Читать книгу: «Хомяк Кукиш. Истории с продолжением»

© Андрей Федоров, 2025

ISBN 978-5-0067-2082-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Привет, друзья! Если вы держите в руках эту книгу, значит, либо у вас отличный вкус и чувство юмора, либо вы просто случайно наткнулись на нее в поисках чего-то несерьезного. В любом случае, добро пожаловать в мой мир абсурда! «Сказки для взрослых или несерьезные истории для позитивного настроения» – это истории, которые я начал писать еще в конце 90-х, когда интернет был медленным, а юмор – быстрым и иногда слишком резким.

Главный герой – хомяк Кукиш. Это говорящий, пьющий и мастерски сквернословящий хомяк, выращенный самураем- алкоголиком из загадочной Ипонии (Япония слишком банальна для такого сюжета). Волею судьбы он оказывается в деревне Средне-Верхнее Заанусье – месте, где время остановилось, пространство сломалось, а абсурд стал образом жизни.

Эти истории сначала публиковались на моей страничке, а потом разошлись по разным юмористическим ресурсам, которые были популярны в нулевые. Помните те времена? Когда в сети можно было найти что-то действительно смешное, а не бесконечные репосты котиков. Читатели тогда подхватили Кукиша, и он стал немного народным героем.

Правда, некоторые обвиняли меня в излишней фекалофилии. Что ж, спешу заверить: дело было в сюжете, а не в моих личных пристрастиях. Хотя, те, кто проводил свое счастливое детство в деревне у бабушки, с нужником на огороде, поймут, что такие впечатления из детского неокрепшего ума бесследно не исчезают.

Несколько раз я пытался закончить эту эпопею, но читатели, видимо, решили, что Кукиш недостаточно настрадался в жизни, и начинали требовать продолжения. В итоге заключительная история вышла в 2011-м, а теперь, в 2025-м, все это собралось в одну книгу.

Здесь нет нравоучений, зато есть юмор, иногда на грани фола, иногда за гранью, и капля философии, чтобы не слишком расслаблялись. Надеюсь, эти истории поднимут вам настроение, заставят улыбнуться, а может, даже вызовут желание завести говорящего хомяка. Хотя, предупреждаю, это на вашу ответственность.

Приятного чтения! И помните: реальность – это иллюзия, а хомяки – нет.

С приветом из безоблачного прошлого,

Автор.

Часть 1

История 1. Эмигрант по неволе

В глухой сибирской деревне, где-то на краю многострадальной, измождённой всяческими кризисами (и прочими природными катаклизмами) необъятно-обширной русской глубинки жил хомяк.

Многие скептически настроенные граждане, скривив рот в неожиданном сарказме, скажут:

– …дишь! – Ну, в том смысле, что, мол, где это видано, чтоб там хомяки жили?

Да то непростой хомяк был, а хомяк-долгожитель, да ещё, к тому же говорящий, по прозвищу Кукиш. Его в стародавние времена купец Абздыхин из Ипонии привёз – страны сказочной, и для ума нашенского непостижимо-загадочной.

Так вот: променял он его на бутыль первача, у ихнего ипонского самурая-алкоголика, поскольку гульфик себе меховой пошить собирался, а тот, как раз цветом к штанам подходил. В общем, выторговал он себе животину и в карман поклал, вместе с запонками из козьих окатышей, настоящим ипонским пресс-папье и императорской вставной челюстью эпохи Сараёки. Очень предприимчивый купец был – уж такие диковинки из странствий заморских привозил, что потом всей деревней в течение года гадали, что за штуковины и с каким хреном их жрать удобнее.

