Читать книгу: «Мотя», страница 7

-1

Мотя вспоминает, что надо идти – её не для того принимали в пионеры, чтобы она стояла и хныкала возле витрины «Лакомки». А для чего? Куда идти? Кто ее убил? За что? Что вообще происходит?

Она вошла в кафе и в самом углу увидела Нюру Одинцову – та сидела как-то изломанно, свесив голову и покачивая ногами. "Нюра!", – тихо позвала Мотя. Нюра подняла глаза и печально сказала: "Здравствуй, Мотя. У меня спинки нет. Я теперь мавка". Мотя зашла Нюре за спину, и увидела, что школьная форма на спине Нюры вырезана, и самой спины действительно нет – вместо нее было видно подсохшее и местами сочащееся сукровицей мясо, белели точки позвонков, на пояснице, прямо над бурой от крови резинкой рейтуз, прилип схватившийся коркой кусок газеты "Правда", а шелковый треугольник галстука порван в нескольких местах.

– Больно? – участливо спросила Мотя.

– Сейчас уже нет, – ответила Нюра, – корочка вот подсыхает, тянет. Ты не могла бы мне намочить спинку? Кока Смирнов здесь, тоже мертвенький, все еще в очках ходит, представляешь? Такой прекомичный… – Нюра поморщилась.

– У тебя галстук порван, – сказала Мотя.

– Да, я видела, – криво улыбнулась Нюра, – но мне, наверно, он теперь не нужен?

– Кто нас убил, Нюра? – спросила Мотя.

– Ну как же ты не знаешь? – Нюра распахнула на Мотю огромные глаза, – нас убили павлики.

Откуда-то из-под стула, на котором сидела Нюра, вдруг появился белый котенок и внимательно посмотрел на Мотю разноцветными глазами – один голубой, а другой зеленый.

– Ой, какая прелесть! Кто это? – погладила котенка Мотя.

– Это Кельвин, мой друг, – ответила Нюра, – помог мне Коку найти. Знаешь, кот Шредингера – это типичный такой еврейский кот, с ним постоянно не до конца ясно – то ли жив, то ли мертв… а есть еще геперборейский, нордический кот Кельвина, абсолютный в своем абсолютном нуле, стабильный, как РФ, вечно молодой, как генерал Карбышев, сияющий кристаллами своей вечности, такой высший градус кошачьего масонства: -273 С. Ты вспоминай, вспоминай – мы были у Ятыргина, пришли спросить у него о стальном сердце. А потом нас убили.

– А Кока где?

– Придет сейчас.

Мотя поднялась от котенка, дыхание сбилось, в животе снова толкнуло, и она вспомнила как что-то ударяет ее в висок, что-то очень твердое и холодное, и – боль, о какой Мотя даже не знала, что существует такая на свете; однажды на заводской практике она порезала листом жести запястье, было не страшно и даже забавно шевелить пальцами и видеть, как двигаются в ране сухожилия, трудовичка тут же вызвала скорую, а сама положила на рану мазь Вишневского, потому что верила в неимоверную целительную силу линимента – боль началась такая, что Мотю затрясло, она не могла ни стоять на месте, ни кричать, ни даже плакать, хирург потом долго промывал рану перекисью; но та, старая боль была в сотни, тысячи раз слабее новой. Все это – боль, павлики, огненная река Черной Магнитки вспыхнуло в ее голове, и она рухнула на пол.

0

Мотя лежала на коленях у Нюры. Нюра гладила ее по голове, чуть покачивала, и тихонько напевала-бормотала:

– У бедной куколки грипп:

В правом плечике скрип,

Расклеились букли, –

Что дать моей кукле?

Ромашки

Из маминой чашки?

Не пьет…

Все обратно течет.

Собачьей серы

В ложке мадеры?

Опять выливается.

Прямо сердце мое разрывается!

Моте было хорошо, уютно и сонно… Нюра макала ватку в какой-то травяной настой, и обрабатывала Мотину рану на виске.

– Всыплю сквозь дырку в висок

Сухой порошок:

Хинин –

Аспирин –

Антикуклин…

И заткну ей ваткой.

А вдруг у нее лихорадка?

Где наш термометр?

