Катя не хотела спрашивать, не хотела верить, не должна была верить… Она чувствовала, что предаёт Дракона, но почему-то была уверена, что эта женщина не лжёт.

–

Когда Оле было полтора года, он угрожал убить её.

–

Что?!

Катя зажала ладонью рот. Надо было зажимать уши, а она – рот, чтобы дослушать это до конца. Ей нужно знать. Потом она спросит его самого, и он ответит: “Конечно же, Катюша, это неправда, моя бывшая супруга весьма впечатлительна…” Но усталая пьяная женщина смотрела на Катю, и красные блестящие глаза были полны суеверного ужаса. Она видела это наяву, снова переживая самый страшный момент своей жизни.

–

…Оле было полтора годика, – начала она, – и мы отдыхали на даче. Мы с ним, мой отец и Оля. Папа был ректором одного крупного вуза. В тот день я пошла с утра на речку. Было жарко и очень хотелось искупаться. Он, муж, не пошёл со мной – накануне подхватил насморк. На речке я встретила друга детства. Возвращаясь, мы смеялись, дурачились, вспоминали какие-то шуточки… Живя с ним, я почти не виделась с друзьями и знакомыми, поэтому это было… как глоток воздуха. Мы попрощались. Я чмокнула его в щёку. Открыв калитку, я столкнулась с мужем. Он сидел на скамейке в сирени и всё слышал. Ничего не спрашивая, с размаху ударил меня по щеке. Оля – она была с ним – заплакала. На шум вышел папа и сразу понял, в чём дело. Он и раньше недолюбливал мужа, но тогда у него просто… флажок упал. Меня родители ни разу пальцем не тронули, а какой-то мерзавец позволяет себе бить его дочь?! Папа сказал ему убираться прямо сейчас, в чём есть, и больше никогда не показываться ему на глаза. Тогда муж схватил Олю за ноги и закричал, что… – она нервно сглотнула, – разобьёт ей голову об угол дома. Что со мной было… Я упала на колени, целовала ему ноги, билась, умоляла – он только улыбался и размахивал моим ребёнком, как мешком с мукой. И тогда папа очень спокойно сказал ему, что если с головы Оли хоть волос упадёт, его сгноят его в тюрьме. Он сам лично обеспечит ему такую камеру, где он каждый день будет умолять о расстреле. И только тогда он отпустил Олю… Он ведь, в сущности, трус. Мы, разумеется, развелись. Папа настоял, чтобы лишить его родительских прав. Уголовного дела, правда, так и не случилось – папа не хотел огласки… Послушай меня, дурочка, не вздумай рожать от него детей!

Катя слушала, оцепенев от ужаса, и вдруг, словно спохватившись, выбежала из туалета. Дракон смотрел подозрительно. Она соврала, что плохо себя чувствует, и вскоре засобиралась домой.

“Не вздумай рожать от него детей”, – звенело у Кати в ушах, пока они тряслись в такси на другой конец Москвы. Первая жена Дракона не знала того, что знала она, и о чём, к несчастью, успела ему рассказать. Катя была на третьем месяце беременности.

–

Давайте ближе к делу, – мягко прервал участковый.

Катя скользнула взглядом по его фигуре и перевела взгляд на Дракона. Его глаза казались темными, но в них не стояла пугающая бездонная чернота, которая засасывала Катю все эти годы, истончая и развоплощая. Она крепко стиснула правой рукой кисть левой, как будто хотела сломать себе пальцы, потому что услышала где-то, что боль мешает погружать в транс. Тогда Катя верила, что он обладает даром гипноза… Дурочка. Всё верно сказала его первая жена.

–

Так ребёнка я сегодня

не получу?

Катя опустила голову, чтобы спрятать лёгкую улыбку, тронувшую бледные резиновые губы. Сорвался. Перенервничал. Он тоже человек, хоть и очень страшный. “Получу”, – сказал о Тане, как о чемодане в камере хранения. И это безликое “ребёнок” вместо медового и округлого, как тульский пряник, “Танюша”. Кто-то из них двоих – или капитан, или она сама – вывел его из равновесия. Знать бы, чем именно.

