Читать книгу: «Чем звезды обязаны ночи», страница 2

3

– Итак, вы знали мою мать?

Гостьи ушли, в доме тишина и покой. Роза кивает и протягивает мне дымящуюся чашку с чаем.

– И твою мать, и бабушку тоже. Колетт была мне как сестра. Мне так жаль, что она не видит тебя сейчас! Она бы гордилась тобой.

Колетт? Это имя мне ничего не говорит. Взгляд Розы затуманивается. Я молчу и внимательно ее слушаю. За окном непроглядная ночь, различаются только причудливые очертания больших деревьев.

Роза выросла в этом доме. В окружении женщин ярких, свободных и увлеченных, любивших мужчин почти так же, как шампанское. Когда-то она была хозяйкой мастерской по изготовлению эспадрилий, известной в весьма взыскательном мире парижской моды. Там работали женщины, которым она помогала найти свою дорогу в жизни. С той поры дело перешло в другие руки. Но сохранилась традиция принимать тех, кто нуждается в убежище, тепле, очаге – на несколько дней, а порой и лет.

– Бедняжки, – грустно улыбается Роза. – Женщины, которых жизнь не щадила.

Таких набралось немало, и они обосновались в деревне, как и те сестры-близняшки, чей дом располагался через дорогу. Маленькая дружная женская община, время от времени собиравшаяся на совместный ужин. Иногда в честь дня рождения одной из них дамы принаряжались – в память о лучших временах. Роза, конечно, постарела, но на сердце у нее не было ни морщинки.

Она прерывает свой рассказ, боясь, что утомила меня. Рядом с нами прикорнула на диванчике Нана, свернувшись под старой шалью, словно маленький ребенок.

– Среди этих женщин, – продолжает Роза, – росла твоя мать.

Она берет фоторамку с круглого столика и протягивает мне. На снимке девочка-подросток с беспокойным взглядом позирует, стоя у рояля.

– Ты так на нее похожа, – добавляет она.

Я отвожу глаза.

– Ей едва исполнилось двадцать лет, когда она уехала, – продолжает Роза. – Она хотела стать певицей. И попросила нас позаботиться о тебе.

Оторопь.

– Она оставила меня здесь?

Роза кивает. Поверить не могу. Я же была еще совсем маленькой! Как она могла меня бросить? Желудок сводит судорогой.

– Тебе было четыре годика, когда она вернулась за тобой. И больше мы тебя никогда не видели.

Пауза. По взволнованному голосу Розы я понимаю, что сердце у нее просто разрывалось в тот день, когда наши дороги разошлись.

В последние годы Роми постоянно тревожилась за нас. Твердила, что за ней следят, что кто-то хочет навредить нам. Откуда у нее взялись эти мысли? Понятия не имею. Но она никогда не говорила со мной о Стране Басков, о Розе и уж тем более о том, кто был мой отец или моя бабушка. «Наша семья»? – презрительно восклицала она всякий раз, когда я осмеливалась затронуть эту тему. – Кому вообще нужна семья? Ты и я – это уже много».

– Мы сбились с ног, пытаясь тебя отыскать. Безуспешно. Вы с Роми словно испарились. И так оставалось до тех пор, пока два года назад я не наткнулась на твою фотографию в одном журнале. Тогда я тебе и написала, хоть и без особой надежды.

Она улыбается. Ее лицо светится искренней радостью. Доброжелательность, лучащаяся в ее глазах, располагает к доверию. И я рассказываю о своем детстве в Париже рядом с Роми. Мы вдвоем против всего мира. Дни, полные то смеха, то уныния.

Роза удрученно качает головой. Мать была больна, она всегда это знала.

– Однажды осенним утром она покинула меня. Мне было восемнадцать лет, я только-только поступила в кулинарную школу. Мне кажется, это было только вчера.

К глазам подступают слезы. Мать покончила с собой двадцать лет назад. Но моя рана так и не затянулась.

– Теперь я с тобой… – тихонько говорит Роза.

Наши взаимные исповеди длятся до рассвета. Вдали раздается крик петуха.

