ее. – И вдруг они… выламываются к нам, расспрашивают… Мы хотим немного покоя. После всего случившегося, мы не можем оправиться.

Люк молчал, глядя в пол, где каждая трещина казалась картой его будущих шрамов. Он кожей чувствовал фальшь в голосе Бартонов, однако сказать ничего не мог. Кому из взрослых будет дело, что родители обчистили комнату Джейн сразу после ее исчезновения и сказали, что она и была такой: пустой, почти заброшенной. Отец медленно подошел к нему, все еще держась подчеркнуто спокойно, как хищник перед прыжком.

– Я разберусь, – сказал он Бартонам. – Люк получит свое.

Мистер Бартон кивнул, печать одобрения на непреклонном приговоре. Миссис Бартон бросила короткий, жалостливый взгляд, который был хуже тысячи упреков – тонкий нож, проникающий глубже кулака.

Отец вежливо открыл им дверь. Пара вышла, не оглядываясь, унося с собой последние крупицы защиты. Дверь щелкнула за их спинами. Тишина в доме стала вязкой, глухой, как пепел, заполняющий легкие.

Отец повернулся к Люку. И в одно мгновение лицо его изменилось, маска цивилизованности сползла, обнажая зверя под ней. Он шагнул вперед резко, словно взрыв, и ударил сына тыльной стороной ладони по щеке. Щелчок был сухим, болезненным, как треск ломающейся кости надежды. Кровь тонкой струйкой сочилась из губы.

Люк пошатнулся, стиснул зубы, держа боль внутри, как привычного пленника.

– Ты позоришь меня, – прошипел отец.

Его лицо было близко, дыхание пахло перегаром и злостью, пустынным ветром, обжигающим душу. Второй удар – по затылку. Люк инстинктивно съежился, не давая себе упасть, как дерево, которое гнется, но не ломается под ураганом.

– Я работаю всю жизнь, чтобы нас хоть кто-то уважал, а ты, мелкий уродец, рушишь все одним махом. В мать пошел…

Третий удар был слабее, скорее толчок в грудь, но от него у Люка на миг перехватило дыхание, словно кто-то сжал само сердце ледяной рукой. Он стиснул кулаки. Сдержался. Не ответил. В этом доме было только одно правило: никогда не отвечать.

Отец выпрямился, тяжело дыша, зверь, насытившийся на время.

– Убирайся к себе. Чтобы я тебя не видел до завтра.

Люк молча повернулся и ушел вниз по лестнице. Каждый шаг давался ему так, будто он спускался против ураганного ветра, по невидимой лестнице из шипов и осколков.

– Луше б твоя мамаша тебя с собой прихватила! – крикнул ему вслед отец.

Когда Люк вернулся в гараж, его друзья замерли, глядя на него. На распухшую щеку, на пустой, тугой взгляд, в котором читалась история, старая как мир. Но Люк только махнул рукой.

– Забейте. Живой. Погнали дальше работать.

И улыбнулся криво, так, как улыбаются те, кто привык стоять на своих ногах, даже когда весь мир сотрясается от ударов, как маяк, продолжающий светить сквозь самый черный шторм.

7. Надежный друг

Постепенно гараж опустел. Джои ушел первым – сославшись на ужин и мать, которая иначе будет волноваться. Эбби еще постояла, переминая пальцами блокнот, но, почувствовав молчаливую просьбу, тоже кивнула и ушла. Остались только Томми и Люк.

Томми сидел на перевернутом ящике, ссутулившись, будто держал на своих плечах невидимый груз чужих тайн. Люк ковырял ногтем трещину в деревянной столешнице, словно пытался проникнуть в суть вещей через эту ничтожную рану в дереве. Долгое, густое молчание окутало их, как саван. Только шорох ветра за стенами да далекий лай собак нарушали эту паузу, заполненную непрозвучавшими словами. Казалось, сам гараж дышал их болью, впитывая ее в свои стены.

– Больно? – спросил Томми, наконец, его голос прорезал тишину, как первая капля дождя сухую землю.

