Спасение. Рассказ

В автобус она в этот раз вернулась раньше других, и, когда группа стала собираться, молча считала поднимавшихся в салон, смотрела, кто будет опоздавший. Однако опоздавших не оказалось. Больше того, в экскурсии теперь был один лишний. Прибился ли он тут, «у Пушкина», или раньше, в Печорах, она не могла сказать, как и того, кто именно был лишний и где он расположился в автобусе. Алексею, привычно пересчитавшему головы, ничего странного в том, что их полку прибыло, не показалось, но ее это пополнение взволновало чрезвычайно. До самой турбазы она пробовала угадать новичка, затем высматривала его на улице и в столовой, и все впустую – находясь, без сомнений, в группе, он умудрялся не попадаться на глаза.

Наступала ночь. Марья Александровна и еще несколько человек, в отличие от основной группы, оказались почему-то распределены куда-то за турбазу, в деревню. Из-за этого она сначала разволновалась чуть не до слез, так как хотела искать невидимку, но потом, представив, как ходила бы по номерам, и ей открывали бы те, кто с Печор косился на нее, решила, что даже хорошо, что их разделили.

В деревянной гостинице, называвшейся «литературным отелем», в своей комнатке с портретом юного Пушкина на стене и стопкой детективов на полке, она долго не находила себе места. Приближение заветного имени и появление инкогнито в автобусе казались ей связанными. Да иначе, наверное, и быть не могло. Как вообще она узнала бы заветное имя – прочла бы его на табличке, выскочившей из-под земли? Но и в этом случае кто-то ведь должен был бы показать табличку? И отчего бы тому, что имело такую власть над прошлым и могло вычитать его из настоящего, было загодя не позаботиться о помощнике? «Будь что будет, будь что будет…» – говорила Марья Александровна про себя, брала и оставляла книги, потирала бог знает где испачканные зелёнкой пальцы и, глядя на Пушкина, усмехалась странной мысли, что все еще способна его узнавать.

Ночью у нее был кошмар. Ей приснилось, что она вернулась на турбазу и разыскивала загадочного инкогнито. Турбаза была одновременно и аэропортом, так что, зайдя в один из номеров, Марья Александровна очутилась в самолете. Она продолжала свои поиски в воздухе и не знала, кого ищет, пока самолет не начал падать. Тогда она увидела в первых рядах Вовку. Спасти сына она могла, позвав его, однако язык у нее одеревенел, так как еще прежде она стала сознавать, что и самолет, и кричавшие от ужаса люди, и сам Вовка были только изображениями чего-то чудовищного, стоявшего за ними, и уж лучше было этому цирку разлететься вдребезги, чем явить свою изнанку.

Наутро она чувствовала себя разбитой, точно и в самом деле ходила куда-то. Картины кошмара были еще так ясны, что, когда приехал автобус и Марья Александровна шла на свое место между рядами, она не только не искала новичка, но боялась поднять глаза. Вчерашнюю завесу больше не надо было угадывать на закраинах зрения – полыхающая зубастая кайма теперь и составляла пределы видимого, и эти пределы сузились так, как если бы Марья Александровна глядела сквозь прорези в маске. Сообразно полю зрения будто убавлялось и ее существо. Она, словно в омут, погружалась на безопасную глубину внутри себя. Алексей говорил что-то о Ганнибалах и Пушкиных, а Марья Александровна слышала только звуки, цеплявшиеся друг за друга и ни за что более – как мелькавшие в канавах лужи, они значили ровно то, чем были, и не сводились ни к чему, кроме самих себя. Оглушенная, она уходила в мысли, пытаясь скрыться от головной боли и от шума, который питал боль. Но потом со звуками что-то произошло. Она не сразу догадалась, что слышит стихи. И хотя читал их Алексей прескверно, как какую-то инструкцию, это был не тот шершавый трескучий фарш, что прежде лез из динамиков. Приободрившись, Марья Александровна коротко пробежала про себя первое, что подвернулось на ум – «Пророка», – и ужаснулась еще больше: за строчками, как и за воплями обреченных в ее кошмаре, было совсем не то, что на языке. Описывал Пушкин собственный кошмар или то, что видел наяву «духовными глазами», она не могла сказать, сейчас эти строки чудились ей мотыльками, плясавшими у костра: вот было чудовищное пламя и вот было нечто, что притязало свидетельствовать о нем, не только не будучи огнем, но и боясь обжечься.

