Огневица

Глава 2. Воришка с огоньком

Марий спешился и неторопливо побрел по выстланной досками улице, ведя Стрыгу в поводу. Лошадь недовольно фыркала, но послушно шла следом, лишь иногда прихватывая мягкими губами воротник хозяина и тепло дыша ему в затылок. Дейвас шутливо щелкал чернуху по горбатому носу, когда она особенно увлеченно принималась жевать его куртку, та возмущенно ржала, и они продолжали путь.

Встречные девушки с интересом посматривали на Мария и перешептывались, прикрываясь ладонями и алея здоровым румянцем. В его нынешнем облике сложно было распознать огненного колдуна. Болотник сменил привычный черный кафтан на зеленую рубаху, куртку и штаны, пошитые из крашенной лесным орехом мягкой коричневой кожи. Рунический меч был надежно упрятан в невзрачные ножны. Марий сейчас походил на наемника или княжеского воя в увольнительной – вид достаточно опасный, чтобы чересчур любопытные селяне обходили стороной, но куда менее заметный, чем облик служителя Дейва. И очень привлекательный для молодых девиц.

Марий улыбался им в ответ, но проходил мимо не оборачиваясь. Не затем он приехал в Каменку.

А вот зачем – он и сам толком не понимал.

Знал только, что если бы задержался в черных каменных стенах Школы Дейва еще хоть на седмицу, то сошел бы с ума. Видно, копящийся в нем взрыв был заметен и со стороны. В один день сразу двое – светлый князь и советник Мария, Совий Буревестник, – ему о том сказали и мягко попросили убраться куда подальше. И найти там нормальное лицо, а не «эту зверскую перекошенную рожу, с которой ты разгуливаешь всю весну», как выразился Буревестник. Сам-то он лучился счастьем после очередной поездки в Серую Чащу, и Марий поймал себя на мысли, что с радостью оставит бородатого рыжего советника за главного. Чтобы не видеть, как откровенно тот сверкает улыбкой.

Выехав за ворота, Марий пустил Стрыгу ходкой рысью, доверив лошади выбирать путь. И как-то само получилось, что они добрались до Каменки – городка в седмице пути от Червена.

Марий любил Каменку. Она напоминала ему цыганку в пестрых юбках, звенящую позолоченными браслетами и зазывно сверкающую черными очами. Оглянуться не успеешь, как налетит, закрутит-заворожит, вцепится в руку и втянет в круг, очерченный светом костра. И проснешься наутро, распоясанный, взъерошенный, босоногий, возле остывающих углей в чистом поле. А дышаться почему-то будет легко и пьяно, так, словно все печали и горести вместе с вещами исчезли.

Этот городок совсем не похож был на крепко сбитое и твердо стоящее на земле Приречье. То было надежным и устойчивым, как воин, вернувшийся домой из-за старости, но не потерявший ни сноровки, ни телесной силы. Да, было дело…

Марий усмехнулся воспоминаниям и поднял голову, разглядывая двухэтажное здание с крутящимися на теплом ветру флюгерами в виде кораблей. «Золотая ладья» – так звалась корчма, куда держал путь огненосец. Сейчас, по темноте, было не так заметно, а при дневном свете бревна, из которых была сложена корчма, и впрямь чуть сия ли, точно медом облитые. Хозяин секрета не раскрывал, но как-то обмолвился, что причиной была краска с островов Ущербной Луны – редкая и безмерно дорогая. Помимо красоты, она еще и защищала дерево от вредителей и ненастья.

Болотник привязал Стрыгу к коновязи и потянул ее за уздцы, удерживая взглядом бархатистые карие очи в обрамлении густых ресниц:

– Смотри не балуй. Конюших не кусай, захочешь зубы поточить – точи о бревно. Будешь хорошо себя вести – куплю тебе окорок.

Худенький мальчишка, ходящий за лошадьми, отшатнулся, услышав наказ дейваса, но Марий убедил его, что Стрыга, несмотря на кличку и любовь к мясному, людей не ест. Так… надкусывает иногда.

Впрочем, последние слова он добавил мысленно.