–

Я не обязана…

–

Я вам советую урегулировать этот вопрос через суд, – вмешался участковый.

–

Капитан, послушай, – бросил Дракон пробный шар.

Его улыбка стала простой и виноватой, он прищурил один глаз и беспомощно раскинул руки – ни дать ни взять провинциальный мужичок, пойманный по пьянке на мелком хулиганстве. Он прекрасно умел подстраиваться под собеседника, блестяще ловил момент и настроение, но в этот раз промахнулся. Кравцов холодно посмотрел на них обоих и ощупал взглядом лестницу, словно разыскивая несуществующего человека, к кому Дракон обратился на “ты”.

А тот всё ещё не понимал. Лоб его сморщился, как синтетическая ткань под горячим утюгом, глаза потемнели, вены обозначились на лбу, припухли рожками. Катя незаметно сделала полшага назад, к спасительной железной двери.

–

Послушай…те, – выдавил он, и Кате почудилось, что вместе со словом из его губ вылетел клуб дыма.

–

Мы можем поговорить в опорном пункте, – прервал капитан. – Екатерина Алексеевна не намерена давать вам видеться с дочерью сегодня. Обращайтесь в суд.

–

Она… – губы Драконы скривились, – она… узурпировала права на девочку! Она лишает её отца! Она…

–

Екатерина Алексеевна, вы не замёрзли? – невпопад спросил Кравцов.

Катя растерялась и ответила не сразу:

–

Нет, спасибо. Можно идти? Дочь волнуется.

–

Да, разумеется. Зайдете в опорный пункт для дачи письменных объяснений на этой неделе?

Сил хватило только на то, чтобы кивнуть. Её переполнила благодарность к этому человеку. В ту минуту, когда она открыла дверь, показалось, что Дракон вот-вот прошмыгнёт в образовавшуюся щель. Она торопливо втиснулась в прихожую, где долго не могла сладить со щеколдой. Страх опутывал её, как ребёнка, бегущего ночью в спальню из туалета по тёмному коридору. Только убедившись, что дверь закрыта, она сползла по стене на низкую скрипучую скамеечку.

Солнце ушло, и в коридоре царил полумрак, в котором букеты на порыжевших обоях казались диковинными птицами. Из выпуклой чёрной коробочки выключателя вверх полз витой провод, от центра коридора к стенам разбегалась серая ёлочка паркета. Казалось, всё в доме спешило спрятаться от всевидящего ока Дракона.

–

Таня, – громким шёпотом позвала Катя, сглотнув слюну. – Танюша!

В глубине квартиры раздался едва слышный шелест, будто листок бумаги спланировал на пол. Таня появилась на пороге комнаты, как маленькое привидение. Бледное личико оставалось в тени, но Катя почувствовала страх – он ниточкой потянулся к ней, и она поймала его, как радиоволну. Девочка не подошла к Кате, только обеспокоенно завертела растрёпанной головенкой – нет ли Дракона в углу, не притаился ли он за вешалкой.

Катя щёлкнула выключателем. Свет ударил по глазам, и они обе сощурились. А потом в гулкой пустоте старой квартиры раздался звук, который Катя любила больше всего на свете – тихий Танин смех.

В 1941 году бабушке Татьяне было четырнадцать лет. 19 августа вместе с другими ученицами Ленинградского хореографического училища её втолкнули в большой деревянный вагон и отправили в эвакуацию. Эшелон уходил в город М., в котором много лет спустя, когда он уже носил имя П., родилась внучка Катя. В вагоне было то холодно, то жарко, и всегда – темно и душно, но этот вагон увозил их от смерти. В семье от безносой ускользнула только она: Катин прадед пропал без вести в первые дни войны, а в вагон, который увозил прабабушку и других работниц завода на Урал, попала бомба. Не уцелел никто.

На третьи сутки Татьяна заболела. Она и до войны не отличалась крепким здоровьем, а тут совсем расклеилась – тряслась от лихорадки, металась в жару, бредила, изредка приходя в себя, и слышала, как обсуждают, дотянет ли она до следующей станции. Бабушка Татьяна сдаваться не умела и дотянула до вокзала города М., откуда её привезли в эвакогоспиталь. Едва придя в себя, она получила весть о гибели матери.