В дом в Михайловском, увидав дикий виноград по тесовому фасаду, она не пошла, встала перед крыльцом и шарила в карманах и сумке. Когда за группой закрылись парадные двери, кто-то пристально глядел на нее из подводной тени двойных стекол. Затем, разминая ноги, она ходила по круговой подъездной аллее. Непонятная, тяжелая горечь откачивала самый воздух от ее головы. Давным-давно здесь, на аллее, к ней подошел щербатый, навеселе, кряжистый дед с граблями, ни с того ни с сего забросил их за липы, хлопнул себя по колену, и, трясясь от беззвучного смеха, сказал, что «на деле тут ничо, доча, от Пушкина не осталось – ни шиша, фьють!» Юная Марья Александровна хотела что-то ответить, но поняла, что дед говорит про войну. Смолчав, но уже и мало что разумея, она, когда тот лез за граблями, расслышала только последнее, скраденное зевотными матюками: «Воля ваша, на смерть что смотреть, но тут после германца – ямины да кóстрища. Открой, говорю, глаза, доча – фьють». И теперь, полвека спустя, у нее, можно сказать, открывались глаза. Она смотрела на дома, на мохнатые штакетники, на яблони, на мельницу, и – потому как из мира продолжали улетучиваться слова, то есть то, без чего вещи не имели различия, а значит, и не могли существовать, – видела только какие-то стертые, электрические пепелища. Как будто уже наступала зима. Вероятно, подобным солнечным маревом мир предстает младенцу, но одно дело – мир, который только готовится быть названным, и другое – мир, с которого названия содраны вместе с кожей.

По дороге в Тригорское ей стало так плохо, что, заплакав, она просила у кого-то прощения и умоляла Вовку поспешить, – ее силы были на исходе. К ней тянулись с соседних мест, подходили, брали за руку, предлагали воды и требовали у шофера остановки. Она смотрела на себя словно издали. Чтобы отвечать людям, ей приходилось обращаться к себе как к ученице, подсказывать, что следует говорить.

В музее Осиповых-Вульф она не смогла надеть бахилы, но странным образом – кто-то выручил, по-видимому – те все же оказались на ногах. Она шла в них, как в снегоступах. Покои барского дома виделись ей знакомыми не оттого что она бывала тут, а наоборот, наитием чего-то потаенного, пропущенного. Была странная мысль: смерть лучше, чем кажется. Экскурсия будто вела в гору. Дом кренился на парадное крыльцо, как корабль на пробитый нос. Молодой рябоватый гид выступал с отчаяньем вагонного коммивояжера, на одной горловой ноте строчил поверх голов что историю умывального прибора, что стихи. Марья Александровна, хотя он едва не контузил ее криком, старалась держаться его, так как боялась не осилить подъем в очередную комнату. Ее восхождение кончилось у остекленного стенда с посмертной маской Пушкина. Как перед зеркалом, она провела по волосам. Каменный ангел дышал на стекло. В вечном снегу покойного лика зияли прорези для глаз, как на карнавальной личине. Марья Александровна трогала лоб, потому что ощущала эту могильную опалубку на собственном лице. И все, на кого она смотрела сквозь бойницы, носили такие же маски. Единственный, кто оставался с открытым лицом, был давешний невидимка. Но его, конечно, больше не было ни в группе, ни в доме. Он ждал ее в единственном месте, где мог открыться – возле «дуба уединенного». Туда, в парк, к солнечным часам, она и пошла. Морозные мурашки сновали в ногах, которых она не чувствовала под собой. Союзница заветного имени, кругом нее утвердилась и блистала ослепительная, жаркая зима. Марья Александровна старалась не слишком бежать и внимательно смотрела по сторонам, ведь надо было не просто оказаться перед дубом, но отыскать ту единственную точку, с какой сын был запечатлен с внуком и невесткой. Точка эта находилась почему-то много дальше, чем рассчитывала Марья Александровна, в низинной рощице, шагах в полста от тропы, откуда дуба было почти не видать, однако тут все и открылось ей, и тут, по трелям звонившего телефона, ее нашли час спустя.