Марий кивнул подпирающему стену вышибале, удостоился неохотного приветственного кивка и оценивающего взгляда и наконец окунулся в долгожданную прохладу, пропахшую солодом, хлебом и теплым духом специй. Переливчато звякнул ловец ветра, потревоженный сквозняком.

– Перкунасова борода! А я уж было решил, что глаза меня обманывают. Так и сказал себе: «Слад, ты постарел или выпил слишком много пива, раз видишь то, чего быть никак не может». Никогда так не радовался своей ошибке. Сам пан Болотник решил заглянуть в наше захолустье! Какими судьбами, о вельможный?

Слад Пивовар, хозяин «Золотой ладьи», спешащий навстречу дейвасу, был таким же дородным, как его вышибала. Вдобавок солидности ему добавляла густая борода соломенного цвета, сейчас заботливо заплетенная в две косицы на манер северного народа караалов. Поговаривали, что Пивовар, получивший второе именование уже в зрелом возрасте, пришел из-за Белых гор, босой, грязный и заросший волосами до самых глаз. Прибился к храму Сауле, где его отмыли, подлечили и дали имя Слад за то, что он мог поладить с кем угодно. Так и жил приблудыш при храме, помогая жрицам по хозяйству. А так как парень он был видный, то сошелся с одной из них, и стали молодые вместе жить.

И вот однажды на ежегодной ярмарке он пришел в торговые ряды и выставил на скамеечке жбан пива, предлагая всем по ковшику всего за одну железную чешуйку. Поначалу Слада обходили стороной, не доверяя хоть и мирному, а все же чужаку. Но жара и безветрие сделали свое дело: один за другим потянулись люди за питьем. Вот только едва попробовав, теряли дар речи – до того оказалось пиво хорошо!

Слух о сказочном пивоваре быстро разошелся по всему Беловодью, и со всех его краев стали стекаться любопытствующие, желающие попробовать дивный напиток, а то и секрет разузнать. Так и разбогател Слад, получивший второе именование Пивовар. Отстроил корчму и только было собрался дать ей имя, как случилось горе: его возлюбленная заболела неизвестной хворью и всего за несколько дней сгорела от лихорадки, которая позже прокатилась по Каменке, собирая дань из людских жизней.

Откуда пришла болезнь, никто не знал. Но вся Каменка в едином порыве встала на защиту своих жителей.

Слад день и ночь вместе с другими, кто мог стоять на ногах, обходил дома с заболевшими, кормил и обтирал их, помогал по хозяйству поддерживал как умел. Он отдал свою новенькую корчму под приют для тех, за кем присмотр требовался днем и ночью. Слад говорил, что делает это в память о погибшей жене. Позже, когда все закончилось, из корчмы сделали Болезный дом – место, где людей лечили знахари, а позже и возвратившиеся в Беловодье лаумы. В Болезном доме любой мог попросить о помощи. А Сладу всем городом отстроили новую корчму, которую он назвал «Золотой ладьей» – потому что его возлюбленная была родом с побережья Золотого моря.

Именно там, в охваченной болезнью Каменке, и познакомились Марий Болотник и Слад Пивовар. Марий привел дейвасов, чтобы защитить ослабевший город от навий, сползающихся на запах смерти.

– Заткнись, Слад, – беззлобно отозвался Марий, опускаясь за облюбованный стол. Пивовар не спрашивая грохнул перед дейвасом две кружки с горячим сбитнем на травах и тарелку чесночных сухарей. Махнул рукой выглянувшей из подсобки краснощекой девахе, придвинул к себе одну кружку и с шумом отхлебнул. Закусил сухариком, разглядывая Мария и подмечая темные круги вокруг глаз, свалявшиеся волосы и небрежно застегнутую куртку. Не переставая жевать, толкнул к дейвасу вторую кружку. Болотник покосился на питье, вздохнул, но все же пригубил терпко пахнущую жидкость темно-янтарного цвета. И с удивлением понял, что гнет событий последних дней и усталость от долгой дороги отступили, давая хоть ненадолго расправить плечи.

– Так-то лучше, – довольно кивнул Слад и откинулся на спинку лавки, положив на нее одну руку. – Ну, рассказывай, зачем пожаловал.

– Ты не рад меня видеть? – глянул поверх кружки Марий.