Выписали Татьяну поздней осенью: над Камой клубились тучи, ветер сбивал с ног. Худая, чёрная, шатаясь от слабости, она брела по первому снегу в общежитие училища. Пожилой врач постарался как можно мягче объяснить, что о балете придётся забыть. «На время», – говорил он. Но Татьяна-то знала, чего стоит каждый пропущенный день…

Врача она не послушалась, и во время первого же занятия заработала тяжелейший перелом. Бабушка говорила «сломалась нога», будто речь шла не о части тела, а он неживом предмете.

Когда её, загипсованную, внесли в чужой холодный дом, она сразу задумала удавиться. В этом чёрном от дождей и времени деревянном доме, открытом всем ветрам, ютились две женщины, в один день получившие похоронки на мужей. У старшей, Ольги, в сентябре сгорел дом, и сестра по несчастью позвала её жить к себе.

Глотая тёплую воду, чуть подкрашенную горьким травяным настоем, которую приготовила молодая вдова – темноволосая Катря, Татьяна с пугающей ясностью представляла, как скатывает из простыни петлю, цепляет за спинку кровати…

–

Ты это брось, – вдруг хриплым неживым голосом произнесла женщина.

–

Что?

–

Это. Даже думать не смей.

То, как Катря угадала её чёрные помыслы, поразило Татьяну. Принимая из жестких натруженных рук вдов скудную еду и горькое, отдающее болотом питьё, она всё больше привязывалась к ним.

Весной Татьяну приняли на завод. Самым тяжёлым испытанием стало ходить улицей, где прямо на тротуаре устроили подобие балетного станка, возле которого её прежние подруги повторяли заученные упражнения. Плие, батман… Проходя мимо, она надвигала на глаза чёрный платок Катри, чтобы никто не заговорил с ней. Лишь потом Татьяна поняла, что мера была излишней: за полгода она изменилась так, что не узнала бы даже родная мать, будь она жива.

В сорок пятом году бабушке исполнилось восемнадцать, но никто не давал ей больше четырнадцати. В конце лета в город потянулись солдаты, и только в чёрный дом на перекрёстке возвращаться было некому. У Катри детей не было, а Ольге в апреле победного года пришли разом две похоронки – на сына и брата. И без того тонкая и бледная, она совсем исхудала и потемнела лицом, став похожей на египетскую богиню, которую Татьяна когда-то видела в Эрмитаже.

–

Опять к Каме ходила? – подслушала она ночью разговор. – Я Татьяне сказала и тебе скажу – даже думать не смей, страшный грех это.

–

Кому я нужна такая? – тихо рыдала Ольга. – Сыночек был, брат, муж хороший, добрый, ласковый, и всех троих забрали у меня…

–

У тебя был сын, а я никого не родила и не выкормила, яблоня-неродица – горячо шептала Катря. – За то судьба нам деточку послала.

–

Кончилась война, вернётся твоя деточка обратно в Ленинград, что ей здесь делать, – скорее устало, чем зло отозвалась Ольга.

Она ошибалась: возвращаться Татьяне было некуда, а потом случилось событие, навсегда изменившее её жизнь.

Прополоскав бельё, Татьяна несла его развешивать во двор. Там, за домом, среди невысокой травы торчали столбики с натянутыми верёвками. День был погожий, полный прозрачного воздуха и яркого солнца, но прохладный, из тех, что бывают на Урале в середине сентября. В восемнадцать лет даже человеку, видевшему войну, бывает беспричинно весело и легко, тем более, если больная нога давно не беспокоит. Даже тётя Оля стала изредка улыбаться ей из-под грубого тёмного платка, что стоял козырьком над высоким чистым лбом. Озябшими руками Татьяна ловко раскатала бельё по верёвке и, полюбовавшись творением своих рук, подняла с земли таз и зашагала к воротам. Уже выходя из калитки на улицу, она услышала тихий надсадный вой, будто где-то в подвале маялся от боли пёс. Она немедля поспешила на помощь, но, завернув за угол сарая, с удивлением увидела человека, которого сначала приняла за мертвецки пьяного. Он стоял, наклонившись вперёд и уткнувшись лбом в поленницу, словно собираясь боднуть её. Плечи, обтянутые выгоревшей гимнастёркой, тяжело ходили вверх-вниз.