Заперт в буфете.

Поставлю барометр…

Зажмурь реснички.

«Жил-был дед и корова» …

Спи, грипповая птичка!

Завтра будешь здорова.

– Почему ты согласилась, чтобы тебя убили, Нюра? – вдруг спросила Мотя.

– Я поняла, что в посмертии мы сможем вернуться. А я хотела вернуться, – Нюра помолчала, будто подбирая слова, – знаешь, в детстве, там, где мы жили, у нас был сосед. И у соседа был гараж, почти прямо под окнами. В гараже завелись крысы, да они у всех там были, у нас тоже, в курятнике мы их с папой из мелкашки отстреливали, и трупы почти тотчас исчезали – их свои съедали, у них мавзолеев нет. Но это было честно – крысы воровали, мы их отстреливали, у нас была затяжная партизанская война. Любить, чтобы выжить, выжить, чтобы убивать. А сосед – он, знаешь, купил крючок-тройник со стальным поводком, такой, на щуку, прицепил на него кусок сала, и поймал крысу. Я выхожу во двор, май был, все цветет – а там крыса с разодранным ртом, сосед облил ее бензином и поджег. Как она кричала… я к маме побежала, ревела так, что захлебнулась и слова сказать не могла, только рыдала и вздрагивала всем телом. Мама, в конце концов, поняла, что нужно срочно бежать и спасать какую-то крысу. Спасать там, понятно, было уже некого, – Нюра помолчала.

– Я это постепенно забыла, вытеснила как-то. А когда Ятыргин сказал о смерти – я вдруг все ярко так вспомнила, и согласилась. Я вернулась, чтобы убивать. За эту крысу, за всех утопленных котят, за всех брошенных собак. За сбитого машиной коричневого щенка таксы – мальчишка, его хозяин, так и стоял у обочины, схватившись за голову и плача. За двух волков, медведя и верблюда, которых какой-то бродячий цирк в трейлере на стоянке бросил. За кошку Кенгуру – была такая в больнице, где дедушка умер, ей котенком передние лапы какой-то шутник сломал, она выжила, и передвигается теперь на задних, как кенгуру. Всем забавно.… Да я долго могу перечислять, бесконечно долго. Люди не нужны здесь, Мотя.

– Ты не любишь людей?

– Нет. А за что их любить? Люди не нужны здесь, – повторила Нюра.

– А мы?

– Какие же мы люди? Мы куколки. Были куколками. Имажинистов читала? Тоже думали, что они имаго – взрослые насекомые. Где они сейчас? Так что, береги свой састер от народа, – улыбнулась Нюра. – Вставай, пойдем, приведем себя в порядок. Я тут квартирку одну знаю. Кока, идем!

– Привет, Мотя! – сказал появившийся откуда-то Кока. – С возвращением!

– Здравствуй, Кокочка, спасибо, – печально улыбнулась Мотя, поднимаясь – да, пойдемте.

Они вышли из кафе, и отправились за бодро марширующей Нюрой, напевающей какую-то немецкую маршевую песню, и размахивающей руками в такт.

Так же бодро она отстучала код в замке на железной двери подъезда, и поманила друзей за собой. Консьержка спала. Пионеры вошли в лифт и доехали до нужного этажа.

– О как! – Нюра показала на бумажную полоску с печатью, наклеенную на дверь, – прям шаманы! Ну как дети, чесслово, наклеют свою секретную милицейскую бумажку, и верят, что она на кого-то подействует.

Нюра приложила ладонь к двери и произнесла:

– Now open lock

To the Dead Man's knock!

Fly bolt, and bar, and band!

– Nor move, nor swerve

Joint, muscle, or nerve,

At the spell of the Dead Man's hand!

Дверь открылась, оставив бумажную полоску девственной, мертвые пионеры вошли в квартиру и закрыли за собой дверь. В комнатах стояла пыльная тишина. Санэпидстанция, найдя на месте преступления породистых ухоженных кошек, раздала их по родственникам и знакомым, труп хозяйки увезли в морг, и только небольшое пятно засохшей крови на полу кухни напоминало о случившемся. Кельвин пометил пятно, запрыгнул на стол и начал намывать гостей.