– Рад, клянусь бородой Перкунаса! Только ты в последний раз заявлялся чуть не с полгода назад, пробыл два дня и исчез, ровно туман поутру, – ни ответа ни привета. Думаешь, поверю, что сейчас без нужды прикатил? У тебя там дела государственной важности, колдуны без присмотра бегают, князь опять же…

На лице Мария резче выступили скулы. Слад понятливо хмыкнул и уперся локтями в стол, наклоняясь к дейвасу.

– Как он?

Болотник коротко вздохнул.

– Выпроводил меня перевести дух, а сам того и гляди в тень превратится. Мало нам было проблем, еще и эти морокуновы пожары добавились…

– Н-да уж, – Слад покачал головой. – Не хотел бы я быть на его месте. А вот на своем – хотел! Так ты, значит, отдыхать приехал?

– Ну, как сказать…

– Э, нет! Знаешь что, колдун? Сегодня разговоры не будем разговаривать. Завтра. Когда мне плохо, я всегда говорю себе: «Слад, утро вечера мудренее». И всегда помогает! Сегодня ты не дейвас, а обычный путник. Не спорь, – Слад поднял в воздух толстый палец и помахал им перед носом желавшего возразить Мария. Дейвас усмехнулся и смолчал. – Вот и славно. Пей, гуляй, сходи на площадь, там какой-то глумец уже четвертый день людей завораживает. Инструмент у него чудной: то ли хитара, то ли мытара… И выспись наконец, смотреть на тебя и вправду тошно.

– Гитара? – с интересом уточнил Марий.

Слад закивал так яростно, что пшеничные косицы бороды заплясали в воздухе, позвякивая привязанными к концам бубенчиками. Дейвас отхлебнул еще сбитня, прислушался к растекающемуся по телу теплу, вздохнул и кивнул. Светогор тоже говорил ему не измываться над собой. Вряд ли еще одна ночь, добавленная к уже прошедшей седмице, принесет слишком много вреда, зато силы восстановить поможет. Да и гитара – вещь в Беловодье слишком редкая, чтобы просто пройти мимо.

– Уговорил. Ложница моя свободна?

– Обижаешь, – широко ухмыльнулся корчмарь. – Завсегда для тебя держим!

– Тогда вели застелить к моему возвращению. И еще: окорок есть у тебя? С чесноком.

– Ты никак Стрыгу выгулять сподобился? Добро! Будет тебе мясо. На том и порешили.

* * *

Оставив Стрыгу наслаждаться остро пахнущим куском мяса, Марий, как и собирался, отправился в город. Лошадь, изловленная дейвасом в Серой Чаще с разрешения ее бессменной хранительницы, сначала было заартачилась, поняв, что хозяин собирается идти гулять без нее, но при виде окорока успокоилась и благосклонно запустила в мясо длинные змеиные клыки.

Проходя мимо храма светлых богов, дейвас поневоле замедлил шаг. Солнце, неторопливо ползущее к горизонту, погладило лучами серебристую луковицу, венчающую крепкое здание. И одновременно четыре окошка, выходящие на стороны света, загорелись, будто поймали в плен частицу его сияния. Момент был выгадан идеально, и Марий мысленно отдал должное храмовникам. Такой эффект создавали зеркала. В середине купола был выложен каменный очаг, и в миг, когда солнце гасло, храмовники по команде воспламеняли каменное дерево. Пойманный хитро посеребренной гладкой поверхностью зеркал, свет будто стократ усиливался, обтекая купол. Вечерняя служба заканчивалась аккурат вместе с зажжением огней. Двери, ведущие в храм, распахнулись, и наружу повалил народ. Дейвас подался в сторону, чтобы ни с кем не столкнуться, огляделся, нырнул в тень возле стены – да там и замер, неподвижный и невидимый.

Людской поток быстро иссяк. Последним вышел высокий парень в низко надвинутом на глаза капюшоне видавшей виды куртки. Он шел мягко, ступая по-кошачьи бесшумно. Марий окинул его взглядом… И подался вперед, едва сдержавшись от удивленного вздоха.