–

Дядь, а дядь, – окликнула она, не подходя ближе.

Пьяных Татьяна опасалась, особенно после того, как подгулявший развязный солдатик бесцеремонно полез к ней на берегу Камы. Катря замахнулась на солдатика коромыслом, и это помогло Татьяне вывернуться из его цепких липких рук. Сама она по-прежнему была стеснительна и слаба.

–

Дядь, плохо вам? – снова позвала Татьяна, сделав несколько осторожных шагов в его сторону и держа таз перед собой, как щит.

Человек, наконец, услышал, тяжело вскинул голову, развернулся по-военному – сразу всем корпусом… и оказался молодым парнишкой с красным заплаканным лицом. Он не был пьян. Его терзало горе, и Татьяна без опаски шагнула навстречу. Ей хотелось помочь, утешить, защитить этого пацана с медалью «За отвагу» и двумя желтыми нашивками за тяжелые ранения на застиранной гимнастерке.

–

Что с вами?

Лицо парнишки по-детски сморщилось, и он проговорил хрипло:

–

Иди, иди отсюдова…

–

Да вы не злитесь. Я же помочь хочу…

–

Не поможешь тут ничем, – дрожащим голосом произнёс он и, крутанувшись на каблуках, впечатался лбом в поленницу и тоненько завыл.

Дедушку Володю растила мать, прабабушка Елена. Отец его, поговаривали, жил далеко и даже, вроде бы, был женат на другой, но мать рассказывала Володе, что он умер. Володину маму в М. не любили. Несмотря на то, что за всю жизнь она не сказала никому ни единого худого слова, не говоря уж о делах, злые языки склоняли её имя на все лады, а к Володе намертво приклеилось невесть откуда взявшееся на Урале обидное малороссийское словечко “байстрюк”. Володина мать отличалась редкой красотой – не прямолинейной красотой простой русской бабы, а какой-то чересчур утонченной, необычной, как у женщин на полотнах эпохи Возрождения. По образованию Володина мать была учительницей, но в школе не заладилось, и она устроилась в местную библиотеку. Когда Елена шла по улице, мужчины невольно заглядывались на неё, а женщины смотрели с тупой горькой завистью. Стоило повернуть за угол, как и те, и другие принимались одинаково дурно говорить о ней. Мужчин раздражало, что она была с ними вежлива – и только, хотя как “принесшая в подоле” могла бы быть и посговорчивее. Женщины завидовали спокойной гордости и достоинству, которых им не хватало.

Дедушка Володя любил свою мать без памяти, хотя она бывала с ним сурова и даже жестка, потому что знал: она никогда не накажет несправедливо, за то, что просто попался под горячую руку, как поступали соседки. Стоило ему услышать дурное слово о матери, как он коршуном налетал на обидчиков и бил молча и страшно, терпя самую сильную боль.

Когда Володя уходил на войну, мать не проронила ни одной слезинки, стояла, как каменная, только в уголке глаза билась жилка. В тот день он видел мать в последний раз: в мае 1944 пришло письмо, написанное незнакомым кривым почерком. Эти каракули нацарапал под диктовку соседки Варвары Калининой её сын Петька. “Мама померла”, – писал Петька, и Володя даже не сразу понял, что речь идёт о его, Володиной, маме…

В апреле на Каме начался ледоход. Прабабушка Елена прополоскала бельё и собралась идти назад, когда услышала истошный крик. Младший сын Калининой, самой злоязычной из всех соседок, стоял на краешке льдины, которую стремительно уносило течением. Его приятели в ужасе метались по берегу.