– Пойдем и мы, – сказала Нюра.

Пока Кока блаженствовал в кресле-качалке с сигарой в одной, и здоровенной чашкой кофе в другой руке, девочки отправилась в ванну, где смыли под душем кровь, прошлепали босиком в комнату, вытерлись первыми найденными в шкафу полотенцами, расчесались перед зеркалом, обнявшись, прицелились пальцем в свое отражение, сказали «пуффф!», сдули пороховой дымок с воображаемых стволов, и забросили в стирку свои вещи.

They dumped her body into the molten light

Floated to the surface and it did not ignite

She rose up slowly and walked to the shore

She stood up on the bank and whispered

Ill find you and Ill kill you

Ill find you and Ill kill you

Ill find you and Ill kill you – пели они, дурачась.

– Трусики уже не отстираешь, – сказала Мотя, – да они нам и не нужны, выбросим. А вот галстуки – галстуки нужны.

– Смирнов, давай свои вещики, стирать будем! – крикнула Нюра, – только будь добр, в плед, что ли завернись, а у тебя пятно такое синюшное на животе, и дырочки, меня мутит что-то…

Кока посмотрел сквозь дым на голых девчонок в пионерских галстуках и сказал: – Вы самые красивые мертвые пионерки в мире. Красивее, чем Саманта Смит.

1

Утром Мотя вошла в комнату и увидела Нюру, которая сидела на столе и болтала ногами, мурлыча под нос: Стать бы после смерти ивою, и шептать среди лугов…

Рядом с ней лежали два револьвера, как уютно свернувшиеся детеныши Чужих, и цинк патронов. Один из патронов Нюра держала в руке, и что-то делала с ним алмазным надфилем.

– Вот, пульки модернизирую, – улыбнулась Нюра, – сначала на каждой писала надфилем "прости", теперь просто крестик делаю, слово очень долго писать. Я на летней практике, на заводе, вообще свистящие пули делала, они у меня "Марсельезу" в воздухе пели, так красиво… но там станки все нужные были.

– Кого ты собралась убивать? – спросила Мотя.

– Павликов, конечно же. Они нас убили, мы – их. Всё честно. Устроим им холат. Помнишь, как у Чуковского:

"Мой мальчик, мой пай, попал под трамвай,

И душу порезал о рельс…"

"Успокойся, Арджуна, послушай -

мы пошьем ему новую душу!",

– и мы, правда, пошьем им новые, более вместительные души, нынешние у них мелковаты – сказала Нюра, и вытащила из цинка очередной патрон.

– Холат, так холат. Ты будешь стрелять? – удивилась Мотя, зная, что никаких особенных достижений в стрельбе у Нюры не было, а у нее, Моти, был значок "Ворошиловский стрелок ворошиловского стрелка", и она всегда на отлично выполняла СУУС ВВ, с первых выстрелов укладывая поясную на заборе, ростовую и "бегушки".

– Не-ет, – снова улыбнулась Нюра, – стрелять у нас будешь ты, как майор Лариса Ивановна Крофт, с двух рук. Как ефрейтор Молдагулова и часовой Калимулин⁶ в одном флаконе. А я буду Невада-тян, мне Кока вон какие мачете соорудил.

Нюра показала две большущие, сантиметров 50 в длину, ложки для обуви, с кольцами на ручке. Эти сработанные из нержавейки ложки Кока сделал плоскими, заточил с двух сторон, а рукояти обмотал черной матерчатой изолентой – Нюра продела в кольца мизинцы, и виртуозно покрутила ложки как керамбиты, меняя хват с прямого на обратный: «Сайок Кали".

– Где ты взяла револьверы? – спросила Мотя у подруги.

– «Откуда-то во сне взялись револьверы», – ответила Нюра цитатой. – Со скрапа⁷ притащила, их там много, на переплавку привезли. А в каком-то цеху даже в асфальт закатали, вместо щебенки. Это Mauser ZigZag, видишь? Прямо удивляюсь, откуда их там столько. Хорошие машинки.

– Неплохие. Хотя я бы предпочла РШ-12, – улыбнулась Мотя.