Значит, поклал он хомяка в карман, предварительно сильно надавив на евоное причинное место, чтоб тот от шока болевого сознание на время транспортировки потерял. Уж шибко образованный в медицине купец был. Сам всем оленям в округе обрезание делал и песцов оскоплял, дабы следить за численностью популяции и регулировать экспортно-импортные отношения с соседскими деревнями по торговле мехом и рогами. А хомяк-то, поскольку самурайских кровей происходил, к болям в мудях был абсолютно нечувствителен по причине крайней натренированности оных. Хозяин евоный прежний, самурай, зачастую любил на этом хомяковом месте орехи колоть, а поскольку подслеповатый был, да и самогоночкой абсолютно не брезговал, то частенько орехи с камешками путал. Бывало, положит камешек, размахнётся, что есть мочи, молоточком своим самурайским для колки орехов, да как шарахнет – а камушек не колется, вот так весь день и колотит, пока сушняк не замучит. Частенько, кстати, промахивался, поэтому у хомяка не только промеж ног закалено всё было, но и другие участки организма тоже. Так же в результате этих тренировок, на двадцать первом году жизни, хомяк заговорил! Слова, поначалу вылетающие из него после каждого удара молоточка, носили хаотичный и оскорбительно-матерный характер, но со временем приобрели осмысленность и яркую филологическую окраску, так что если б эти слова какой-нибудь там Даль или Ожегов с ипонского перевести смогли, то надолго бы задумались и впали в транс, а словари свои так бы и не издали. Правда, и отрицательный момент тренировок тоже присутствовал: хомяк был подслеповат, глуховат, крив на оба глаза и страдал безостановочным энурезом с непроизвольной дефекацией. Но, так как слов этих он не знал даже по-ипонски, то мочился и гадился под себя запросто так, молча по-самурайски, не предавая оным процессам особого значения.

Короче говоря, сознание хомяк не потерял, а наоборот, приобрёл первый печальный опыт общения с русским купцом и сильно призадумался над жизнью своей хомячьей. Процесс осмысления обычно сопровождался у него и другими процессами жизнедеятельности.

Когда купец Абздыхин заметил, что карман парадно-затасканного сюртука начал протекать, могучий парусник под названием «Сибирская язва» (кстати, поскольку корабль этот частенько ходил за море, там снизу по-аглицки было приписано «Anthrax» и порт приписки проставлен – Средне-Верхнее Заанусье) нёс его к далеким, пропахшим навозом и прелыми кедровыми шишками берегам родного села. Факт протечки кармана не столько расстроил купца Абздыхина, сколько обескуражил:

– Запонки растаять не могли – уж температуру таянья козьего помёта я знаю, чай батька агрономом при царе ходил; пресс-папье оконфузиться не могло – не живое оно; хомяк мною усыплён и во сне под себя ходить не должен – так у В. Бианки в трудах написано.

Запустив руку в карман, купец Абздыхин был немало удивлён, когда почувствовал, что его будущий меховой гульфик совершенно озверело вцепился в указательный палец и сквозь зубы истошно матерится по-ипонски. То, что «гульфик» именно матерился, купец Абздыхин понял сразу, потому как язык этот знал и любил общаться на нём с местными торговцами.

С трудом отцепив хомяка от своей плоти и залепив недетского щелбана, он поставил пришедшее в некоторое замешательство животное на стол, за коим изволил трапезничать.

– Кукись ёрасико иритума! – пропищал хомяк.

– Ах ты прыщ заморский! Это ж кто тебе родительницу мою оскорблять позволил?! – в гневе купец Абздыхин был страшен.

То, что зверюга говорит, его не удивило, а вот то, что он позволил себе нахальство по отношению к матушке, было чересчур. Звезданув что есть мочи по столу, явно целясь в голову хомяку, купец Абздыхин промахнулся, но от сотрясения хомяк взлетел и врезался головой в подволок, шарахнулся об палубу и исчез в прогрызенной крысами дыре. Купец же Абздыхин, обляпавшись реповой кашей с луковой подливкой, ещё долго буйствовал и пытался поймать обидчика, но тот бесследно исчез во чреве корабля.