Я долго не выпускаю Розу из объятий, прежде чем расстаться. Когда мы с Наной пускаемся в обратный путь к нашей гостинице, солнце уже поднялось. Повсюду сверкает роса. Долгое время мы идем в молчании. Рассказ Розы потряс меня. Передо мной теперь предстал неизвестный пласт моего прошлого, но никакой радости по этому поводу я не ощущала. Слишком всего много, слишком все это абстрактно. А главное, приехала я слишком поздно. Роза подарила мне родственников – но все они уже мертвы. И в первую очередь моя мать. И как это называется, «генеалогическое древо»? Нет, старый пень, вот всё, что от него осталось! Сухие ломкие ветви, которые никогда больше не зацветут. Я утратила свои корни.

4

Мы с Наной шагали уже четверть часа, ища какой-нибудь ресторанчик. Я в кожаной косухе, она – потренькивая множеством брелков. Фермеры за рулем своих тракторов сворачивали шеи, провожая нас взглядами. Вокруг стоял запах скошенной травы и навоза. Присутствие Наны успокаивало. Без нее у меня не хватило бы мужества продолжать все это.

Она появилась в моей жизни в день, когда мне исполнилось семь лет. Роми с громким смехом переступила порог – сияющая, ослепительная, чудесно пахнущая – и сразу объявила, что есть повод кое-что отпраздновать. За ее спиной маячила компания жизнерадостных незнакомцев.

Я подняла глаза на мать, готовая заплакать. Та пожала плечами. Речь шла не о моем дне рождения. «Пошлая мещанская традиция!» – раздражалась она, замечая мои слезы. Нет, у Роми были более оригинальные поводы для праздника: новый наряд, полная луна, первая клубника. Она приглашала всех, кто попадался ей по пути, осведомляясь об их любимом блюде: «Моя дочь – повар от Бога, сами увидите!» – и вся эта толпа вваливалась в нашу тесную двухкомнатную квартирку, которую она снимала на те скудные гроши, что ей платили в кабаре. Она нанизывала на руки тонны браслетов, одалживала свои платья и боа кому ни попадя и лихо откупоривала шампанское ударом ножа. Вечеринки шли нескончаемой чередой, гости теснились, как окурки в пепельнице. Мясник, почтальон, несколько бывших любовников, два-три студента, случайно встреченных недалеко от дома… Роми любила всех, и все любили ее.

Нане было, наверное, лет тридцать, когда они познакомились с Роми. Местом ее обитания был третий фонарь по улице Габриэль. Миниатюрная, с матовой кожей, короткими волосами и кучей разноцветных баулов в руках, она постепенно стала нашей постоянной гостьей, единственным знакомым лицом в нескончаемой круговерти новых визитеров. Она никогда не приходила с пустыми руками. Протягивала мне то цветок, то птичье перо, то рисунок. В платье с множеством оборок, с парой мазков помады на губах она усаживалась на табурет и, не говоря ни слова, смотрела, как я готовлю.

Ей потребовалось немало времени, чтобы согласиться с неоднократным предложением Роми пересесть на диван. С каждым годом присутствие Наны становилось все более привычным. Она ждала меня у школы, угощала шоколадной булочкой, купленной на несколько монеток, которые ей перепали. Она оставалась со мной порой до поздней ночи, если мать задерживалась в кабаре. Исчезала, когда у Роми случались сумрачные дни. И возвращалась к нам снова, стоило грозе миновать.

Нана никогда не произносила ни слова. И все же Роми, казалось, знала о ней все. У моей матери всегда был особый талант располагать к себе людей. Может, потому что она никого не судила. Жизнь представлялась ей подобием американских горок. Ведь мир любого человека в одночасье мог полететь в тартарары.

В тот день, когда она умерла, Нана не выпускала меня из объятий, пока санитары выносили тело. Она утешала меня ночами, полными слез и кошмаров. Именно Нана присматривала за мной после разыгравшегося два месяца назад скандала. Нана – мой ангел-хранитель. Моя единственная родная душа.

И вот мы с ней оказались здесь. В этой дыре в Стране Басков, название которой я никак не могу запомнить.

Я в трауре. Мне хотелось бы исчезнуть. Пусть меня забудут. С готовкой покончено. Мишленовские «звезды», магия вкусовых рецепторов, безудержное творчество – теперь это удел других. Я снимаю свой фартук. Осталось только найти, чем теперь заняться в жизни.