– Я тебе перед смертью письмо пневмопочтой отправил, Мотя, – сказал Кока, который сидел в углу комнаты, и затачивал напильником большой пожарный багор – выкрашенный красным, багор явно раньше висел на одном из щитов вместе с таким же красным топором и смешными коническими ведрами.

– Письмо…, – Мотя задумалась, вспоминая.

– Да ладно, не тужься, – засмеялась Нюра, – там Кока писал о том, что ему рассказал Ятыргин. А Ятыргин ему рассказал, что для получения стального сердца нужна шихта – это такая смесь материалов, которая загружается в мартеновскую печь. Полученную сталь мы выльем в изложницу, которой и будет графитовое сердце Веры Мухиной.

– Ага, – кивнула Мотя, – и что же будет шихтой?

– Павлики. Вернее, их трупы. Ну, и еще кое-что, – ответил Кока.

– Что ж, понятно. Когда выдвигаемся?

– А прямо сейчас, что тянуть, – Нюра протянула Моте револьверы и рюкзак с патронами. – Идем?

– Идем, – согласились Мотя и Кока.

На почти пустом трамвае две странных девочки с рюкзачками за спиной и разноглазым котенком на руках и мальчик с пожарным багром пересекли реку Урал, уверенно промаршировали мимо охранницы на проходной, быстрым шагом миновали крытые переходы, просочились сквозь ворота цеха и остановились перед последней дверью.

– Разворачивайтесь в марше!

Хватит шептать: God bless them.

Тише, пасторы!

Ваше

Слово,

товарищ Ван Хельсинг, – шептала Нюра.

– Начали? – спросила Мотя.

– Девочки, а посчитаться? – поправил очки Кока.

– Смирнов, ты все же удивительный начетчик и талмудист, – прошипела Нюра, – ты еще Бардо Смерти им прочти.

– У попа была собака, оба умерли от рака, – тыча стволом, посчитала Мотя. Ствол остановился на Нюре.

– Холат! – сказала Нюра, и пнула дверь ногой, влетая в проем сверкающим вихрем, – Покажитесь, дети нежити! я – голос прощения, что уничтожит ваше тщетное бытие!

Мотя указала стволам цели, и два Первосвидетеля рухнули, заливая кровью пол.

Следом, вращая багром, как содэгарами, появился Кока.

– Каждый день, проснувшись, – шептал Кока сквозь гудение багра, протыкая грудь очередного павлика, или подсекая подвернувшуюся вражескую ногу, – говори себе: сегодня я столкнусь с человеческой нетерпимостью, неблагодарностью, нахальством, предательством, недоброжелательностью и эгоизмом. Их корень – неспособность людей различать добро и зло. Но что до меня – я ведь уже понял, что хорошо, и что плохо. И осознал природу заблудших людей.

– Холат! – весело орала Нюра, проносясь по залу смертоносной бурей, то там, то сям взлетая над черно-красной толпой. Гремели выстрелы, слышалось урчание багра и вопли смертельно раненых.

– Они – мои братья не в физическом смысле, но они тоже наделены разумом и несут в себе частичку божественного замысла, – продолжал Кока. – Поэтому ничего из их слов и действий не может причинить мне вред, ничто не способно запятнать меня. Я не могу злиться на братьев или чураться их, ведь мы с ними рождены для общего дела, как две руки, две ноги, два глаза или челюсти, верхняя и нижняя. Когда две руки мешают друг другу – это нарушение законов природы. А что такое раздражение, как не форма такой помехи?

– Читай им, Мотя! – закричала Нюра, пробиваясь сквозь разрубаемые тела к Ятыргину.

Мотя опустилась на колено, заряжая наганы, и начала: "На это он отвечал мне: пойди, спроси беременную женщину, могут ли, по исполнении девятимесячного срока, ложесна ее удержать в себе плод? Я сказал: не могут. Тогда он сказал мне: подобны ложеснам и обиталища душ в преисподней…"

– Безумие висит на сердцы юнаго: жезл же и наказание далече от него, – поддержал Кока, раскидывая багром павликов, пытающихся схватить Мотю.

Мотя зарядила пистолеты, и пули снова засвистели по залу.

– Отдай мое стальное сердце, Ятыргин! – вопила Нюра, заливая кровью зал.