Люк усмехнулся, коротко, без радости, улыбка его была подобна трещине на старом фарфоре.

– Бывало хуже.

Он потер щеку, где багровела расплывчатая ссадина, карта его внутренней боли, проявившаяся на коже.

Томми смотрел на него, стиснув руки между коленями так сильно, что побелели костяшки пальцев – безмолвный крик против несправедливости, которую он не мог исправить.

– Знаешь, – сказал он глухо, словно говорил из-под воды, – у кого отец не пьет и не бьет – тому на день рождения дарят единорога.

Люк хмыкнул, опустил голову, как будто соглашаясь с горькой шуткой, которая была слишком близка к истине.

– Ага. И водят в зоопарк. Все за ручку.

И снова – молчание. Но оно уже было другим: не тяжелым, а теплым, выстраданным, как старая шрама на коже, которая больше не болит, но всегда напоминает о том, что было.

– Он всегда такой? – спросил Томми осторожно, боясь разрушить хрупкое равновесие между ними.

Люк пожал плечами, жест, вобравший в себя годы привыкания к невыносимому.

– С тех пор, как мама ушла. Иногда лучше. Иногда хуже. Зависит от того, сколько бутылок до ужина. Главное, что ему все равно и он не достает меня с тупыми запретами и просьбами. В этом есть свой прикол, знаешь? Никаких тебе взбучек за оценки, за курение, за ночные вылазки…

Он сказал это спокойно, как чужую историю. Как будто речь шла не о нем, а о персонаже из далекой книги, которую можно закрыть в любой момент. Его отстраненность была не бегством, а выживанием – единственным способом сохранить себя в мире, где любовь и ненависть переплетаются в один удушающий узел.

– У тебя ведь не лучше, ТиДжей, – криво улыбнулся Люк. – Может, даже хуже. Твой вообще не просыхает.

– Наверное, – пожал плечами он. – Только мой дерется, потому что злой, а твой – от раздражения. Я часто думаю, что лучше б у меня было как у Джоуи, – пробормотал он. – Мама была хорошей.

– Ага. А моя бросила меня с папенькой, – тихо засмеялся Люк. – Смотала куда-то в Аризону или Арканзас, кто ее знает. А сын ей там не нужен. Особенно такой, как я.

– Не говори так, – резко оборвал его Томми. – Была бы возможность – непременно бы тебя забрала.

– Ага… Конечно. И жили бы мы с ней долго и счастливо.

Томми хотел что-то сказать – что-то правильное, сильное – но язык налился свинцом. Слова казались бесполезными перед лицом этой обнаженной правды. Каждая фраза утешения звучала бы фальшиво, как фальшивая нота в похоронном марше. Вместо этого он поднял глаза, в которых читалась решимость сменить тему, не из малодушия, а из уважения.

– А Джейн… – он запнулся, собираясь с духом, словно готовился прыгнуть в холодную воду. – Она же тебе нравилась?

Люк, не сразу, посмотрел на него, медленно переводя взгляд, будто возвращаясь из далекого путешествия по своей памяти. В его глазах промелькнула тень – не удивление, не злость – что-то печальнее. Признание без слов, тихая исповедь без единого звука.

Он вздохнул, и в этом вздохе слышалась вся тяжесть несбывшегося.

– Джейн нравилась всем, ТиДжей. Потому что с ней казалось, что можно выбраться. Отсюда. Из всего этого. Мне кажется, с ней ни один мужчина не стал бы вот так.

Он махнул рукой, обводя жестом гараж, улицы, их жизни – целую вселенную безнадежности, затянувшую их, как болото.

– Она смотрела на всех так… – продолжил он, голос его смягчился, став почти нежным, – …как будто они стоил больше, чем сами о себе думали.

Томми опустил голову. Он понимал. В этом жесте было больше солидарности, чем в любых словах утешения. Они все тянулись к Джейн, как к огоньку в темной комнате. Каждый по-своему. Каждый за свое. Она была для них не просто девушкой, а символом возможности, что где-то существует другая жизнь – чище, светлее, добрее.

