Спасение. Рассказ

***

Альпийский городок, собранный по лесистым склонам вокруг лебединого озера, точно макет на выставке, ошеломил ее: она ехала в прифронтовую полосу, в дым, грязь и развалины, державшие в заложниках сына, а попала в какой-то детский сон. Было начало осени, леса подергивались кровяно-золотой пыльцой, по утрам с гор сходили туманы, тут и там на фасадах попадались чеканные известия о постое то Гофмана, то самого Гете, и Марье Александровне потребовались целые день и ночь, чтобы совместить, стянуть это сказочное место с мыслью о пропаже Вовки. Деревянный коттедж – опрятный, как ларец, смотревший на озеро верандой в диком винограде, – был один из многих на восточном берегу и не помечался табличкой, которая говорила бы, что Вовка арендовал его три недели назад, но Марья Александровна даже не сверяла адрес с каракулями в записке «бедового», каким-то шестым чувством она поняла, что сын останавливался именно тут. И тотчас, стоило ей поставить себя на место Вовки, будто невидимая завеса пала между ней и сказочным миром вокруг. И отчего-то это было страшно. Она смотрела на дом, на лебедей, скользивших знаками вопроса у берега, и как бы перестала узнавать их. Потом охнула, пошла прежней дорогой к гостиничке и на ходу все заполошно оглаживала голову, удивляясь, как та оставалась цела после чудовищной мысли, что такая сказочная красота могла соблазнить кого угодно, не то что Вовку. Затем, часа через полтора, когда собирался дождик, вернулась к коттеджу, думая, что под тучами будет легче совладать и с красотой, и с непрошеной мыслью о ее власти над человеком, и притом втайне, в какой-то животной, бесстыдной глубине сердца благословляла и эти горы, и озеро, и лебедей за то, что хоть так, ужасной ценой предательства, сын получал возможность вернуться к жизни. Однако тут откуда-то взялся домовладелец, и все только больше запуталось, сбилось.

Сивоусый хозяин коттеджа был до помрачения похож на Максима Горького лицом – в чем, судя по приветствию с цитатой из «Буревестника», отдавал себе отчет, – но сходство это было отталкивающим, карикатурным из-за малого роста немца. На январской фотографии, сделанной в Пушкинских Горах, он узнал и Вовку, и Ромку, и Наташу, сказал, что они были у него дважды, последний раз в августе, были веселые и хотели приехать снова.

Марья Александровна почувствовала, как у нее начинает колотиться в груди, как кровь приливает к лицу, буквально бьет по щекам.

– Хотели снова? – повторила она не столько за немцем, сколько за собой, договаривавшей, ставившей на ноги его полуживые русские слова.

– Хо-тели… – Немец не глядя, жестом опытного гида указал раскрытой пятерней в коттедж. – Sie wollten… hierher… Хо-тели. Ja.

Скоро, однако, выяснилось, что главного, того, как съезжал Вовка, он не видел, да и вообще редко видел, как съезжают постояльцы, а просто забирал в условленный день ключ из прихожей, обходил – für alle Fälle – комнаты и вызывал горничную. Марья Александровна тихо спросила, нельзя ли посмотреть дом. Немец, как если бы она в эту самую секунду возникла перед ним, смерил ее удивленным взглядом, строго сказал: «Плакать, скандаль тут – запрет», – и кустистые горьковские усы его надулись, как кроны. Оббив тростью подошвы своих охотничьих ботинок, он ушел.

Марья Александровна, не разбирая дороги, двинулась к берегу, чуть не оказалась в воде, потом набрела на скамью, села и, теребя за угол фотокарточку, глядела в землю. На немца она не обижалась, ей было не до него, лишь где-то внутри, как плевок на солнцепеке, изглаживалось чувство неловкости, какое бывает, если обознаешься или вовсе примешь за человека пятно на стене. Теперь она казнила себя за то, что, пусть и спасительным, секундным принятием измены сына, сама предала его. Подойди он сейчас, и что она сказала бы? Чем еще можно было страшней оскорбить Вовку, как не признанием того, что к его отзывчивой душе – «Ты не умрешь?» – подошел ключ от приозерного ларца? Дождь кропил ее руки, она совсем измочалила край карточки и не смела поднять глаз, оттого что по правую сторону ей мерещился каменный памятник сыну и по левую – сам сын у позорного столба. В голове у нее мутилось, она боялась, что сердце, которого одна половина как бы лежала под памятником, а другая хваталась за опозоренного Вовку, не выдержит, в самом деле разорвется на части, и правда не откроется ей. До темноты, до высыпавших по берегу огней она сидела под дождем, и дошла до того, что, не верившая в Бога, стала молить Его о каком-то знаке. Что это мог быть за знак, она не знала, и быстро, как и любую заумь, забыла думать о нем. В виду огней, приземленных квадратных звезд, не то звавших в счастье, не то кричавших держаться от него подальше, она снова видела себя телом без органов, полой статуей, закопченной изнутри.