Пока посудина шла к родным берегам, команда часто слышала писклявый голосок хомяка из разных укромных мест корабля. В основном это были непристойности, чаще всего среди которых звучало слово «кукись», что означало на ипонском глагол повелительного наклонения, в продолжение которому русский человек обычно добавлял «твою мать», а ипонский – «ёрасико иритума». За что, в общем-то, и был прозван Кукишем. Но, под конец плавания, в лексиконе Кукиша заметно прибавилось слов из «великого и могучего», так что матросы почитали его за своего лепшего кореша, втихаря от купца Абздыхина подкармливали и прятали, а по прибытии отнесли на берег и выпустили в родном селе, где, как посчитали, столь образованный и закалённый хомяк не пропадёт…

И не ошиблись.

История 2. Калиныч и Пустобздяй

Калиныч был мужчина уважаемый, и слыл в селе не сильно пьющим, а просто иногда подолгу закладывающим. Работу свою работал исправно, правда всегда под «анестезией», потому как черпать с деревенских сортиров, а потом свозить за дальний пролесок продукты жизнедеятельности односельчан, без остограммления, не было никакой возможности. Но к алкоголической или к какой другой зависимости считал себя стойким, и потому «анестезию» принимал исключительно, как средство претупления обоняния – и никак иначе.

Так вот, когда, дочерпав последний, особо благоухающий нужник местного фельдшера Кудыпаева, он медленно катился в сторону пролеска по главной деревенской дороге, весело похлёстывая старого сайгака по кличке Пустобздяй, и напевая под нос недавно сочинённую им же частушку, со слуховым аппаратом Калиныча случился лёгкий столбняк. Оно и понятно: в шестьдесят седьмой раз перепевая недавно рождённый в муках куплет, он вдруг отчётливо услышал тоненький голосок с явно заморским акцентом, подпевающий бэк-вокалом:

 
«Если мимо кто навалит,
Сам пущай и убирает».
 

– Птруууу, дикобразина жидко помётная, – заверещал на сайгака Калиныч.

– А ну, хто тут? – заметно дрогнувшим голосом вопросил он у фекальной бочки.

Не получив какого-либо вразумляющего ответа, кроме похрюкивания довольного Пустобздяя, радующегося неожиданному перекуру вне графика, Калиныч продолжил:

– Вот ведь давно чуйствовал, что от фелдшерова испражнения запах какой-то особливый идёт, да глюнацинации начинаются, – пожаловался он в сторону леса. – Даром, что человек учёный, а вот за тем, что внутырь принимает, не следит, подлец, ни хрена. Вот на прошлый Иванов день, слышь, кляча дерьмопроходная, хорька у попадьи в курятнике изловил, да часть организьму сожрал – без соли и сантиментов, думал, что тоже кур душить естеством своим, за раз сможет. Ему-то ничего, пронесло и забыл, а нам с тобой, кабыздох фекальный, в респиратырах, да с двойной «анестезией» всю неделю черпать из евонного клозету пришлось!

Забыв о причине остановки, Калиныч уселся поудобнее, хлестнул сайгака, и затянув в очередной раз частушку, поскрипел дальше в сторону леса:

 
«Я в сортирах у людей
Ковыряюсь без затей.
Если мимо кто навалит,
Сам пущай и убирает».
 

– Сам пусиай и урибает, кукись, куись, твою мать! – услужливо подпел фальцет.

– Ох, ёптыть! – Калиныч, что есть сил натянул поводья и подскочил на бочке, как ужаленный.

На другом краю повозки, заложив лапы под голову и жмурясь от удовольствия, лежал хомяк и самозабвенно пел. Такого поворота событий старый золотник явно не ожидал. Трижды перекрестившись, и на всякий случай, прочитав заклинание от изжоги, которому его научила прабабка ещё в детстве, Калиныч сильно зажмурился и сосчитал (не без труда) до трёх. Открыв один глаз и медленно сфокусировав его на другом конце бочки, он понял, что белая горячка – это не миф.