За поворотом дороги показался какой-то ресторан. Единственный на пять километров вокруг. Это аскетичного вида трехэтажный дом с закрытыми ставнями, выходящими на широкую долину. Несколько столиков под большим дубом, на них перевернутые стулья. Полустертые, выписанные краской буквы на фасаде гласят: «У Жермены».

Я просовываю голову за бахрому дверной занавески. В доме темно, но пахнет свежестью.

– Есть кто?

Никакого ответа. Нана уже уселась на террасе и разглядывает грифельную доску с меню, на которой накарябано: «Меня нет».

Неплохое начало. На другой стороне доски меню из четырех строк:

АЧОА

ГАМБУРГЕР

УЛИТКИ

БАСКСКИЙ ПИРОГ

Но вот к нам приближается длинная худющая фигура. Просто жердь, которая едва видна из-за ящика с овощами; вот она подпрыгивает, роняя на землю несколько помидоров, и врезается в стол, после чего неловко извиняется. Созданию лет двадцать пять, не больше. Рыжая шевелюра, спадающая на глаза, розовые щеки; парень тяжело пыхтит от натуги. Возникает желание усадить его на стул и велеть как следует отдышаться.

– Добрый день, – выдавливает наш пугливый незнакомец.

– Здравствуйте, – отвечаю я.

Какое-то мгновение он разглядывает меня, наклонив голову и приподняв бровь. Его взгляд останавливается на моей забинтованной руке. Он пытается вспомнить, где мог меня видеть.

– Можно пообедать?

Мой вопрос застает его врасплох.

– Конечно… – заикается он, – что вы желаете?

У него сильный акцент, и я с трудом его понимаю. Тут раздавшийся из дома низкий голос снова заставляет его подпрыгнуть:

– Базилио! Это ты?

Рыжеволосый на миг замирает – и сломя голову бежит в дом.

– Какого черта! – ворчит голос. – Кого еще принесло? Скажи им, что мы не обслуживаем!

Тяжелые шаги на лестнице, приглушенная перебранка, и огромная пятерня раздвигает занавеску от мух, едва не сорвав ее.

– Какая еще знаменитость? – бурчит он, прикладывая к глазам ладонь козырьком, чтобы защититься от летнего солнца. – Пошли они, все эти знаме…

И замолкает на полуслове. Передо мной неотесанный медведь. Большие светлые глаза, лет сорок, коренастый, на щеке отпечаток подушки. Он бросает на нас взгляд, выпрямляется, запустив пальцы в волосы. Все в нем дышит меланхоличным одиночеством. Даже трогательно. Да, на первый взгляд он показался мне трогательным. Но это впечатление длилось недолго.

Он колеблется, потом вздыхает, почесывая бороду, и исчезает внутри, продолжая бурчать себе под нос. Грохот кастрюль. Взрыв ругательств. Вновь появляется Базилио с блокнотом в дрожащей руке.

– Шеф велел сказать, что улиток не осталось…

– И гамбургеров тоже! – раздается рык из дома.

Рыжая Жердь изображает улыбку, пытаясь сохранить любезную мину.

– Пусть будет два ачоа… – заключаю я без аппетита и без особого энтузиазма.

Я не жду чудес. Неуклюжий официант, липкий стол, едва проснувшийся бородач – все это вместе не предвещает ничего выдающегося.

Базилио принимает мой заказ, словно гном, который должен доставить письмо Санта-Клаусу. Торопливо записывает его в блокнот детским почерком. Этот паренек такой же официант, как я дрессировщица куриц. Я впервые оказалась в ресторане после своего краха. Вокруг запустение, словно декорация моего падения. Я судорожно вздыхаю. Нащупываю коробочку с таблетками у себя в кармане, достаю одну и кладу под язык.

Повязавший белый фартук Базилио ставит на стол две исходящие паром тарелки. Ему понадобилось еще три или четыре ходки, чтобы принести хлеб, воду и приборы. Потом он желает нам приятного аппетита с такой почтительностью, словно перед ним английская королева. И никак не решается оставить нас вдвоем.

Ладно, катись уже!