На ногах незнакомца, порядком запыленные, темнели сапоги. Их голенища были украшены вышивкой, и хоть сейчас она была покрыта коркой грязи, но Марий был готов поклясться своим мечом, что знает мастера, тачавшего эту обувку. Аккурат с три седмицы назад тот заливал горе крепкой медовухой, жалуясь, что последний заказ, над которым он работал, бессовестно украли.

Может, Марий не признал бы работу сапожника, если бы на его собственных ногах не красовались такие же сапоги.

– Уж не ты ли тот самый загадочный воришка? – задумчиво пробормотал дейвас.

Конечно, он собирался сегодня отдыхать… Но решить интересную задачку – чем не отдых? И Марий двинулся следом за парнем.

Тот шел неторопливо, голову держал прямо и остановился лишь раз – купил кулек орехов в медовой глазури. Марий поморщился: до чего же приторная гадость! А воришка идет себе, в рот кидает один орех за другим, и, видно, в радость ему.

Незнакомец привел дейваса к площади, где суетился народ, занимая лучшие места в ожидании глумца. Марий оглянулся по сторонам и раздраженно поджал губы: людей привалило уже столько, что пройти в передние ряды никакой возможности не было. А что же похититель сапог? Болотник вдруг понял, что тот исчез, будто растворился, и он его самым глупым образом проморгал! Дейвас выругался сквозь зубы, помянув Вельнаса, и подле него остановилась опрятная старушка в белом платочке.

– Язык прикуси, морокунов сын! – неожиданно зычным голосом прикрикнула она на дейваса. – Неча Подземника к ночи поминать.

– Я приятеля из виду потерял, – не растерялся Марий. – Вот только возле топал, моргнул – и нет его.

– Впервой, что ль, в большом городе-то? – задумчиво огладила платочек старушка, разглядывая Мария и особое внимание уделяя торчащему над его плечом оголовью меча. Болотник спорить не стал, лишь кивнул, стараясь сдержать смешок. Похожая на сову жительница Каменки подбоченилась и ткнула дейваса в грудь узловатым пальцем. – А ну-ка, каков он, приятель твой?

Марий сказал.

Старушка глянула вправо-влево и вдруг крутанулась с неожиданной резвостью, так, что пыль столбом поднялась. Забормотала что-то невнятное, плюнула Марию под ноги – тот едва успел отпрыгнуть и открыл было рот, чтобы возмутиться, – протянула палец-сучок и указала в сторону от площади.

– Там он. Уж не оборотень ли?

– С чего ты взяла? – Марий прищурился и с удивлением обнаружил сапожного вора ловко сидящим вдалеке на шатком заборчике.

– Да расселся, ишь, ровно кречет когтями уцепился. Ну, бывай, охотник! И Подземника больше не поминай – его только кликни, не отцепится!

Марий собрался было поблагодарить кметку, да пока оборачивался, той и след простыл. Впрочем… следов в пыли как раз и не нашлось. Меч за спиной дейваса остался безмятежно-прохладным – значит, навьей тварью старуха не была. Марий задумчиво взлохматил волосы. Ему не оставалось ничего другого, кроме как продолжить преследовать воришку сапог.

Дейвас смешался с толпой, встав так, чтобы видеть «приятеля». А посмотреть было на что. Тот сперва сидел спокойно, чуть насмешливо поблескивая глазами из-под капюшона, но стоило глумцу заиграть – и впрямь на настоящей гитаре, – как парень подался вперед, едва не свалившись с забора. Марий мог бы поклясться, что под капюшоном блеснули слезы. Парень настолько любит музыку? Или мелодия знакома? Может, он из тех краев, что и глумец, и музыка напомнила ему о доме? Впрочем, лучший способ узнать ответы – задать вопросы.

И Марий начал медленно продвигаться ближе к забору. Да только не успел: гитара стихла, и на смену мелодии пришел грохот рукоплескания и одобрительных выкриков. Парень ловко спрыгнул с забора и принялся проталкиваться через толпу. Марий, который занимался тем же самым, не понимал, как незнакомцу удавалось подвинуть людей. И вдруг он застыл, присмотревшись.

Парень легонько проводил рукой по бокам и плечам тех, кто подвинуться не желал ни в коем разе. И кончик пальца у него светился, словно под кожей бился маленький огонек. Едва заметный, неощутимый – но злой и едкий, судя по тому, как люди с руганью отшатывались в стороны.