Елена остановилась. Она знала, что вчера Калинина получила похоронку на старшего сына. Потом вспомнила, как отец учил её плавать в Вишере: бывало, что они ходили на речку даже в октябре. Прабабушка Елена хорошо плавала, слишком хорошо для женщины. Она всегда была не такой, как другие…

Она приняла решение: аккуратно поставила таз с бельём, скинула тяжёлое пальто и ринулась в воду. Ледяная вода обожгла, сжала ледяным панцирем, заставив сердце задрожать. Она плыла к льдине крупными мужскими саженками, представляя на месте Петьки своего Вову. Володеньку, который бил смертным боем «старшенького» Калининой за ненароком услышанное «слово на «б» в её адрес. Теперь «старшенький» лежал в земле где-то под Витебском, искупив все свои небольшие грехи. Бедный мальчик… Она могла спасти Петьку. Она должна была его спасти. И спасла.

Толкнув дрожащего мальчишку в руки перетрусившим товарищам, она нащупала дно, сделала несколько шагов… и вдруг увидела своего Володеньку. Живой и невредимый, он стоял за спиной мокрого бледного Петьки и улыбался ей. «Володя», – хотела позвать она, но поперхнулась именем сына и упала замертво.

Хоронили прабабушку Елену всей улицей. Калинина ползла за гробом на коленях по раскисшей дороге. Её поднимали, подхватывали под мышки, пытаясь поставить на ноги, но она упрямо отталкивала чужие руки и снова падала в грязь.

Татьяна стояла возле ворот, глядя на согнутую фигуру солдата и собираясь с мыслями, потом вернулась и решительно взялась за тонкую жилистую руку выше локтя. Он хотел сказать грубость, чтобы хромоножка скорее ушла и оставила его наедине с горем, но заглянул ей в глаза – и промолчал.

Через полгода они поженились.

Катина мама родилась поздно, в самом конце пятидесятых. Бабушке Татьяне было за тридцать, дедушке – немногим больше. Первого ребёнка Татьяна не доносила, скатившись зимой с обледенелой лестницы чёрного вдовьего дома. Шли месяцы, и становилось только хуже: бабушкин организм, как заведённый, на шестом месяце срывался и отторгал плод. И вот, когда она совсем отчаялась, на свет появилась маленькая Еленка. Она всегда была упрямой и сильной…

Мама слыла красавицей с самого детства – темноволосая зеленоглазая русалка с кукольными ресницами и высокими вогульскими скулами, копия покойной прабабушки Елены. Дедушка говорил, что Еленка-младшая даже вела себя, как его покойная мать, которой никогда, разумеется, не видела. Улыбалась, хмурилась, поводила плечами, смотрела искоса – точь-в-точь Елена. Во взгляде быстрых, чуть раскосых глаз под идеальными дугами бровей пряталась унаследованная от бабушки надменность, ставшая залогом потока зависти и злословия.

Катя любила маму больше отца, хотя ладить с ней было сложнее. Смелая мамина красота приносила больше горя, чем радости, как и покойной бабушке. Подруг у матери не водилось: редкая женщина осмеливалась пройти рядом с ней по улице, не то что привести в общество мужа или жениха. Несмотря на кристальную мамину честность, всюду, где бы она ни находилась, её настигали безжалостные сплетницы, приписывая романы на стороне. Удивляться нечему – мама относилась к тем женщинам, вслед которым оборачиваются на улице.

Однажды в военном городке жилистая краснолицая беларуска, муж которой открыто заглядывался на маму, ворвалась на общую кухню с матерной бранью и схватила нож. Катя, которой едва исполнилось пять, окаменела от ужаса, забившись в угол. Мама же нисколько не изменилась в лице, молча сняла с плиты тяжёлую чугунную сковороду и выставила перед собой. В ту минуту Катя ясно ощутила, сколько в матери дремлющей первобытной силы, натянутой, как тетива вогульского лука.

В другом гарнизоне целую неделю какой-то поклонник засовывал в ручку входной двери букеты цветов, а на восьмой день дверь измазали дерьмом. Отец и тогда не сказал матери ни слова – верил ей безоговорочно.

Кате показалось, что Таня уснула, и она замолкла. Рука дочери тотчас высунулась из-под пледа и цепко схватила её за запястье. Катя легонько пожала влажную ладошку дочери.

–

Тётя Зоя жила здесь? – спросила Таня, не отрывая внимательного взгляда от потолка.

–

Да, это её квартира.

–

А почему тётя Лиза меня не любит?