– Ты думаешь, она правда ушла сама? – спросил Томми, его слова повисли в воздухе, как туман над рекой. – Меня не покидает чувство, что Эббс перечитала детективов, а мы все усложняем…

Люк медленно покачал головой, взвешивая каждое движение.

– Не знаю. Я знаю только одно: если ушла – значит, были причины. Не нам судить.

Он встал, пошел к верстаку, движения его были точными, экономными. Достал ржавую банку с гайками, стал бездумно перебирать их, как счетные бусины, металл тихо звенел под его пальцами, отсчитывая секунды их общего одиночества.

– Но если она захотела, чтобы ее нашли, – сказал он тихо, голос его был подобен отдаленному раскату грома, предвещающему не бурю, а освобождение, – мы это сделаем. Не для нее. Для себя. Чтобы знать, что хоть раз сделали что-то правильно.

Томми кивнул. Все внутри него стянулось в тугой комок, подобный сжатой пружине, готовой распрямиться. И одновременно расправилось – впервые за долгое время – как крылья птицы, почувствовавшей ветер.

Они сидели так еще долго, под уставшей лампой, чей свет казался последним прибежищем в мире нарастающей темноты, под гулким ветром за стенами, нашептывающим истории о пропавших и потерянных, под обломками своих надежд, которые, как разбитое зеркало, все еще могли отражать свет.

Но впервые – вместе, в молчаливом понимании того, что некоторые тайны требуют не слов, а действий, и некоторые раны лечит не время, а общая цель, возвышающаяся над их собственной болью.

8. Гимн взросления

Утром Джои вдруг решил: пора работать.

Он сидел на крыльце, раскачиваясь на пятках, и смотрел, как соседский кот лениво перебирает лапами, словно плетя невидимое полотно из утренней пыли. Мир вокруг еще дремал, окутанный тусклым светом раннего часа, когда тени длиннее мыслей, а надежды кажутся почти осязаемыми. Работа – это просто, думал он, ощущая, как внутри разрастается холодная решимость взрослого человека. Надо только найти, где нужны руки. Потому что мама вымотана, каждый вечер возвращаясь домой с опущенными плечами и потухшим взглядом, в котором давно не осталось ничего, кроме бесконечной усталости. Потому что Джейн где-то там, далеко, и чтобы ее вернуть – нужны деньги. Может, на билет до Сиэтла. Может, на… на что-то важное, что могло бы заставить ее вспомнить о них, о городе, который она оставила позади, как изношенную одежду.

Он долго мялся, не решаясь сказать об этом вслух, сомнения ползли по нему, как холодные муравьи. Люку он не доверился бы: Люк бы только фыркнул, отмахнувшись от чужой наивности с привычной жесткостью человека, слишком рано познавшего вкус разочарования. Томми – точно бы запретил, его голос уже звучал в голове Джои, полный неодобрения и тревоги. Томми вообще был как старший брат, строгий и правильный, из тех, кто всегда хочет защитить, даже когда защита становится клеткой. И тогда Джои позвал Эбби – единственного человека, чье молчание никогда не ранило, а понимание не требовало объяснений.

– Пойдешь со мной? – спросил он тихо, голос его дрожал, как лист на ветру. – Я… хочу найти работу. Ну, хоть какую-нибудь.

Эбби надела свои большие очки, за которыми ее глаза казались еще внимательнее, и решительно кивнула, без единой тени сомнения:

– Пойдем. Мир ждет.

В этих простых словах было больше поддержки, чем во всех советах взрослых, вместе взятых.

Сначала они пошли к магазину «Дженерал Стор», витрины которого отражали их маленькие фигурки, искаженные и неуверенные. Джои, переминаясь с ноги на ногу, спросил у кассира, ощущая, как сердце колотится где-то в горле:

– Мистер Хоуленд, вам не нужен помощник? Я могу… эээ… таскать коробки. Или мыть пол. Много денег не нужно, хотя бы квотер{?}[25 центов] за час.