Самое ужасное в известности – не критики, а фанаты. Настоящие. Те, кто вас разглядывает, как диковинное животное, не в силах оторвать глаз. Нет, на самом деле самое страшное – это фанаты после скандала. И тут, надо признать, я получила по полной.

Одними губами я касаюсь красного столового вина, кстати довольно приличного и выразительного, Нана же с аппетитом приступает к еде. Ачоа из телятины. «Пишется как “аксоа”, но читается “ачоа”». Это Роми мне объяснила. Она хвасталась, что знает с десяток языков, и сегодня я даже склонна ей верить. В свои лучшие дни она была готова на любую авантюру, от изучения каллиграфии на кириллице до восхождения на Эверест. А потом дорогие ручки, тушь и альпинистские ботинки заканчивали свою жизнь на помойке. Все поглощал мрак.

Один из гостей Роми однажды подарил мне книгу о региональных кухнях. Мне тогда было лет десять. За следующие три месяца мы опробовали все рецепты. Совершили настоящее путешествие по всей Франции, от Савойи до Антильских островов, с проездом через Эльзас. Гости аплодировали моим творениям, пока алкоголь лился рекой, а Роми ублажала их своими знаменитыми скетчами. Именно тогда я открыла для себя ачоа – несложное блюдо из помидоров, лука, сладкого и эспелетского перца. Простая еда без изысков.

Я пробую больше из любопытства, чем из желания. Фруктовый привкус и острота перца медленно набирают силу, смягченные зелеными нотами трав, лаврового листа, петрушки и тмина. Словно прогулка по горным пастбищам, начинающаяся с нежности чуть припущенной телятины и расцветающая в глубине нёба.

Истинное чудо.

Я широко распахиваю глаза от изумления – то самое выражение, которое мне приходилось тысячу раз напускать на себя во время телешоу. Напротив меня Нана тщательно вычищает тарелку куском деревенского хлеба. Завершающий штрих.

Я бросаю взгляд на дом, испытывая горячее желание заглянуть в кухню, просто чтобы проверить, принадлежит ли авторство изумительного блюда тому ворчливому увальню, которого мы видели мельком. Но мне не хватает духу.

Снова появляется рыжеволосый паренек и расцветает, увидев наши идеально чистые тарелки. Ставит перед нами два куска баскского пирога и застывает в некотором отдалении. В конце концов я, смирившись, поворачиваю к нему голову. И точно, он протягивает мне тетрадь, на которой было накарябано: «Отзывы гостей».

– Я видел все ваши программы, – лепечет он, заливаясь румянцем.

Машинально я беру протянутую ручку. И в этот момент все останавливается. Черная дыра. Улетучивается тонкий вкус перца, нежность летнего утра, улыбка Наны. Я снова в «Роми» в день моего позора. Отравление. Санитары. Страх.

У меня больше ничего нет. И сама я никто.

Я отворачиваюсь, чтобы скрыть слезы.

Бальтазар

И вдруг – виде́ние. Она курила, облокотившись на перила резной беседки; ее лицо было наполовину скрыто усыпанной стразами вуалеткой шляпки, которую венчали разноцветные птицы. Странный головной убор, который придавал ей королевское достоинство. Ее изящное тело в облегающем пурпурном платье сияло в лунном свете в тон пылающей рыжей шевелюре, ниспадающей на обнаженную спину. По ступеням струился длинный шлейф платья из промокших под дождем алых перьев, словно раскаленная лава вулкана.

Я застыл, скрытый в тени. Неужели она меня заметила? Незнакомка небрежно выдыхала сигаретный дым, уставившись на бурный океан внизу. Ее экстравагантный наряд контрастировал с безмятежным выражением лица.

– «Порой в Калифорнии вечерами выпадает обильная роса», – продекламировала она фразу из фильма «Поющие под дождем», не отрывая глаз от горизонта.

Ее низкий голос заставил меня вздрогнуть.

– Простите? – пролепетал я.