У Кати невольно вырвался смешок. Тётя Лиза – сестра Дракона. Она, как и Катина покойная тётя Зоя, была врачом. На этом их сходство заканчивалось. Елизавета Ефимовна была высокая, худая и какая-то бесцветная, с коротко стриженными осветлёнными волосами над бледным вытянутым лицом, на котором яркими пятнами выделялись подведённые чёрным глаза и губы цвета томатного сока. Чтобы быть в форме, она постоянно жевала овощи: салат, капусту, морковку, что вкупе с печальным выражением глаз делало её похожей на корову. Елизавета Ефимовна считала себя утончённой аристократкой, в честь чего возвела в своей огромной московской квартире нелепые колонны из гипсокартона и обставила комнаты роскошной безвкусной мебелью. В ней всего было слишком: выходя из дома, она стремилась надеть как можно больше украшений; делая макияж, превращала себя в куклу.

До рождения Тани Катя видела Елизавету Ефимовну дважды: на их с Драконом свадьбе и на юбилее его матери. Катю она не жаловала, говорила с ней подчёркнуто холодно и только по делу, не улыбалась, зато без стеснения разглядывала её, как музейный экспонат, со всех сторон.

За две недели до рождения Тани Дракон объявил Кате, что из родильного дома она поедет на две недели к Елизавете Ефимовне, которая по счастливой случайности взяла на эти дни отпуск, но не запланировала никаких поездок. Она, мол, педиатр, и знает лучше Кати, что нужно новорождённой, а он за это время закончит ремонт в их новом подмосковном доме. Он говорил обо всём этом, как о деле решённом, как будто её согласия не требовалось, словно она была предметом интерьера, который легко перевезти из дома в дом.

Как только Катя представила, что полмесяца будет заперта в чужой квартире с человеком, который смотрит на неё с презрением, с ней случилась истерика. Дракон и не думал её успокаивать – ушёл на кухню, выпил молока, полистал журнал и, услышав, видимо, что рыдания беременной жены немного стихли, показался в дверях комнаты:

–

Успокоилась?

Хлюпая носом, она отвернулась к стене.

–

Катюша, мне непонятен твой эгоизм. Ты думаешь не о ребёнке, не о своём теле, как о вместилище для этого ребёнка, не обо мне, а лишь о своём уязвлённом (якобы) самолюбии. По непонятной причине ты отвергаешь помощь человека, который абсолютно ничем тебе не обязан. Лиза – настоящая христианка, и она демонстрирует это не копчением неба с помощью копеечных свечей, а своими делами. Лиза жертвует ради тебя своим личным временем. Так будь хоть каплю ей благодарна…

–

Там всё чужое, – простонала Катя. – Это чужой дом, и я буду там одна. Почему я не могу приехать сюда и позвать свою маму…

–

При всё уважении, Катюша, твоя мама – школьный учитель. Вряд ли она чем-то сможет помочь тебе, тем более, что её опыт материнства имел место…

В такие минуты она готова была ударить его по лицу. Когда Дракон “выходил на режим”, он начинал тарахтеть как по писаному, с нечеловеческими канцеляризмами, на одной ноте, и каждое слово отдавалось у Кати в голове.

–

Мне неудобно напрягать Елизавету Ефимовну, – попробовала она зайти с другого конца.

–

О, об этом не стоит беспокоиться, – вмиг повеселел он. – Это уже оговорено. Она с радостью согласилась…

Разумеется, когда они переступили порог её квартиры с Танюшей на руках, никакой радости на лице Елизаветы Ефимовны не отразилось. Более того, Кате показалось, что она едва сдерживается, чтобы не выставить её вон. Отрывистым жестом, будто опуская шашку на чью-то шею, она указала им комнату. Переступив порог, Катя едва не вскрикнула – комната, в которой давно никто не жил, была буквально погребена под слоем пыли.

На следующий день, стоило Дракону уехать, а Елизавете Ефимовне под благовидным предлогом исчезнуть “на полчасика”, Катя принялась за уборку. Не будь у неё на руках новорождённой крохи, ей и в голову не пришло бы этого делать. Она считала это невежливым, да и врачи запретили ей физические нагрузки. Но выхода не было.

