Читать книгу: «Поезд до станции Дно», страница 10

5

Армия генерала Ранненкампфа так и не начала наступление. Мало того, что главнокомандующий генерал Жилинский, чья ставка находилась в Белостоке, не имел точных данных разведки о состоянии войск противника, вернее, не особо заботился о их получении и точности, а руководствовался «ранее» разработанными планами и собственными представлениями, то есть домыслами, он в добавок ко всему использовал для передачи боевых приказов о выдвижении и передислокации войск обычный почтовый телеграф! Да ещё находящийся в Варшаве! Прибывший туда на телеграфную станцию с очередным донесением штабной офицер обнаружил целую кипу не отосланных телеграмм, адресованных 2-й армии. Собрав все он отправил их с посыльным на автомобиле. У корпусных штабов длины телефонных проводов хватало только до дивизионных штабов, между соседями и со штабом армии связь поддерживалась по радио. Немцы перехватывали приказы, переданные по радио, а немецкий профессор математики, служивший в штабе армии в качестве криптографа, без труда их расшифровывал. От такого простодушия даже немцы, читавшие наши донесения и стратегические секретные приказы, как газеты, были в шоке! Поскольку долго не могли поверить, что это подлинные документы, а не дезинформация. Надо заметить, что связь и разведка русской армии были так организованы, что немцы порой лучше русских знали, какие действия предстоит совершить русским войскам. В результате такого командования каждый из генералов – командующих армиями, Самсонов и Ранненкампф, имея только общий, весьма туманный план наступления, руководствовались собственными соображениями. И если армия Самсонова, действуя в соответствии со сведениями о противнике, преданными из генерального штаба от Жилинского, и приказом наступать, продолжала движение вперёд, то армия Ранненкампфа, опираясь на те же данные и собственные наблюдения, дающие повод опасаться, что противник заманивает их в ловушку, наступление замедлила, затем прекратила и даже отошла…

* * *

В один из дней ожидания к Макарову, занимавшемуся хозяйством, подготовкой к наступлению и приёму большого количества раненых, подошёл отец Маркелл в полном снаряжении, с мешком за плечами.

– Так что разрешите доложить, – обратился он к Макарову. Тот даже от удивления поднял брови. – Пришёл попрощаться.

– Как это? – не понял Макаров.

– Так что переводят в соседнюю армию – к генералу Самсонову. Там у них священника контузило, а им наступать надо. Вот и приказано мне.

Это уже не медицина, у нас своё начальство. А наше дело известное…

Они оба чуть помедлили, а потом шагнули навстречу друг другу и обнялись. Отец Маркелл даже отёр глаза рукавом ряски.

– Может, ещё увидимся, – успокоил его Макаров.

– Бог даст, непременно, непременно свидимся, – оживился отец Маркелл.

Он постоял ещё немного, махнул рукой и зашагал по дорожке, к начинающему движение небольшому обозу из нескольких подвод. Маленький русский попик в больших армейских сапогах, нелепо выбивающихся из-под запылённых пол рясы, в ношеной скуфейке, с торчащим сзади, схваченным тесёмкой, пучком седых волос. Глядя на него, Макаров почувствовал, что у него вдруг сжалось сердце и стало не по себе, словно он бросил Маркелла на произвол судьбы. Но он быстро взял себя в руки. На фронте давать волю чувствам нельзя, иначе такая жалость возьмёт, что и воевать не сможешь. А отец Маркелл всего лишь санитар, да теперь уж и не санитар даже… Санитар – тот всё же под огнём ходит, хотя и не так, как солдат. Может, и встретятся ещё где. И как бы удивился Макаров такому, пусть незначительному, взаимодействию двух армий, если бы узнал, что их командующие генералы Ранненкампф и Самсонов находились в ссоре, и практически не общались друг с другом со времён боевых действий в Маньчжурии в 1904–1905 годах, когда их разногласия дошли до такой степени, что чуть не окончились дуэлью. Об этой особенности русских армий, наступающих в Восточной Пруссии, прекрасно было осведомлено даже немецкое командование. И величайшей загадкой истории остаётся то обстоятельство – кому в русском генеральном штабе пришла мысль назначить Ранненкампфа и Самсонова во главе этих армий…

Немцы не собирались сдавать Восточную Пруссию с родовыми гнездами юнкеров и с древним оплотом Тевтонского ордена городом-крепостью Кёнигсбергом, начиная с XIII века – плацдармом для «Drang nach Osten», где с 1701 года короновались прусские короли, объединившие Германию. Речь шла не просто об исторически памятной части Германии, а о том месте, где располагались имения основной части офицерского корпуса, где жили семьи значительной части офицеров, где доживали свои дни ветераны прежних войн.