– Э, тиво ни поёсь, навозник-сан? – искренне удивился Кукиш. – Один харасо, с Кукисем луцса!

– Ну дык, эта… вобщем… вот… – смирившись с неизбежным, пролепетал навозник-сан.

– Чё-то голос пропал. А ты, эта… што, то исть хто?

– Матроса говорила, сто я Кукись, ипонский прысь.

Калиныч кивнул, несколько раз икнул и мужественно свалился под задние ноги сайгака, тем самым явно уходя в отказ от понимания происходящего. Так произошло первое слияние культур и наций, или можно сказать культурных наций, в селе Средне-Верхнее Заанусье.

В село пришла осень. Главную (и по совместительству единственную) дорогу размыло напрочь, так что по ней не мог пройти даже Пустобздяй. Посему Калиныч устроил себе небольшой отпуск. Сидя на своём единственном табурете возле окошка, он дни напролёт предавался ставшему любимым в последнее время занятию – игре в шашки живыми блохами. Игре этой его научил лучший друг и верный собутыльник Кукиш, заморский, говорящий (теперь уже совершенно чисто) на двух языках хомяк.

– Дави, дави его, Калиныч, смотри- в дамки же гад прорывается!

– Не мешай, скунс ипонский, у мене своя стратегия.

Играли, как водится, на щелбаны (со стороны Калиныча) и на напёрсток самогона (со стороны Кукиша). А поскольку хомяк был гораздо опытнее аборигена, то щёлкнуть его по лбу Калинычу так ни разу и не удалось, а вот запасы первача катастрофически сокращались. И вот, как-то после очередного проигрыша, Калиныч впал в уныние и долго молча смотрел в окно.

– Ну, чё призадумался, говновоза-сан? – не вытерпел долгой паузы Кукиш.

– Чё-чё, ничё, бородавка заморская. Самогонку-то вон всю выжрал, а к тётке Анисье мне идти?

– Знамо дело – табе! Ежели я к ней с такой просьбой приду, то ты не только её сортир, но и всю избу за год от репы, организмом переработанной не очистишь!

– Ну да, вот если б хотя бы Пустобздяй у ней самогону попросил, то она бы, по причине подслеповатости, и не поняла, потому как мы с ним на физиономии в сильной схожести находимся. Так ведь, собака степная, кроме как мычать да хрюкать – ни хрена не умеет.

– Ну не умеет, так и пёс с ним, хорош лясы точить, давай лучше в шашки покочевряжимся, а то похмел у меня начинается. Кстати, Калиныч, а у тебя в хозяйстве молоточка для колки орехов случаем не водится?

– Не, только кувалда для ремонту клозетов, а табе-то по што?

– Да так, просто спросил…

Через три дня Пустобздяй исправно бегал к тётке Анисье, правда при ходьбе сильно растопыривал задние ноги и очень громко матерился на ипоно-русском непереводимом диалекте.

История 3. Эпидемия

Фельдшер Кудыпаев уже третий день не выходил из дома и не принимал посетителей, которых к этому времени скопилось уже немало. Фельдшер писал научный труд: «О возможных причинах массовых глюнацинаций села Ср.-Вр. Заанусье».

– Тут уж не токмо нобалевской премией попахивает, тут прямо таки собственной практикой грозит в столице, да кабинетом с белокафельными стенами и даже, возможно, тёплым сортиром, аккурат внутри палатей! – приговаривал фельдшер Кудыпаев, покусывая гусиное перо и выводя псевдо каллиграфическим почерком малопонятные медицинские, и самопридуманные термины на ободранной с поленьев бересте, потому как бумага кончилась ещё в прошлом месяце по причине сильнейшего расстройства внутреннего метаболизма эскулапа.

«Необходимо также отметить, что все обращавшиеся за помощью пациенты указывали один и тот же симптом: слуховые видения в области ушных раковин при кормлении, выгуле и прочих общепринятых процедурах с домашним скотом. По словам больных, животные, помимо присущих оным тварям звуков, пытались выразиться более членораздельно, и в основном, на басурманском наречии».