Если бы Марий не следил за парнем, то углядеть огонек не сумел бы. Но теперь, зная, куда смотреть, не мог поверить своим глазам. Огненный маг балуется мелкими пакостями? Использует дар, чтобы пробиться к глумцу? Это кто же из его Школы настолько разум потерял?

– Что ж, – прозвучал надреснутый голос глумца, – тогда Волоха сыграет нечто особенное просто так.

Песня была красива и печальна, и Марий в иное время с удовольствием послушал бы – глумец оказался мастером своего дела, – но сейчас куда больше его занимал странный паренек, вздрогнувший всем телом при первых звуках этой песни. Он удалялся прочь от людей, а мелодия летела ему вслед, и на миг дейвасу показалось, что он видит в воздухе расплывающийся след огненного хвоста.

Марий подождал, пока незнакомец отойдет на достаточное расстояние, и двинулся за ним.

Но парня словно корова языком слизнула. Как ни искал дейвас, как ни спрашивал людей – всех будто кто-то заворожил. Неизвестный огненосец провалился сквозь землю, как заправская навь, и Марию оставалось только, поминая морокуна, вернуться в «Золотую ладью».

Глава 3. Птичьим криком, волчьим шагом

Итрида сидела на заборе.

Под покровом сгущающейся темноты и плотного капюшона ее толстая рыжая коса, кольцом скрученная на затылке, не выдавала хозяйку ни единым отблеском. Мужская рубаха и штаны скрывали изгибы тела, а высокий рост и не по-женски низкий голос дополняли облик, избавляя Итриду от лишних вопросов. Вот разве что сапоги не смотрелись с ее простым нарядом. На них многие задерживали взгляд, и в конце концов Итриде это надоело. Она свернула в сторону не доходя нескольких шагов до площади, облюбовала забор, за которым виднелся приземистый домишко с темными провалами сонных окон, и ловко взобралась на шаткие доски. С ее места волнующаяся в ожидании глумца толпа была хорошо видна, а вот на нее саму, скрытую тенями и низко склонившимися ветками старой рябины, внимание обращать наконец перестали.

Итрида покачала одной ногой, задумавшись, не сменить ли приметные сапоги на что-то другое. Имени сапожника из Рябинника, так беспечно выставившего обувку на окно, Итрида узнать не удосужилась, но пару серебрушек в уплату оставила. Уж больно ей глянулся прихотливый золотистый узор, обнимающий голенище и стекающий к мыскам, превращаясь по пути в птичьи перья, острые, точно клинки на ее поясе. Золотая вышивка на черненой коже – это Итриде всегда нравилось. Да только где простой деревенской девке получить подобную красоту? Ее удел – серые платья, грубо сработанный жилет, лапти вместо остроносых сапожков да кичка, под которой ни единого рыжего волоска не видно будет. И вся девица станет серая, сгорбленная, будто доля прижмет ее к земле и все соки высосет, отдав их свежевспаханным грядам…

Итрида сдула упрямые пряди, выбившиеся из косы и настойчиво лезущие в лицо. Мать, помнится, ворчала, что волосы у Итки такие же упрямые, как она сама, и больно драла гребнем тяжелую гриву пытаясь вычесать из нее репьи. В конце концов Итриде надоело терпеть материны упреки, и она стала убегать куда глаза глядели при одном только виде расчески. А глядели они чаще всего в сторону леса – темного, дремучего, пахнущего мхом и костяникой. Поначалу боязно было – страсть. За каждым стволом Итриде виделся лешак, в каждой луже мерещились белые руки мавок, а любая тень в глазах испуганного ребенка превращалась в безжалостного пущевика^[1].

Вот только единственными, кого она и правда рассмотреть могла, были белки да зайцы. Однажды видела и волка – крупного белого зверя с по-людски разумным взглядом. Тот не подошел близко, только повел мордой, взвыл коротко, словно приказ отдал, и исчез, ровно морок какой. А следом тени побежали… стая то бишь. И не тронул девчонку ни один, будто Белый наказ такой отдал.