Хозяйка дома появилась ближе к вечеру и, как ей показалось, под хмельком. Разуваясь в прихожей, она пребывала в благодушном настроении, но едва перешагнула порог кухни, всё изменилось.

–

Что это? – заверещала она, глядя на вымытую посуду.

Следующие полтора часа Катя выслушивала истеричные крики золовки о том, что она – деревенщина, которая не умеет себя вести, тычет людей носом в “небольшие огрехи” и платит за снисходительность чёрной неблагодарностью. Таня проснулась и заплакала, Катя закрылась с ней в комнате, но Елизавета Ефимовна продолжала завывать под дверью о том, какая дрянь досталась в жёны обожаемому братцу. Спустя ещё полчаса перепало и самому Дракону – за то, что пригрел на груди змеюку, а потом бросил на неё, испоганив ей отпуск. Таня не замолкала. И тогда эта святая женщина, педиатр от бога, по словам брата, любящая детей больше собственной жизни, заорала, перемежая речь матерщиной, чтобы Катя заткнула девочке рот, иначе она сама это сделает.

Когда Катя набрала номер Дракона, он даже не сразу понял, кто с ним говорит. Зубы у неё стучали так, что, казалось, раскрошатся, горло перехватило спазмом, и она могла издавать только едва слышный писк. Надо отдать ему должное – он приехал. Через три часа, когда его сестра, опрокинув пару рюмок коньяка, уснула на диване в гостиной, а Катя успела сложить в чемодан свои нехитрые пожитки.

–

Ты абсолютно не умеешь ладить с людьми, Катюша, – укоризненно качая головой, повторял Дракон, пока они мчались по ночной Москве. – Сложно представить себе более открытого и мягкого человека, чем Лизуша.

Через месяц Дракон и его сестра поругаются на долгих два года, и Катя, случайно проходя по коридору, услышит вопль “Лизуши”, мол, в детстве Дракон сломал ей палец ударом молотка. Одна общая знакомая расскажет Кате, что он якобы целил в висок, но сестра успела закрыться рукой, и тем спасла себе жизнь. Возможно, это было неправдой. Та женщина давно мечтала выйти замуж за Дракона, и поэтому страстно желала им развода.

Когда Катя решится на этот развод, Елизавета Ефимовна придёт в суд, чтобы поддержать брата, и ни словом не обмолвится о случае с молотком и о том, как в запале ссоры называла братца “идиотом без справки”.

Но всё это будет потом, а в тот момент Катя, совершенно опустошённая, держала на руках крошечную Танюшку, машинально покачивая, и смотрела сквозь мокрое стекло в темноту.

–

Я не знаю, – сказала Катя.

Когда-то она мечтала о том, что с ней и таким образованным отцом, как Дракон, Таня узнает ответы на все вопросы. “Никогда не говорите ребёнку: “Я не знаю”, – прочитала она в одной умной книжке. – Этим вы формируете у него неуверенность в себе и в вас”.

Кто бы придал уверенности ей!

Солнце яичком катилось к горизонту. По бульвару прохаживались женщины с яркими детскими колясками – не спеша, не таясь, не оглядываясь поминутно назад.

Катя торчала возле окна, пытаясь разглядеть Дракона.

–

Он ушёл? – спросила Танюша.

–

Наверное.

–

Я умею бегать очень быстро. Мы убежим.

Катя не хотела убегать. Убегают преступники, а она ни в чём не виновата.

Когда Катя в детстве пожаловалась папе на девчонок, которые не дают ей прохода во дворе, он положил перед ней на стол книгу “Чучело” и зачитал вслух: “Я поняла, что нельзя бежать, когда тебя гонят. Нельзя бежать никогда!” И Катя больше не убегала. Но тогда она отвечала за себя, а сейчас – за Таню.

Собираясь на прогулку, она основательно шнуровала массивные армейские ботинки – в них удобно бежать, они не скользят. Бросила взгляд на Таню, которая застёгивала липучки на сапожках, и отметила, как она выросла. Впервые она думала об этом без радости: если придётся бежать, не получится нести её на руках долго. На глазах выступили слёзы, и она поспешно отвернулась к стене, делая вид, что рассматривает “вечный” календарь с круглыми пластиковыми номерами на магнитах.