Скоро все было кончено.

– И сразу же в тихое утро осеннее,

В восемь часов в воскресение,

Был приговор приведён в исполнение, – сказала Нюра, вытирая свои ножи от крови.

Теперь для получения Стального сердца нужна была шихта. Мотя, Нюра и Кока сложили трупы павликов в вагончики-мульды, а оставшиеся в живых принесли из города части Сталина: металлизированный кусочек мозга из 1-го квартала Соцгорода Эрнста Мая; затвердевшую кожу от его сапог с улицы Строителей, из 14-го квартала, построенного пленными немцами; губку легкого из Красной Башкирии; схватившиеся цементом крошки табака из бункеров на Ленинградской; дым трубки с аглофабрики; пыль сюртука из копрового цеха; мумию левой руки с горы Магнитной, к которой примагнитилось войско хана Батыя, и уйти смогло, лишь сбросив латы; блеск погон с Солнечной Гильотины Великого Полдня на углу Завенягина и Доменщиков; гнев из церкви Николая Чудотворца на Чкалова; слезы из водохранилища и коленную чашечку с южного моста – все это было сложено вместе с красногалстучными трупами. Туда же отправилось сердце Авраамия Завенягина.

Один из павликов забрался в мульдозавалочную машину, и отправил шихту в мартеновскую печь. Когда сталь для сердца была готова, и ее слили в черное графитовое сердце-изложницу, вырезанную Верой Мухиной и закопанную в призрачном оленьем парке Завенягина.

Кока ударил кувалдой по изложнице – черное сердце треснуло, и из него выпал большой кусок багрового шлака. Нюра вздохнула разочарованно, и Кока ударил кувалдой по шлаку, тот раскрошился, и на пол упала, как показалось Моте, капля ртути – это было маленькое, с детский кулачок, стальное сердце – оно билось. Мотя подобрала его и положила в шкатулку, которую ей протянула Нюра.

– Ну вот, первое сердце, – сказала Мотя.

– И когда легла дубрава

На конце глухом села,

Мы сказали: «Небу слава!» —

И сожгли своих тела, – поправил очки Кока.

Помолчали. Уцелевшие павлики жались у стены цеха. Кельвин терся о ноги Нюры.

– Прощай, Мотя, – вдруг сказала Нюра. – И ты прощай, Смирнов. Я вас люблю, берегите себя. Простите меня, но я остаюсь здесь – Огненным богом марранов, Хозяйкой Медной горы, Феей Убивающего домика и всем таким прочим.

– Мы забрали у них сердце, – она кивнула на павликов, – что-то нужно оставить взамен. Я останусь. А вы расскажете потом, чем все кончилось.

Она заплакала и обняла друзей.

Глава 4. Север

2

Теперь, после возвращения из могил, ни Моте, ни Коке больше не было нужно спать, но иногда они просто впадали в полузабытье, погруженные в свои мысли и воспоминания, перебирая их, словно зерна четок.

Мотя пришла в себя в автобусе от того, что он остановился – в окно было видно мрачное и серое здание, и часть надписи славянской вязью – ОЛЬСК. Что это – Тобольск? Мотя отодвинула штору – герб, предсказуемо соединяющий в себе чум, снежинку и нефтяную вышку, и надпись – ЮДОЛЬСК.

– Стоянки нет, – выдыхает водитель, – проверка документов.

Мрачное здание оказалось контрольно-пропускным пунктом. Перед опущенным шлагбаумом стоял часовой в тулупе, рядом из будки, слабо звякая цепью, высовывала нос собака – выходить на ветер ей не хотелось. Из окна КПП доносился очередной гимн нефтяников:

– Алло! милый! как ты там?

– Зая, работаю не вынимая!

Вдалеке, над лесом, виднелись циклопические бетонные тумбы с гигантскими сооружениями толстого стекла, за которым поблескивал металл.

– Что это? – спросила Мотя.

– Это Надпись, ну как же ты не знаешь?

– Надпись?

– Ну да, на географии рассказывали же. Не помнишь?

– Я болела тогда, наверно.