С той поры все страхи маленькой Итки как отрезало. И в лес стала она выбираться еще чаще. Мать седела на глазах, и неведомо, чего она боялась сильнее: того, что Итку сожрет навь, или того, что дочь сама однажды навью вернется. Но удержать Итриду дома не могло никакое наказание.

Она росла высокой и сильной. Лупила двух своих братьев без стеснения, а потом вместе с ними лупила злоязыких мальчишек, зовущих их троих навьими отродьями. И не понимала, почему с каждым годом все меньше становится у нее подруг и все тяжелеет материнская рука. Не понимала, пока не подслушала разговор на реке, в котором соседка называла ее Иткой-парнем и предупреждала мать, что та еще хлебнет позора с такой-то дочерью. Мать ни слова не сказала в ее защиту, только вздыхала и разводила руками, жалуясь, как тяжело одной с тремя управляться. Соседка же сказала, что надо Итриде поскорей мужа найти. Чтобы в черном теле ее держал, а она и думать не смела о том, чтобы с парнями драться и мужские порты носить.

И мать согласилась.

Вот только никто из них не мог и представить, как все сложится на самом деле…

От воспоминаний запекло в груди, и Итрида поморщилась. Она подтянула колени еще выше и обхватила их одной рукой. Второй ей все же пришлось держаться за навершия досок, сделанные в виде куполов храма. Итрида, может, и не стала бы жертвовать мягким местом, в которое сейчас беспощадно впивались острые доски, но уж больно хотелось послушать глумцов. Говорили, те новую байку привезли из восточных волостей: о беловолосой ведьме, огненной реке и дейвасе, не побоявшемся в Навь войти.

Итрида снова поерзала, пытаясь устроиться поудобнее. Ведьма та, небось, лаума какая-нибудь. Хоть и прошло десять весен с тех пор, как водяницы вернулись в Беловодье, проснувшись от колдовского сна, да только до сих пор к ним не очень-то привыкли. В маленьких волостях водяниц и вовсе чурались и на порог их пускали очень неохотно. Про огненную реку Итриде тоже не верилось: в любом мало-мальски сытом доме по праздникам такие реки текут, что не приведи Перкунас кресалом черкануть – сам воздух вспыхнет. А вот про дейваса послушать бродяжнице очень хотелось. Про то, как он с силой своей управляется.

Может, и ей пригодится услышанное?

Жар в груди стал сильнее, и Итриду словно кто-то царапнул изнутри. Она выпрямилась, пережидая, пока тревожное чувство утихнет.

Ей очень нужны были знания, и надежней учителей, чем носители искры Перкунаса, во всем Беловодье было не сыскать. Но Итрида понимала, что ни одному из них ей и на глаза показаться нельзя. Потому как не водились в Беловодье женщины-огненосицы. А узнай дейвасы, как ей достался ее огонь… Итриде страшно было представить, чем это могло обернуться.

Вот и сидела она на заборе, упрямо сгорбившись и сливаясь темным нарядом с тенями, вместо того чтобы отправиться вместе с Храбром к Бояне, наслаждаться вкусным ужином и поджидать загулявшего Даромира. Все для того, чтобы добавить хотя бы крупицу знаний к собственным, обретенным через боль и кровь.

Народу на площади становилось все больше. Люди притаскивали с собой кадки, чтобы было где посидеть. Кто-то приволок целую лавку и теперь гонял с нее пронырливую детвору, то и дело хлопая ладонью по гладкому горбылю. Ребятишки уворачивались и хихикали, но, стоило хозяину лавки отвернуться, тут же забирались обратно.

Площадь, очищенную для выступления глумцов, обнесли по кругу факелами. Ветер полоскал языки пламени, пляшущего на промасленных тряпках в медных чашах, играл ими, как котенок клубком, и был сегодня ласков и мягок. Итрида подставила лицо его касаниям и легонько улыбнулась. Незримые когти наконец оставили ее в покое. Дела остались под слепящим солнечным кругом и казались уже бесконечно далекими – такими же, как ушедшее утро. Переговаривались люди, тихонько бренчали гусли, и посвистывала дудочка, распеваясь, чтобы лечь под нитку байки ровным полотнищем. Навершия забора кололи всё сильнее, и Итрида нетерпеливо ерзала, утомленная долгим, хоть и безмятежным ожиданием. Наконец разговоры стали стихать. Молчание расходилось по толпе, как рябь от брошенного в пруд камешка.