Уже поворачивая ключ, Катя услышала наверху тихий смех и приглушённый звук поцелуя. Она знала, что это не Дракон, но всё равно крепко взяла Таню за плечо и сделала предостерегающий жест. Они вжались в стену. Мимо, смеясь и толкая друг друга, пробежала парочка подростков.

Спускались по пустой и гулкой лестнице – лифт в доме был узкий и тесный, как гроб, в нём у Кати кружилась голова и становилось трудно дышать, коричневые стены под полированное дерево, казалось, сдавливали рёбра.

Танюша не скакала весело со ступеньки на ступеньку, как другие дети. Она шла сбоку, даже чуть сзади, и крепко держала Катю за руку. На втором этаже она остановилась, чтобы дать Тане отдохнуть, и заодно выглянула сквозь грязное стекло во двор. Никого. Если Дракон и караулит, то под окнами. Дочь подняла не по-детски серьёзные, полные затаённой тревоги глаза. Потная ладошка крепче стиснула руку. В шапочке-капоре Таня была похожа на бабушку, но Катя видела его черты.

–

Идём, мама?

Голос девочки прозвучал неестественно весело, как у взрослого человека, которому нужно подбодрить приятеля. “Таня, Танюша моя, товарищ мой верный…”

Улица оглушила Катю детскими криками и звоном трамвая, ударила в лицо морозной свежестью, ослепила белизной снега. Так бывало – в школе, когда она долго болела, а потом выходила во двор. Но ведь она вчера была на улице. И позавчера… Эти маленькие зарубки на линейке времени казались теперь далёкими, как звёзды. Всё переменилось со вчерашнего дня. Таня ловко вывернулась из-под локтя и замерла рядом.

–

Его нет, – тихо доложила она и вздохнула с недетским облегчением.

Они шагали по бульвару, среди довольных, весёлых и спокойных детей, но Таня не делала даже попытки отпустить мамину руку. В эту минуту Кате казалось, что дочь защищает её от Дракона.

Линия утопала в снегу. Солнце пылало в окнах отполированной медью. Катя остановилась возле соседнего дома и показала дочери маки и подсолнухи из майолики на фасаде. Кажется, она уже рассказывала о них, но сил придумать что-то новое не нашлось. Они играли в игру “Мама сильная”, Таня старательно поддавалась.

–

Они нарисованы?

–

Нет, это мозаика.

–

Совсем как моя?

–

Не совсем…

Катя замолкла на полуслове. Глупо это всё. Вчера была репетиция, а что сегодня? Зачем Таня ей подыгрывает? Если она не может придумать что-то новое и интересное, чтобы развлечь собственного ребёнка, лучше молчать. Сойдёшь за хорошую мать. Тем временем невидимая драконья лапа в мозгу опустила иголку на заезженную пластинку – неаккуратно, с толчка…

“Катюша, быть матерью сложно. Ты должна дать ребёнку больше, чем имеешь сама. Ты должна развивать его и развиваться с ним беспрестанно, понимаешь, беспрестанно!”

–

Смотри, какой у дома шпиль, – сказала она, вырываясь из липкой болотины чужих мыслей, крепко засевших в голове. – Как у замка. Тут недалеко есть дом-з

мок. Я покажу тебе его как-нибудь… когда потеплеет.

Как экскурсовод, попавший по ошибке на незнакомый объект, Катя крутила головой и пыталась выдумать что-нибудь интересное и развлечь Таню.

–

Мама, – вдруг спросила дочь, остановившись возле ощипанных кустов, – мама, а ты его любила?

Дети не задают таких вопросов. Не должны, во всяком случае. Катя уставилась на ошмётки снега, прилипшие к ботинкам, на грязную стену дома и случайно заметила красный фонарик шиповника, чудом уцелевший на заснеженной ветке. Будь это обычная девочка, Катя сработала бы чисто, переключив внимание на яркое пятнышко. Но Таня другая. Она дочь Дракона, она её дочь, она внучка уральской русалки Елены и праправнучка женщины, которая, не раздумывая, бросилась в ледяную воду, чтобы спасти человека ценой своей жизни.