В качестве профилактических мер по предупреждению ухудшения состояния односельчан, фельдшер Кудыпаев изъял весь самогон у обратившихся накануне. Должных результатов подобная карательная мера не принесла – к нему приходили с жалобами на домашний скот всё новые и новые пострадавшие, но наученные уже ранее обратившимися к «дохтуру», самогон предварительно из избы выносили или выпивали. Когда количество больных достигло критической точки, фельдшер Кудыпаев всё-таки решил собствноушно прослушать всех кур, поросят, коров и прочую живность.

Обход рогатого и остального скота не дал никаких результатов. Животные испуганно таращили глаза на невропатологический молоточек (который он всегда носил с собой для проверки адекватности односельчан после принятия сверхурочной дозы местной самогонки) и либо обильно ходили под себя, либо пытались скрыться. Причём гадились в основном особи мужеского пола. Исходя из чего светило медицины сделал вывод, что жители села заразились новой, доселе неизведанной болезнью, в противоборство с которой фельдшер Кудыпаев решил вступить немедленно, путём написания научного труда.

– Слышь, вонючка заморская, ты чего всю деревню всполошил? Табе, чё побалакать не с кем? Пошто животин мучаешь? Пустобздяя тебе мало, али я не говорящий вовсе?

– Так ведь об чём с тобой, Калиныч, поговорить-то кроме навоза можно? А сайгак твой, пудель безрогий, кроме как материться да самогону просить больше ничего вразумительного сказать-то и не может! А мне с равным по интеллекту пообщаться хочется, чтоб там Шопенгауэра али Цицерона какого обсудить.

– Дурак ты, Кукиш! Какого, туды его в качель, Цицерона ты обсуждать с Анисьевой Зорькой будешь? Даром, что ипонский, а в головном сосуде явно без масла пребываешь. Она ж с тобой кроме как о турнепсе с клевером боле-то говорить ни о чём и не захочет, даже если ты ей вымя на рога наденешь! А вот ежели ты, недоучка самурайская, и впрямь, по умным словам, соскучился, ты к фелдшыру нашему сходи – он тебе там быстро про всякие янурезы с клигмаксами расскажет.

– А и то верно, Калиныч, пора с дохтуром пообщаться, у мене ведь помимо бесед умнических, ещё одно дело к нему имеется.

Работа над научным трудом фельдшера Кудыпаева была в самом разгаре, когда в дверь постучали, а точнее поскребли. Не отрываясь от своего детища, фельдшер буркнул в сторону двери:

– Не приёмный день.

– Это как не приёмный? Тоже мне эскулап! А клятва Гиппократа и всё такое? Дело у мене неотложное к тебе имеется.

– Ладно, не скандаль, простыл что ль, судя по голосу? – не отрываясь от трудов, вопросил дохтур.

– Да, какое там – хуже. Что-то я последнее время до противоположенного пола совершенно не охоч стал. Совсем промеж ног ничего не чую. Думаю, хозяин мой прежний в тренировках переусердствовал, глянь, мил человек, а я уж тебе не забуду!

Фельдшер Кудыпаев отложил в сторону свой научный труд и обернулся к двери. На пороге сидел хомяк и вопросительно-преданно смотрел ему в глаза…

История 4. Интимные подробности

Когда у попадьи крольчиха разродилась отнюдь не кроликами, а непонятного вида, странно верещащими скунсоподобными тварями, это событие было признано проделками нечистого. По сему поводу хлев окропили святой водой из стратегических запасов, крольчиху оскопили и предали анафеме, а потомство сдали на опыты в столичный санаторий имени «Собаки Павлова». Происшествие держали в строжайшей тайне, но слухи поползли по селу, обрастая подробностями, как снежный ком. Когда молва докатилась до старого золотаря Калиныча, того хватил кондратий и держал пять с половиной минут, пока он искал запрятанную от сожителя самогонку.