Откуда появился глумец, Итрида увидеть не успела. Сказитель был высок, хоть и сутулился. В объятиях длинных рук, как младенец в колыбели, лежал инструмент, подобного которому она еще не встречала. Белеющий в сумраке, точно обглоданные временем кости, прихотливо изгибающийся, как девичий стан, изукрашенный тонкой резьбой и звенящий едва слышно россыпью серебристых струн. И хозяину вон как дорог: тот присел на заготовленную лавку, помедлил мгновение, потом прикоснулся губами к длинной рукояти и наконец пробежался по струнам затейливым перебором.

Итрида прерывисто вздохнула и подалась вперед, едва не свалившись с забора. Чарующая музыка пролилась в ночь живительной влагой после долгой засухи. Она струилась широкой полноводной рекой и танцевала по перекатам прозрачными струями. Падала нежными вишневыми лепестками и гарцевала табуном горячих диких коней, выбивающих красную пыль из растрескавшейся от жара земли. Глумец закрыл глаза и склонил голову, болезненно кусая губы. Он выглядел одержимым – да он и был таким, – и люди волей-неволей подпадали под его колдовское очарование. Женщины плакали не таясь. Мужчины хмурились и рыскали взглядом по сторонам, стесняясь облечь в слезы то неведомое, что заморский инструмент и странный, не похожий ни на кого глумец поднимал со дна их душ.

Итрида не услышала – почуяла миг, когда музыка оборвалась. Вот только катилась приливной волной, пытаясь угнаться за лунным светом, – и нет ее. Лишь холодеют на ночном ветру слезы, заставляя шмыгать носом и утираться рукавом. Люди, отделявшие бродяжницу от музыканта, заволновались, начали гомонить потихоньку и кидать монетки в старую шапку, которую тот поставил возле себя. Итрида поспешно, пока никто не видел, отерла слезы тыльной стороной ладони, соскочила с забора и пошла к площади. Помедлила на границе толпы и нырнула в открывшийся на мгновение просвет.

Порой ее задевали, подталкивали или чья-то спина оказывалась чересчур широкой, и тогда девушка легонько чиркала помеху указательным пальцем по боку. Человек охал и ругался на дурня, который догадался огниво в толпе затеплить, а Итрида продолжала двигаться вперед, пока не оказалась в передней линии. Девушка нащупала в кармане жарку, погладила руны и щелчком отправила ее в нутро шапки, перекошенной на один бок от россыпи чешуек, самых мелких монеток, ходящих в Беловодье. Полновесная золотая жарка – часть платы от купца Вышаты – упала ровно как задумано: чуть с краю, чтобы в глаза не бросаться, удачно запутавшись в меховых складках.

Глумец вскинул голову, и его глаза тускло блеснули из-под густых нахмуренных бровей.

– Пани хочет, чтобы Волоха сыграл что-то особенное? – хрипло спросил он.

Итрида не отвела глаза и не отшатнулась, но по ее телу прокатились мурашки. Такая – в куртке, с убранными волосами и низко надвинутым капюшоном – она ничем не напоминала девицу. Но бродячий музыкант обладал соколиным зрением. Люди зашушукались. Своими неосторожными словами мужчина будто сорвал с Итриды полог невидимости, и каменчане вдруг разом обратили внимание на странную чужачку.

– Пани, может, и хочет, – лениво протянула Итрида, ловко меняя свой и без того низкий голос, – да только я спросить не сподобился.

Кто-то гоготнул, смешок подхватили остальные. Чей-то голос выкрикнул: «Молодец, парень, неча бабе вопросы задавать, надо к делу сразу!» – его метко срезала соседка, и люди загомонили, порвав напряженную тишину.

Глумец же и бровью не повел, продолжая задумчиво поглаживать костяные изгибы.

– Что ж, – обронил он, – тогда Волоха сыграет нечто особенное просто так.

