Спасение. Рассказ

– И что с кошкой? – спросила Марья Александровна. Своего голоса она почти не слышала, до того шумело в голове. Листья на мостовой казались ей прорехами в заслонке над ослепительной печью.

– У вас все лицо красное, – сказала фройляйн.

Марья Александровна слово в слово, полагаясь уже не столько на слух, сколько на память о необходимом напряжении связок, повторила вопрос. Фройляйн кивнула куда-то. Кирха стала отворачиваться, ангел скрылся, пробежал схваченный диким виноградом трельяж, вздохнула автоматическая дверь и запахло псиной. К фройляйн из-за конторки протиснулась дебелая девица с шиньоном. Мешая русские и украинские слова, они затараторили о чем-то. Марья Александровна ждала, держась рукой стены. Пол как будто ходил слегка. Наконец девица вернулась за конторку, а фройляйн, подступив к внутренней двери, шпионским перебором пальцев подозвала Марью Александровну. Миновав несколько комнат с рядами клеток, в которых что-то спало, сопело, возилось, стояло на задних лапах и совало носы между прутьев, они очутились на безмолвных задворках. Здесь разило аптекой, вдоль стен были составлены картонные переноски и в окнах посверкивало озеро. Фройляйн дважды открывала и закрывала одну и ту же дверь, начинала хмуро, точно в лесу, оглядываться. Марья Александровна с потаенным облегчением думала, что они заблудились, надо поворачивать обратно, как вдруг – в одинокой клетке, похожей на веранду оттого, что была закрыта сверху и с боков холстиной – увидала Масяню. Та спала, свернувшись клубком. Марья Александровна нащупала позади себя табурет, но так и осталась стоять.

От морды и сплошь до кончиков лап, будто захвативших цветной пыли, у Масяни теперь была белая шерстка. И бросалась в глаза нечистота этой белизны – как у старого, с прогалинами, истоптанного снега. Было, наверное, странно узнать в белой кошке трехцветную, но Марья Александровна потому и не сомневалась, что первое время смотрела на нее взглядом посторонней. И чем дольше мешкала обычно скорая память ее нелюбви, тем лучше видела она, что игра масти тут была ни при чем, а была это бледность потрясения еще молодого существа, белый флаг пусть крохотной, но живой души, внезапная, подлая седина. Она все-таки присела. Фройляйн стала сюсюкать с кошкой. Где-то в комнатах замурлыкал телефон, на звонок взлаяла собачка, ей ответила другая. Марья Александровна глядела на фазанье перо в шапочке фройляйн. Ее мысли о сыне и о том, что в клетке перед ней содержался смертный приговор ему, бушевали как будто за стеной. Помня свой домашний припадок, она с мертвым спокойствием думала, что новый, который хотя пока не переворачивал стены, будет последним. Рассеянным взглядом жертвы она поглядела по сторонам – проблески озера в окне, рисунок рассеченной утробы в простенке, проклятая клетка – и снова остановилась на пере в шляпке фройляйн. Развязка казалась ей близкою. Подобравшись на табурете, она просто ждала. Но когда лучистой дельтой боль уже расходилась в затылке и от нутряного гула крови темнело в глазах, она вдруг как бы выхватила что-то из-под пера, разглядела за ним. И открывшееся было так удивительно и сложно, что, дабы не запутаться, ей пришлось проговорить свое открытие про себя. Она сказала: перо не седое, не то что кошка. И, сказав это, поняла, что если тут и было открытие, то удивительным в нем был вовсе не его смысл, но то, что следовало за ним. А следовал за ним стертый, неуловимый, как слепое пятно, провал на месте имени сына. То есть она не могла вспомнить, как зовут Вовку. Верней, она помнила, что он Вовка, но знала и то, что это была всего лишь вывеска, название чепухи, его приземленного существа, как разбросанные тетради или мятые рубахи, и никоим образом не имя. И вот это настоящее имя она сейчас забыла. Или только сейчас поняла, что не помнила уже какое-то время. И это было настолько ни в какие ворота, что она встала и таращилась на шапочку фройляйн. Она не чувствовала, как боль отпускает ее, как проясняются глаза и от свинцовой тяжести в затылке остаются разве что звон в ухе да иглы в пальцах. Она смотрела на перо и, словно различая в нем следы упущенного, пробовала если не вспомнить имя Вовки, то хотя бы понять, как могла забыть его. Через это упущенное мысли валились в какую-то бездну, но не пропадали совсем, а возвращались, как зеваки, ходившие смотреть место крушения, и как у зевак остается на лицах печать увиденного, так в мыслях являлась сумасшедшая уверенность, что в утраченном имени и заключалось Вовкино спасение: вспомни его она, и Вовка вернется. С шалой улыбкой она разминала занемевшие пальцы, отдувалась и уже не знала, что думать. Ноги едва держали ее, в голове был хмельной туман. Приходя в себя, она чувствовала потребность в решительном действии, которое бы подтолкнуло к воспоминанию, и когда фройляйн, устав сюсюкать, обернулась к ней и спросила, что делать с кошкой, она со словами: «Делайте, что хотите», – как ошибку из предложения, выдернула из охотничьей шапочки перо.