Кассир рассмеялся. Не зло, но так, как смеются над маленькой собачкой, которая всерьез думает, что может охранять двор. Этот смех, легкий и снисходительный, прошел через Джои, как холодный ветер сквозь щели в старом доме.

– Иди, Джои, играй с друзьями. Мал еще. Работа – дело взрослых, через пару лет пожалеешь, что не набегался вдоволь.

Джои сгорбился, его плечи сжались под тяжестью этих слов, словно каждое из них было камнем, брошенным в его решимость.

Они пошли дальше – на заправку, где воздух был густым от запаха бензина и несбывшихся мечтаний тех, кто когда-то тоже хотел уехать из этого города. Там мужчина в синем комбинезоне только махнул рукой, даже не подняв глаз от своих инструментов:

– Мы тут не детсад держим. Настоящая работа не для детей, понял? Что ты вообще можешь уметь, кроме как конфеты с витрины таскать?

В его голосе звучала та же нота, что и в голосе кассира – снисходительность взрослого мира, закрытого для тех, кто еще не дорос.

Когда они почти теряли надежду, она осыпалась с них, как осенние листья, у обветренного ларька с газетами их окликнул старик Мэттсон, бывший рыбак, который теперь кормил чаек и рассказывал байки о штормовых ночах, о времени, когда океан был еще полон чудес. Давно, казалось, целую жизнь назад, Джои сам сидел на влажных канатах в доке и слушал его рассказы о том, какой Кракен разрушил корабль.

– Эй, малыш, – сказал он, прищурившись, его лицо было изрезано морщинами, словно карта неизведанных земель, – если подметешь двор, дам тебе доллар. Настоящий. Не деревянный.

Джои выпрямился так быстро, что едва не уронил велосипед, в его глазах вспыхнуло то, что Эбби узнала сразу – гордость.

И он подмел. Каждый уголок, каждую песчинку. Он работал, как будто от этого зависел целый мир. Его маленькие руки сжимали метлу так крепко, что побелели костяшки пальцев. Пот струился по лбу, но он не останавливался, словно этот двор был полем битвы, а он – последним солдатом.

Старик сдержал слово. Протянул ему потрепанный доллар, истончившийся от времени и многих рук, но то был настоящий доллар.

Джои держал купюру двумя руками, как древнюю реликвию, как артефакт из взрослого мира, к которому он только что прикоснулся.

– Не расстраивайся, – сказала Эбби, когда они шли обратно по пыльной дороге, где каждый камень, казалось, насмехался над их наивностью. – Это только начало. Все великие дела начинаются с малого.

Она улыбнулась ему через треснувшие очки, и ее улыбка была лучше всяких речей, теплее любого солнца, ярче любого света.

И тогда Джои поступил, как настоящий мужчина, с решимостью, которую не могли сломить ни насмешки, ни отказы.

Он зашел в «Дженерал Стор», где над ним смеялись, и на сам купил Эбби мороженое – тонкую белую палочку, уже начинающую таять под безжалостным солнцем, как тают мечты под натиском реальности.

Когда он протянул ей мороженое, его уши пылали от смущения, словно заходящее солнце окрасило их своим последним светом.

– Спасибо, – сказала Эбби, принимая его, как королевский дар, как самую драгоценную вещь на свете.

Они съели одно мороженое на двоих, сидя на бордюре. Лето пахло бензином и морской солью, обещаниями и разочарованиями, слишком большими для их маленьких сердец.

Вечером Джои аккуратно положил оставшиеся мелкие монетки на кухонный стол, каждая из них звенела в тишине комнаты, как колокол храма. Мама сидела за чашкой чая, уставшая, как пустой мешок, брошенный на обочине времени.

Она посмотрела на монеты. На сына. И вдруг заплакала.

Тихо. Без крика. Ее слезы были безмолвными свидетелями того, что невозможно выразить словами – признания собственного поражения и восхищения силой маленького человека, который уже понял то, что ей пришлось постигать годами.