– Никите Сергеевичу Хрущеву как-то пришло нигерийское письмо, бумажное еще. На ломаном русском языке, подписанное какой-то Celine Angel Agabe. И там, в этом письме, была одна фраза, которая так его умилила, что он решил ее увековечить. И не просто отлить в бронзе, а сделать светящуюся надпись через весь СССР. Ему потом объяснили, что такое нигерийские письма, но было поздно. Началась отливка большущих ламп с большущими вольфрамовыми нитями. Надпись решили сделать от Перми до Благовещенска, шрифтом Calibri, двенадцатым кеглем. Сначала жирным шрифтом хотели, даже под это дело вольфрам в Казахстане нашли, и сразу же там целиной занялись. Потом побоялись, что мощностей не хватит, потому что вольфрам самый тугоплавкий, и решили просто курсив оставить. В шестьдесят третьем специально, чтобы Надпись обеспечить электроэнергией, стали Саяно-Шушенскую ГЭС строить. Китайцы тоже решили поучаствовать, но халтурили, ставили лампы Гёбеля с бамбуковой нитью вместо нормальных, вольфрамовых, и каолиновые. Потом строительство прекратилось, потому что Хрущев всех со своей Надписью достал, и его сняли за волюнтаризм, а в шестьдесят девятом случился Даманский, и китайцы тоже перестали строить.

При Брежневе наши сферу влияния в Африке начали расширять, и про Надпись снова вспомнили. Да и текст ему тоже понравился. В восемьдесят пятом частично запустили Саяно-Шушенскую, и Надпись ненадолго включили, чтобы проверить недоработки. Потом перестройка, и окончательно ГЭС построили только в 2000, к миллениуму. Надпись удалось полностью включить лишь в 2009, помнишь, тогда еще авария на ГЭС была? Космонавты успели посмотреть, говорят, красиво…

– И что там написано?

– «И помните расстояние или совместное хмуриться ничего не имеет значения, но любовь вопросы выделить в жизни».

– Не по-русски как-то…

– Нигерийское письмо, что ты хочешь.

В автобус поднялся лейтенант в военной форме с краповыми просветами на погонах, сзади маячил лопоухий автоматчик с плоским медальным лицом азиата.

– Документики, попрошу, – пробасил лейтенант и пошел вдоль кресел. Пассажиры доставали пропуска, закатанные в пластик, будили спящих соседей и успокаивали проснувшихся детей. Кока тоже вытащил откуда-то два прямоугольничка – среди бледных геометрических фигур, напоминавших картины Кандинского, можно было разглядеть надпись ПРОПУСК и маленькую фотографию владельца, выглядывающую из левого нижнего угла.

– Ты где это взял? – спросила удивленная Мотя.

– Я серьезно подошел к вопросу, – ответил Кока. – Конечно, мы можем сейчас положить весь караул, и пройти в город по их дымящимся трупам, но нам не нужен лишний шум, верно?

– Верно, – согласилась Мотя.

– Вот так у нас хранится Советская граница

И никакая сволочь её не перейдёт.

В Алёшиной коллекции та пуговка хранится.

За маленькую пуговку ему большой почёт, – пропел Кока.

Наконец, офицер вышел из автобуса и махнул водителю: проезжайте! Часовой поднял шлагбаум, и автобус вкатил в город. Мотя разглядывала разноцветные дома – из-за цветового голода их стены были раскрашены веселыми красками, тут и там стояли стилизованные чумы – то автобусные остановки, то детские городки, то магазинчики, торгующие кедровым молоком. Были и обычные, настоящие чумы – это вогулы приехали в город, чтобы продать муксуна, оленину, бруснику, чучела белок и кисы – красиво расшитую обувь из оленьих шкур; все это было разложено тут же на нартах, у которых стояли вогульские женщины в нарядных ягушках и цветастых платках, рядом мирно дремали олени, иногда изумленно открывающие большие глаза: что нам Юдольск? что мы Юдольску?

«Нас, жизнью брошенных сирот, полуволчат, полулюдей, Сибирь вскормила, словно мать, высоких кедров молоком грудей, – прочла Мотя курсив на фасаде одного из домов, – Вот потому мы будем выть, и жрать луны печальный бок – до той поры, пока наш гнев возьмёт себе наш тихий бог».