Однако мольба ее была услышана.

На следующее утро, когда она вышла из гостиницы и через квартал встала, не понимая, куда идет, ее окликнули. Моложавая фройляйн в егерского вида куртке и такой же чуднóй шапочке с фазаньим пером нагнала Марью Александровну и вполголоса, на слегка натянутом, но чистом русском спросила, не было ли у ее родных кошки. Сначала Марья Александровна подумала, что сходит с ума или еще не проснулась (она почти не спала, сочиняя предлоги, один другого безумней, чтобы опять идти к немцу), а потом ее словно толкнули в лоб, она вспомнила про Масяню. Из-за вшивого, едва разлепившего глаза трехцветного котенка, которого Ромка подобрал в детском саду и до прихода матери прятал за пазухой, три года назад Марья Александровна рассорилась и с невесткой, и с сыном, и с самим внуком. Отроду не терпевшая кошек, она по сей день чувствовала себя преданной ни за что. Может, они и таскались с Масяней по своим заграницам оттого что, отдавая должное рассудочной силе этого чувства, боялись оставлять животное в Питере на попечение кого бы то ни было. Даже по полном примирении, после стерилизации зверя, когда, бывало, стиснув зубы, Марья Александровна брала серо-буро-малиновое чудище на руки (на ощупь, ни дать ни взять – ощипанная курица в пуховой шали), ее благодушию не верили, старались, шутя или спохватываясь, скорей забрать кошку. И кто бы сказал, что однажды Марья Александровна будет чуть не взмывать над землей, что тевтонская брусчатка сама полетит под ней при одной мысли о Масяне? На ходу она кивала фройляйн, разглаживала складки на плаще и с досадой вспоминала о забытой в номере пудренице. Неожиданно фройляйн задержала ее руку. Они остановились в облепленной палыми листьями тени кирхи. Ангел в нише над портиком держал меч с отбитым клинком.

– Вы слышите, что я говорю? – спросила фройляйн.

Марья Александровна, невзирая на то, что еще только спускалась на землю, приходила в себя, с усмешкой покачала головой. Конечно, она слышала. Прозванная Юлием Цезарем за то, что могла разом выслушивать и править лепет домашних заданий («Духовной жаждою томим, В пустыне страшной я влачился…»), следить за порядком в классе и гасить какую-нибудь отчетную писанину, разве выпустила бы она хоть слово из того, что говорила фройляйн? Посматривая на обезоруженного ангела, она, точно школьница, стала вполголоса пересказывать то, что говорила фройляйн, но по мере того как из слов складывался вид приозерной домины, говорила все тише, пока наконец не умолкла с поднесенной ко рту рукой. Фройляйн пристально, с какой-то задорной злостью глядела на нее и в то же время опасливо постреливала глазами по улице. Марья Александровна стояла чуть дыша.

Когда вчера немец рассказал про ненормальную русскую, которой были неизвестны ни правила приличия, ни великие русские писатели, фройляйн сразу подумала о кошке. Англичане, жившие в коттедже после русских, пожаловались на запах мочи, мяуканье и шумы по ночам в кухне. В тот же день спасатели достали из-за плиты трехцветную кошку. Немец опознал в ней питомицу «русских варваров» («Буревестника» он, кстати, и пел для русских, для своих – «Заратустру» или «Антихриста»), сделал выговор фройляйн и поручил навещать «подкидыша» в приюте. Тогда фройляйн сама попеняла «варварам» за жлобство – кошку бросили, а переноску забрали. Была и другая странность, не вязавшаяся ни с кошкой, ни с чем вообще: кристальная, сияющая чистота в доме, какой прежде по выезде постояльцев фройляйн не видала в съемных домах. Получается, перед тем как съехать, они не только заправили постели, вымыли посуду и протерли столы, но еще достали из чулана моющий пылесос и сделали влажную уборку. Что такое было возможно, фройляйн поверила лишь после того, как ее киевская землячка, работавшая в приюте, сказала, что по краям морды и на ушах у спасенной кошки врач нашел точки запекшейся крови – чьей, непонятно, но точно не кошачьей. То есть, хотя бы и так, на живую нитку, на время, без кошки, все сошлось: убили кого-то, прибрались хорошенько и были таковы. Но неделю назад землячка объявилась снова, попросила зайти к ней на работу. С кошкой в приюте было такое, что врач разводил руками и говорил, что это первый случай в его практике. И когда вчера стало ясно, чтó за русская wilde Frau приходила к немцу, фройляйн вспомнила то, чему до сих пор не придавала значения: после того как съехали русские, в доме, пусть и полностью убранном, так что оставалось проветрить комнаты и сменить белье, несло пóтом, как в футбольной раздевалке. Стало быть, накануне там было много людей, и они делали что-то, что сначала требовало большого напряжения сил, а затем большой уборки.