В крайнем смущении я повернулся, пытаясь прикрыть дыру на пиджаке. Следует ли мне завести с ней разговор? Или продолжить свой путь на виллу? Мое сердце – сердце начинающего журналиста – заметалось, не зная, что выбрать. Наверное, лучше поискать маркизу. Я должен написать статью, но мои глаза не могли оторваться от пламенеющей рыжеволосой красавицы. Я словно впал в гипноз. Эта девушка буквально светилась в сумерках. Она озарила мою неприглядную жизнь.

Я различил тонкую шею, молочную кожу. Потом откашлялся. Стал соображать, что бы такое сказать, чтобы пробудить в ней интерес, как вдруг рядом раздался шорох. Белый проблеск в кустах. Черт возьми! Зебра! Внезапно прогрохотал гром, блеснула молния. Животное в ужасе встало на дыбы, издало дикий рев – и пустилось наутек.

– Ловите ее! – закричала незнакомка.

Недолго думая, я погнался за зеброй. В насквозь промокшем костюме и лаковых туфлях, под проливным дождем. Паршивая животина! За потоками воды я едва различал полосатое создание, метущееся из стороны в сторону. Сердце чуть не выпрыгивало из груди, но я поднажал, поскальзываясь на траве и чувствуя, что носки уже промокли насквозь. К счастью, у меня был опыт общения со скотиной: с овцами и коровами я управлялся в два счета. Задыхаясь, я ухватил зебру за холку и взобрался ей на спину. Я выглядел как настоящий оборванец, нет, скорее как диковинная масса из грязи и листьев, взгромоздившаяся на мула. Горе-гангстер, вдруг очутившийся глубокой ночью в саванне. Главный редактор Sud-Ouest в жизни мне не поверит.

Управляя ударами пяток и шелковой лентой, служившей зебре недоуздком, я умудрился-таки пригнать ее к беседке, откуда за нами хохоча наблюдала незнакомка.

– Со страусом было бы забавнее… – обронила она.

Во что я влип? Эта девица совсем чокнутая?

– Как вас зовут? – расхрабрился я.

Дождь между тем прекратился.

– Роми. А вас?

Сняв шляпу, я представился. Она оглядела меня с ног до головы. Я почувствовал, как что-то вдруг неуловимо изменилось. И решил блефовать.

– Часто здесь бываете? – спросил я. – Раньше я вас не видел.

В ее глазах блеснул странный огонек.

– Нет, я здесь впервые, – ответила она.

Я кивнул, продолжая гадать, на всех ли великосветских вечеринках непременно присутствуют зебры и вулканические богини. А потом она сказала, подбирая свой шлейф:

– Покажете мне всё здесь?

5

Мы с Наной устраиваем долгие прогулки за городом. Так я пытаюсь вновь обрести дыхание. У меня много тем для размышления, от разразившегося скандала до тайны моего прошлого. Теперь мои предки приобрели более отчетливые силуэты, у них появились лица. Про остальное Роза знает не больше моего. И мне это до странности безразлично.

Было начало лета, и окружающая местность открывалась взгляду во всем своем великолепии. Реки, леса, кукурузные поля, медленное движение тракторов, сено, которое сворачивают в стога. И гряда безмятежных Пиренеев вдали. Этот пейзаж дарит мне успокоение.

Перед отъездом – завтра я собираюсь вернуться в Париж – я приглашаю Розу на обед; мне хочется поблагодарить ее, сказать «прощайте» или «до скорого», пока сама не знаю, что именно. Она радостно улыбается.

– Можем пойти к «Жермене», это недалеко и там очаровательный шеф-повар.

Неужели мы имеем в виду одного и того же человека? Однако в округе других ресторанов нет.

Обстановка заведения не изменилась. Та же убогая грифельная доска. Перевернутые стулья. Тишина. Я жду, что снова появится лохматый шеф с щетиной на щеках и примется недовольно ворчать. Но не тут-то было. При виде Розы его лицо озаряется.

– Роза да Фаго! – восклицает он, распахивая ей объятья.

Моя крошечная пожилая гостья с радостным смехом исчезает в складках его огромного фартука.

– Пейо, познакомься, это Лиз и Нана.

Шеф насупливается, словно только сейчас заметил наше присутствие. Нас удостаивают лишь коротким кивком.

– Мы уже встречались.

Я готова к тому, что Роза продолжит нас представлять: «Она тоже шеф-повар! Вам будет о чем поговорить!» – но я все еще плохо ее знаю.