– Ого! это чье? – спросила Мотя, указывая Коке на текст.

– Это Кам Ши, поэтесса местная. Хотели гимн Сибири сделать, но решили, что слишком откровенно. Да и потом, Югра же вся к Уральскому федеральному округу относится, а не к Сибири. Поэтому так оставили, отлили, понимаешь, в граните.

Кока вставил в пустое место в игре «15», которую гонял уже почти целый час, вырезанный из пенопласта квадратик, чтобы не гремели костяшки, плотно закрыл коробку, и сунул в карман.

– А куда мы вообще едем? – спросила Мотя. – Нефтяное сердце, я помню. Но где мы его будем искать?

– Мне Ятыргин перед смертью сказал, что нам надо найти в этом городе академика Гугеля, он нам все и расскажет. Я думаю, мы его быстро найдем.

Действительно, в Юдольске все знали академика Гугеля. Дети в детсадах, жующие по утрам отварной говяжий язык, знали, что их кормит акедемик Гугель. Школьники, слушающие в наушниках лингафонного кабинета чужую речь, знали, что такую возможность дал им академик Гугель. Нефтяники, вывозящие своих жен под южное солнце, молились на слезы академика Гугеля.

В тяжелое для страны время ковали советские институты странный народ – геологов. Отбирали их из сирот, которых ничего не привязывало к людям. Отравленные уже на первом курсе копальхемом, геологи могли не спать и совершенно не уставали. В их глазах горел нездешний черный огонь, заострившиеся серые лица их ели лунный свет, а тонкие длинные пальцы отыскивали в тайных закоулках земли полости, занятые нефтью, так необходимой молодой Советской стране.

Страна не жалела себя, кровью, потом, слезами и спермой прокладывая себе дорогу к свету, – потому что и враги ее не жалели себя, изобретая все новые дьявольские ухищрения. Все помнили дело Тухачевского, когда оказалось, что маршал был германским шпионом. И выяснилось это очень случайно, после странной смерти немецкого физика Браффа, который говорил, что большая часть мира для нас невидима, поскольку состоит из частиц, не воспринимаемых нашим взглядом, не регистрируемых нашими приборами, вообще не доступных человеческому знанию до той поры, пока мы не начинаем замечать их разнообразные влияния. Эта часть мира получила название темной материи. Но, раз существует темная материя, темное пространство, значит, может существовать и темное время, и мы живем не 24 часа в сутки, а больше, и про остальное просто не помним. А Тухачевский помнил, и шпионил в это самое темное время в пользу Германии.

Брафф, которым уже заинтересовалось ОГПУ, погиб после своего диспута с Эйнштейном, на котором тот сказал: «Бог не станет создавать то, чего не может увидеть человек», и Брафф возразил: «Бог только это и создает, потому что у Бога и человека разное устройство зрения, и видеть главного мы не должны». Тогда Эйнштейн спросил: а как же Бог тогда допустил вас и вашу догадку? Случайность, но ее легко исправить, – ответил Брафф и через неделю был сбит автомобилем, которого не нашли. ОГПУ заинтересовалось и этим, но вышло какими-то расходящимися тропками на Тухачевского.

А сын царского полковника летчик Благин, который таранил "Максима Горького" – самый большой самолет в мире? А приехавший из Крыма розенкрейцер Белюстин? В общем, страна находилась в окружении внешних и внутренних врагов, и была вынуждена проводить индустриализацию в кратчайшие сроки, делая все возможное, не щадя никого.

Руководил геологическими партиями ребенок-академик Яков Моисеевич Гугель, в свои пять лет уже бывший полным кавалером ордена Трудовой Славы, а в шесть получивший пятый орден Трудового Красного знамени, при вручении которого он сидел на руках знаменитой Тамары Ханум. Яков Моисеевич родился в глухом сибирском селе в семье учителя географии, рос болезненным ребенком, почти не вставал с кровати. Будущий академик рано лишился матери, и отец, уходя на работу, вываливал на постель ребенка географические атласы. Постепенно географ заметил, что сын как-то необычно реагирует на места залежей полезных ископаемых, и особенно болезненно – на предполагаемые месторождения нефти.