– Ё… твою мать, ни… я себе…, дела… – Вернувшийся дар речи вырвался сдавленным хрипом. Набрав воздух в прокуренные лёгкие, Калиныч рявкнул:

– Кукиш!!! А ну, подь сюды, падла иноземная!

– Ты чего, Калиныч? Поди опять надышался духтурским зельем, али привиделось чего? – проворчал сонный Кукиш, выползая из часов с кукушкой (точнее – без кукушки, ибо её выдрали неделю назад, и теперь там обосновался хомяк).

– Христа на тебе нету, язышник ипонский! Ты что творишь, мошонка барсучья? На што я тебя приютил, самогоном делился? Лучше б тебя в детстве жуки навозные заклевали!

– Да не ори ты, черпало старое! Итак голова после вчерашнего трещит. Нехрен так орать – я из твоей нычки пару напёрстков отпил, а вони-то, будто всю бутыль оприходовал.

– Какая бутыль?! Ты почём попадьиного козла ссильничал? Зачем курям гузню выбрил? На кой ляд крольчихам уши пообрывал да в причинное место насувал?!

– Слышь, Калиныч, ты совсем с глузду двинулся?

– Ах, с глузду! Да я тебя…

Рукоприкладству не суждено было свершиться – дверь распахнулась, и в избу влетел фельдшер Кудыпаев.

– Где этот хорёк говорящий?! – завопил он с порога.

– Тут он, дохтур! Жизни я его лишать собрался! – Калиныч замахнулся портянкой.

– А, вот ты где, бык-осеменитель! – эскулап игнорировал Калиныча. – Не зря прежний хозяин тебя по мягким местам лупил! Кастрирую гвоздём ржавым, пинцетом хозяйство поотрываю!

В избе воцарилась гробовая тишина. Слышалось лишь учащённое биение сердца хомяка. Калиныч застыл с занесённой портянкой.

– Не губите, мужики! – взмолился Кукиш. – Ну как мне прибор опробовать-то было? Кто ж знал, что крольчиха на всю деревню растрезвонить может? Я ж её разговорам не учил!

– Не трепала она, – успокоившись, сказал Кудыпаев, – разродилась.

– Поздравляю, папаша! – Калиныч иронично поклонился. – В крёстные позовёшь?

Когда страсти улеглись, компания, приняв успокоительного (всё, что было в доме и ещё Пустобздяя два раза посылать пришлось), стала думать, как жить дальше.

– Ты ведь нас пойми правильно, Кукиш, мы супротив твоей половой жизни ничего личного не имеем. Но ведь ежели коровы, или там утки с гусями, хомяками разрождаться станут, это ведь какой позор на всю округу! У нас ведь ни один порядочный купец ни молока, ни мяса не купит! Это ведь экономический кризис, понимаешь! Это ведь, как его, ну в общем, обструкция какая то! – с трудом вещал доктор.

– Да уж, хома, ты бы как нить поаккуратней, ну там сам себе подсоби, али там ышшо как нить.

– Сволочи вы оба, нелюди, сами то небось, не дураки чё-как, а мне, а я? – склонившись над недопитым напёрстком приговаривал Кукиш, пока не заснул.

Фельдшер и Калиныч аккуратно уложили его в часы за печкой, а сами стали думать, как помочь заморскому чуду: как никак, а парень хороший, да и чисто по мужски вобщем.

На следующий день Калиныч, взяв с Кукиша торжественное обещание с половыми излишествами подождать недельку, клятвенно заверил того, что они с «дохтуром» нашли совершенно мудрое и для всех положительное решение проблемы.

А ещё через неделю на имя фельдшера Кудыпаева из столицы пришла посылка, на которой значилось: «Заказ №001-СВЗ – Чучело хомяка обыкновенного во всех анатомических подробностях (женского полу)».