– Мы пришли пообедать.

По такому случаю она надела шелковую тунику, в которой выглядит суперсовременно, и соломенную шляпку с вишенками, придающую ей задорный вид. Рядом с ней и Наной в спортивном костюме цвета фуксии я похожа на служащую похоронной конторы.

Рыжеволосая Жердь усаживает нас. Медведь не дает себе труда поинтересоваться, чего именно мы желаем, и возвращается с тремя тарелками, от которых исходит изумительный аромат. Обжаренные улитки с помидорами, кровяной колбасой и мелко нарезанной чоризо. Все украшено крохотными белыми цветочками, названия которых я не знаю. Подача умело сымпровизирована и напоминает великолепную симфонию, расцветающую под поразительно изящными касаниями смычка. Во рту тают элегантные аккорды – кислинка, свежесть, сладость, и все способствует равновесию и гармонии с точностью, которая вызывает у меня все растущее удивление. Меня наверняка разыгрывают. Что такой кулинарный гений делает в этой Богом забытой дыре?

Рядом с нами устраиваются за столиком трое мужчин. Один из них долго, хмурясь, меня рассматривает, потом отворачивается. Такие же угрюмые, как сам хозяин, новые клиенты лишь подают ему знак, мотнув подбородком, а он кивает и приносит им те же блюда, что и нам. Те их благополучно выскребают, не произнося ни слова. Самый пожилой утирает рот и на несколько секунд исчезает внутри дома. По возвращении его ожидает кусок баскского пирога. Очевидно, шефа больше вдохновляют несладкие кушанья.

Это место меня заинтриговало. Что-то здесь кроется, это совершенно очевидно. Мы встречаемся взглядами с Розой – та наблюдает за мной. Она обладает деликатной тактичностью человека, который умеет слушать и молчать, когда разговоры излишни. И действительно, молчаливого присутствия старой дамы и Наны достаточно, чтобы я вновь обрела спокойствие. Впервые за долгое время мне хорошо. Даже мрачные голоса у меня в голове умолкли.

Я вздрагиваю от резкого автомобильного гудка. Темно-зеленый седан с правым рулем, спортивный и породистый, взвизгнув шинами, паркуется неподалеку. Англичанин? На заднем стекле с внутренней стороны карточка с эмблемой Французской коммунистической партии и коллекция плюшевых игрушек – тот признак безупречно дурного вкуса, с которым может сравниться лишь пара плюшевых игральных костей, подвешенных к зеркальцу заднего вида.

Трое мужланов едва приподнимают головы, ограничиваясь, как и в нашем случае, коротким кивком в сторону водителя. Рокочущий болид распахивается, выпуская наружу шестидесятилетнего щеголя в сливочном костюме наимоднейшего кроя, который приветствует сидящих на террасе, поднеся руку к полям своей шляпы-федоры. В руках у него трость с позолоченным набалдашником. Шикарный денди, достойно несущий свой возраст.

– Ты где там, Пейо! – кричит он, стягивая перчатки. – Не желаешь меня обнять?

Медведь, шаркая, вылезает из кухни и покорно позволяет себя облапать. Денди в шляпе пользуется этим, чтобы звонко поцеловать его в щеку.

– Я голоден как волк!

Он не спеша любуется видом, довольно вздыхает, потом поворачивается к нам. Его лицо светлеет. Я отмечаю золотистые глаза, не утратившие блеска, несмотря на лучики морщинок вокруг.

– Приветствую, Роза! – восклицает незнакомец.

Мне кажется, что она краснеет. Потом он подмигивает Нане.

Поцелуй руки, вежливое расшаркивание:

– Мсье Эчегойéн. К вашим услугам.

Он подтягивает стул и усаживается напротив нас. Завязывает на шее салфетку. Я слушаю, как он говорит, восхищаясь его представительностью. Странный персонаж. Все в нем не соответствует окружению. От него исходит неуловимая мягкость. Нетривиальный юмор, тонкий ум и чувство уместности вызывают симпатию. Уступая приятному послеобеденному оцепенению, я лениво слежу за их разговором, как вдруг он наклоняется ко мне.

– Вы мне понадобитесь.