С тех пор маленький академик-геоэмпат жил в закрытом северном городе Юдольске, в здании, охраняемом взводом офицеров НКВД. Ежемесячно в комнату Гугеля вносили огромную, подробнейшую физическую карту Советского Союза, и медленно водили по ней указкой, ожидая, когда орденоносное дитя начнет биться в истерике. В зареванное ребенком место тут же отправлялся геолог, у которого была при себе винтовка, определенный срок для нахождения ловушки нефти и, после доклада первому попавшемуся представителю власти, право на трехдневное разграбление ближайшей деревни, если все сложится удачно.

С тех пор многое изменилось, геологи перестали быть людьми, выкованными из стали в подземельях горных институтов, несколько раз поменялось название организации, охраняющей великий слезный труд академика, но осталось неизменным главное – Юдольск все так же оставался закрытым городом, академик все так же оставался ребенком. Уже давно умерли его родители, сверстники, оставшиеся в живых, выбирали между "забыть" или "донести, расплескав" – но академик решительно не собирался стареть. В тиши своего кабинета маленький морщинистый ребенок переставлял испачканными сенильной пигментацией руками взвод пластмассовых солдатиков в пилотках, шепотом отдавая приказы. Солдаты маршировали по зеленому сукну дубового стола, на правом подлокотнике кожаного кресла стояла фигурка медсестры в короткой юбке, вечная фаворитка академика, повелительница его затянувшегося пубертата – она входила в тот же набор солдатиков, подаренных Гугелю кем-то в семидесятые.

Лишь этот пластмассовый взвод был его личной гвардией, остальные не шли ни в какое сравнение: ни синие революционные матросы, препоясанные пулеметными лентами, ни кроваво-красные буденовцы с обгрызенными шашками, ни бледно-зеленые псы-рыцари, ни индейцы, отечественные или гэдээровские, ни темно-коричневые викинги, ни даже недавние оловянные воины, вооруженные экзотическими катарами и глефами.

Только они были посвящены в планы академика по захвату Вселенной. Пластмассовую медсестру звали, конечно же, Женя Комелькова. Каждый вечер рассказывал академик Жене, что знает, как найти нефтяное сердце мира, чтобы подчинить его себе, ибо во всей Вселенной, как известно, пахнет нефтью, и только нефть управляет миром. Он вышепчивал ей все тайны черного золота, рассказывал о пульсе скважин Ромашкинского месторождения, о моче китов, которая оседает на дне океанов, а потом по странным каналам проникает в земные недра, чтобы стать нефтью, о Черных Курильщиках, о временах сотворения мира, когда земля была настолько плодородна, что вся исходила жиром, который пропитывал её от поверхности до самых глубин, и был превращен водами Всемирного потопа в нефть, о жидких чудовищах Баженовской свиты, о башнях Сатаны, о мести древних ящеров, ставших черной жидкостью, чтобы подчинить себе человечество – мы пьем их кровь и едим их тела, а они смотрят на нас из своей Тьмы, ожидая назначенного часа.

– Все в мире – нефть! – жарко шептал академик пластмассовой медсестре. – Даже ты, особенно ты, Женечка – нефть…

Комната академика прослушивалась, и когда Яков Моисеевич совсем уж распалялся, то из вмонтированных в кровать динамиков начинала играть колыбельная:

А может просто нефтью стать

Нефтью стать

Черной черной черной черной по траве

Нефтью стать

Первой первой первой первой по зиме

А может просто нефтью стать

Черной черной черной до тепла

Нефтью стать

Черной черной черной до черна…

Эта песня всегда действовала на академика подобно сильнейшему снотворному, веки его тяжелели, пальцы выпускали верную Женю, тело наливалось свинцом, и уже наволочка намокала от детской слюнки Яши Гугеля… А из динамиков убаюкивало:

А может просто нефтью стать

А мне бы просто нефтью стать

Нефтью стать

Нефтью стать

А мне бы просто нефтью стать

Нефтью стать

Нефтью стать

Не летая тая таять одному

Нефтью стать

Днем и ночью литься к дому твоему

Нефтью стать

Долгой долгой черной тишиной

А может просто нефтью стать

Черной черной нефтью быть с тобой…