Итрида усмехнулась в ответ и повернулась спиной к вновь начавшему перебирать струны музыканту, желая скрыться в толпе. Но замерла, когда вслед полился протяжный голос, от которого все нутро будто опалило огнем:

 
Ты назад не смотри, огневица, там волки спешат за тобой.
Роют землю когтями и пахнут горелой травой.
Опустив морду вниз, они держат зубами твой след.
Их ведет через ночь запах слез, что впитал самоцвет.
 
 
Ты бежишь от огня, но несешь его в сердце своем.
Ты боишься обжечься, а пламя ликует: «Споем?»
Пляшет сталь между пальцев, и кровью окропится путь.
Этот выбор не твой, но тебе уж с него не свернуть.
 
 
За спиною твоей стяг из перьев чернее чем ночь.
Прорастают сквозь кожу – не вырвать, не бросить их прочь,
Только с ними сгореть. Почему же ты не бежишь?
Почему, огневица, ты волков своих ждешь и молчишь?
 
 
Серый лес проходя, знай, что ты до костей обгоришь.
И, срываясь с обрыва, знай, что ты никогда не взлетишь.
Волчья стая рассыплется пеплом средь красных рябин,
И останется только одна
Из двух половин.
 

Итрида быстро шла прочь от площади, сунув руки под мышки. Лицо чужачки было спокойно, и никому не удалось бы прочесть, что творилось в ее душе. Разве что человек с немалым коробом жизненных неурядиц за плечами мог заглянуть в черные глаза и вздрогнуть, уловив отзвук чего-то страшного.

Но в глаза бродяжнице никто не смотрел.

* * *

Итрида без приключений добралась до «Ладьи». К вечеру народу в корчму набилось столько, что яблоку негде было упасть. Поприветствовав Бояну и Храбра, Итрида одним духом осушила кружку прохладного пива. Сейчас, когда глумец вместе с его колдовским инструментом и бьющими в самое нутро песенками остался далеко, бродяжница ругала себя, что не сдержалась и воспользовалась огнем. Она прижала ко лбу холодную кружку и устало закрыла глаза.

– Эй, – окликнула ее Бояна, уже какое-то время обеспокоенно наблюдавшая за подругой. – На тебе лица нет. Стряслось чего?

Итрида покачала головой.

– Надо дождаться Даромира и валить отсюда. Какой ближайший город, куда мы можем податься?

– Пожалуй, Берестье, – прогудел Храбр, задумчиво потирая подбородок. – Только куды спешить? Расплатились с нами по чести. «Ладья» эта – лучшая корчма Каменки, а тутошнее пиво таково, что я готов его вместо еды кушать. Может, хоть пару дней дух переведем?

– Тревожно мне, – Итрида со стуком опустила кружку на стол и махнула разносчице, чтобы та снова ее наполнила.

– Встретила кого-то? – осторожно спросила Бояна, но Итрида опять мотнула головой.

– Нет. Из людей – никого.

Только из воспоминаний.

Итрида осматривала зал, скользя взглядом по лицам и не задерживаясь ни на одном из них. Пальцы покалывало. Итрида почувствовала, как к царапанью когтей внутри добавилось странное ощущение, словно ее касается чья-то жесткая шерсть.

Бродяжница чуть поморщилась, скрывая исказившееся лицо за кружкой с пивом, потом заметила хозяина корчмы и невольно принялась за ним наблюдать. Его светловолосая голова и заплетенная в две косицы борода мелькали то тут, то там, пока он самолично разносил свое знаменитое пшеничное пиво, ловко расставляя на столах по восемь кружек за раз. В «Золотой ладье» было шумно; дымовая завеса от курительных трубок шеххов наполняла нос вкрадчивым сладковатым дурманом. Хозяин подошел к столу, где расселись, распоясав шелковые халаты и вольготно раскинувшись, шеххи, наклонился к ним и негромко что-то сказал. Купцы возмутились: их лица сморщились, затряслись короткие напомаженные бородки, – но корчмарь стукнул по столу внушительным кулаком. Неизвестно, чем кончилось бы дело, но тут старший шехх положил на стол два золотых кругляша и что-то негромко молвил. Корчмарь кивнул, сгреб монеты и пошел к другим жаждущим промочить горло, а шеххи под строгим взглядом старца погасили трубки и спрятали их в особые мешочки на поясах.