– Ты не должен был… – прошептала она, прижимая его к себе, ее голос был дрожал. – Я не хотела, чтобы так вышло. Прости меня, Джои. Прости.

Он молча прижался к ней. Ему нечего было сказать. Он просто знал: это правильно. Пусть монетки звенели на столе, как слабый, но настоящий гимн его взрослости, первые ноты мелодии, которая будет сопровождать его всю жизнь, напоминая о дне, когда он сделал первый шаг во взрослый мир, не оглядываясь назад.

***

На кухне пахло чем-то детским – расплавленным сыром, хлебом, летом. Радио хрипло пело Билли Айдола, а вентилятор гнал по комнате теплый воздух, перемешанный со смехом.

– Представляешь, – говорила Эбби, помешивая деревянной ложкой невнятную массу в кастрюле, – Джои устроился на работу.

– Что, серьезно? – Томми оторвал взгляд от полупустой тарелки чипсов.

– Угу. Подмел доки за доллар. С таким стартом до Белого дома недалеко.

Томми рассмеялся, вытирая руки о шорты. Он пришел без стука, как обычно. У него это была особенность: появляться именно тогда, когда дома начиналось то, от чего хотелось выть. А Эбби всегда открывала перед ним двери и не спрашивала, была рядом и этого было достаточно.

– Джои хочет накопить денег, помочь маме или… с поисками Джейн. Хорошо мы его воспитали, да?

– Мы?

– Ну а кто еще? Он последние лет пять под нашей опекой. Глупо отрицать, что мы вложили много в его становление… Если бы он от Люка всякой ерунды не понабрался, вообще отличным парнем бы вырос, – она задумчиво постучала пальцами по дужке очков. – Ну как, сносно?

– Очень вкусно, – Томми потянулся, глядя, как она ставит перед ним тарелку с макаронами. – Тебе бы кафешку открыть. «Кормлю сбежавших от психозов и отцов-алкоголиков».

– Или «Столовая последнего шанса». Обязательно с постером инопланетянина и пиццей на крыше.

Они ели, склонив головы, греясь в простоте момента. Томми, наскоро воткнув вилку в сырную массу, прищурился.

– Ты часто так кормишь сбежавших?

– Только тех, кто умеет не портить настроение, – поддела она, но без укола, с мягкостью. – Ну, и тебя.

– Щедро.

На улице проехал велосипед, послушался тонкий звоночек, кто-то кричал: «Бейсбол в шесть!» – и это было как щелчок из мира, который все еще крутился. Томми поднял глаза от тарелки и встретился взглядом с Эбби. Она замерла на секунду дольше, чем обычно, а потом отвела взгляд, пытаясь сделать вид, что просто тянется за солонкой.

– У тебя, – он прокашлялся, – сыр. На щеке.

– Где? – она провела рукой совсем не там.

– Нет, вот тут, – Томми поднял руку, но не дотронулся, остановился в паре сантиметров от ее лица.

Эбби утерла щеку сама, случайно задев его пальцы своими.

– Извини, – прошептали они одновременно, и оба покраснели.

– Ты знаешь, – сказала она слишком быстро, – я думала покрасить комнату. В синий. Или зеленый. Ну, знаешь, перемены и все такое.

– Зеленый лучше, – кивнул он, уставившись в свою тарелку. – К твоим… ну, знаешь. Глазам.

– Так они у меня не зеленые, – приподняла брови Эбби.

– Я знаю. Карие, а на свету желтоватые. Поэтому и пойдет, чтобы… Контраст был… – он сморщился и покачал головой, понимая, что с каждым словом закапывает себя чуть больше.

И они снова рассмеялись – не громко, не насмешливо, а нервно, неровно, с паузами, в которых было слишком много всего невысказанного. Будто все, что им надо, это сыр, жара и кто-то, кого можно не понимать, но чувствовать. Они хотели застрять в этом моменте и притвориться, что ничего страшного в их жизни не происходить, притвориться, что не застывают от ужаса всякий раз, когда мысли невольно возвращаются к ней. К Джейн.