***

Врачиха, мать прошлогодней выпускницы, сказала, что, скорей всего, это был микроинсульт. Марья Александровна обещала сходить в Бехтеревку, даже взяла номер невролога, но никуда не пошла. По ее прилете в Питер было уже много чего. Она подала документы на пенсию, в Вовкиной квартире поймали вора, обезумевшая от горя сватья грозила каким-то иском, являлись – выяснив, видимо, что Вовка уже точно не перебежчик – Михайловы, сначала «бедовый», затем генерал, оба со «спасительными», непотребными и однообразными, как под копирку, толкованиями истории фройляйн, «бедовый», кроме прочего, и с коньяком, – и все это виделось ей вздором, мышиной суетой. Наоборот, то, что произошло в приюте, не отпускало ее. Открытие, что она не знает имени сына, было принято ею как нечто настоящее, бесспорное. Тогда, перед клеткой, разум ее мог схватить из надвигавшейся бури жалкую щепотку пыли, однако этой щепоткой буря и была укрощена. Марья Александровна не только выжила, не только, как в случае с человеческой пирамидой, осталась в здравом уме, но и получила знак, о котором просила. Другие могли называть это инсультом и чем угодно еще, для нее же узнать об имени, способном воплощать человека, распечатывать самую смерть, было чудом. И пусть она по-прежнему не верила в Бога, действительность чуда, явленного в шаге от безумия, от небытия, не вызывала сомнений, она уверовала в него всей душой – впрочем, конечно, по-женски, по-своему. Единственное, что угнетало ее, была странная, похожая на лежачую восьмерку мысль, что прежде она знала заветное имя, не зная о нем, а теперь знала о нем, но не знала его самого. В первый раз она удивилась этому настолько, что, выйдя из своего дома на Петроградской стороне, опамятовалась лишь у Зеленого моста, когда зазывальщица в желтом жилете выписывала ей скидку на экскурсию по каналам. Она вообще стала рассеяна. Ее сознание словно с головой ушло в кропотливую, не терпящую перерывов подпольную работу. Теперь она не то что не могла делать несколько дел сразу, а даже на обыденные вещи отвлекалась от тупой задумчивости через силу, как с тяжелого похмелья. И этой загадочной внутренней работы она не могла и не хотела прервать. Как будто опять понесшая во чреве, она чувствовала себя не в силах и не вправе вмешиваться в то сокровенное, что происходило в ней и что, питаясь ее соками, требовало от нее только смиренного, бессловесного присутствия. Временами, особенно по ночам, ей казалось, что она начинает различать в себе далекое, как эхо, биение второго сердца, и, уверенная, что это отзвук заветного имени, счастливо и крепко засыпала. Были и чудовищные явления, когда она понимала, что имя уже названо, и названо с непоправимой ошибкой, отчего вместо мира простерлась страшная пустыня, или когда она брала звонившую Вовкину трубку, и тихий голос, не принадлежавший никому, оттого что звучал сам по себе, начинал говорить имя, и как само это проговаривание, так и смысл звучавшего были до того страшны, что она не могла ни постичь произносимого, ни дослушать его до конца.

Наконец, почувствовав, что еще немного, и попросту не выдержит, сойдет с ума, она подумала, что следует не ждать, пока прозвучит имя, но делать что-то, чтобы помочь ему звучать, звать его. После того как она вернулась из Германии, прошло не больше полмесяца, а уже вся одежда отставала от нее, как кора от засохшего дерева, на ключице пробивалась старая экзема и по углам запущенной гостиной, точно каштановые корки, трещали и кололись под ногами пустые упаковки от таблеток. Но вдруг оказалось, что ничего придумывать не надо. Едва лишь она воспрянула от морока, как уже знала, что делать. Готовая мысль о призывании заветного имени была тут как тут, смотрела на нее из всех углов, с Вовкиных фотографий, с магнитиков на холодильнике, и эта готовая мысль была про Пушкиногорье. Марья Александровна так обрадовалась ей, что стала шарить по книгам и методичкам, будто хотела прочитать, получше уяснить ее, но скоро замерла и просто смотрела в окно. На первых порах Вовка ездил «к Пушкину» по загадочной служебной надобности, потом каждый год с семьей, звал и Марью Александровну, но ей то было недосуг, то, вспоминая, как сама, еще студенткой, бывала в Михайловском, она отшучивалась чужими словами про «музейный конвейер». «Бедовый» Михайлов в один день организовал путевку, она сгребла лекарства в сумку, подклеила новогоднюю фотографию, где Вовка стоял в обнимку с женой и сыном на фоне «дуба уединенного», и поехала «к Пушкину».