Генерал Мольтке сместил с должности главнокомандующего войсками в Восточной Пруссии, впавшего в панику генерала Притвица, и назначил на его место отставного генерала Пауля фон Бенкендорфа унд Гинденбурга, а начальником штаба к нему определил генерал-майора Людендорфа. С прибытием Гинденбурга и Людендорфа в штаб Восточного фронта началась «научная» война германского командования против храброго и умелого, но лишенного стратегически прозорливого руководства и организации русского воинства…

Вместо развития операции и завершения разгрома немецких войск, почти в три раза меньших по численности, чем русских, генералом Ренненкампфом был дан приказ об отводе русских частей. В этих условиях немцы изменили свои планы и атаковали 2-ю армию генерала Самсонова.

Пять корпусов Самсонова шли без отдыха девять дней по песчаным дорогам в удушающую жару, без организованного питания и воды. Жилинский требовал максимального продвижения вперед, не видя, что он загоняет элитные части в западню. Голодные, уставшие воины шли, почти не встречая противника, не понимая оперативного смысла продвижения, не видя стратегической цели, не пользуясь для передвижения превосходными германскими железными дорогами.

А пока Самсонов спешил, Ренненкампф выжидал, не желая отрываться от баз с боеприпасами и продовольствием. Имея пять кавалерийских дивизий, он сумел «потерять» немецкую армию, позволяя немцам совершить классический маневр – оторваться от одной армии, чтобы окружить вторую. Отсутствие у русских войск телеграфа и любой сигнальной связи, немыслимое прямодушие открытых сообщений радио о том, что собирается и чего не собирается делать Ренненкампф, обрекли храбрую русскую армию…

* * *

Солдаты из армии Самсонова вповалку лежали у небольшого костерка, переводя дух после дневного марша и хлебая из котелков похлёбку без хлеба – хлеб для личного состава армии, как и зерно для лошадей, закончились. Подошёл штабс-капитан Дашкевич. Содаты нехотя попытались встать.

– Не вставать, отдыхать, – остановил их Дашкевич. – Я вот что, – он покусал ус, – где наш поп, этот, как его, Маркелл?

– Да тама вон, ваше благородие, – отозвался из полумрака один из солдат. – Тама – вон, видите, огонёк теплится. От то он молитву творит…

Дашкевич пошёл на еле видимый огонёк и наткнулся на стоящего на коленях отца Маркелла. Тот, затеплив каким-то чудом раздобытый огарок свечи и пристроив его на дереве, молился. Под сапогами штабс-капитана хрустнули ветки. Отец Маркелл оглянулся.

– Что ты, миленький, – обратился он к капитану, – не спится тебе? Чай, который день без отдыха…

– Да вот, – капитан смущенно кашлянул, – вроде уже и ног не чувствую, чуть хожу, устал как пёс… А лягу, и всякая мерзость в башку лезет. Я, конечно, во все эти предчувствия не верю. Не первый день воюю, плевать я хотел на всю эту хиромантию. Только что-то неспокойно на душе. Идём, идём… Куда идём? Немец, как лиса, то поманит хвостом, то спрячется. Вот и лезет в голову не пойми что. Ударь нам теперь во фланг… – Он ещё раз кашлянул. – Это я зря к вам, вы-то при чём… Нервы, – он слегка поклонился. – Прошу простить за неуместный разговор, честь имею.

– Постойте, – остановил его отец Маркелл. – То, что не верите во всякое наваждение это добре. Нечего русскому солдату суеверным бабьим страхам поддаваться, – он внимательно посмотрел на штабс-капитана. – На исповеди давно были?

– Давненько-с, – ответил смущённо Дашкевич, переминаясь с ноги на ногу.

– Поди сюда, сынок, – позвал его ласково, но твёрдо отец Маркелл. – Становись-ко рядом. Я тебя исповедую.

Становись, становись, ничего от чистосердечного покаяния твоя офицерская честь не пострадает, только чище станет. А солдатушки впотьмах не увидят, так что достоинство своё не уронишь.

Дашкевич скептически ухмыльнулся, однако к Маркеллу подошёл, на колени встал. И как только тот накрыл его епитрахилью и прочитал: – Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое, не усрамися, ниже убойся, и да не скрыеши что от мене; но не обинуяся рцы вся, елика соделал еси, да приимеши оставление от Господа нашего Иисуса Христа. Се и икона Его пред нами; аз же точию свидетель есмь, да свидетельствую пред Ним вся, елика речеши мне; аще ли что скрыеши от мене, сугуб грех имаши. Внемли убо; понеже бо пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отъидеши, – тут штабс-капитана прорвало, словно гнойник нарывавший лопнул. Он говорил долго и горячо, вспомнив даже то, что уже считал окончательно забытым: как трое суток играл в преферанс, как ударил по лицу, а потом чуть не пристрелил на дуэли поручика Шаробурского за то, что тот пересказывал сплетни о царской семье, вычитанные в какой-то грязной газетёнке. Как два дня был в запое, узнав, что Россия объявила войну Германии, и как пьяный чуть не пристрелил назойливую проститутку, тащившуюся за ним по пятам два квартала, когда он вышел освежиться. О том, как осуждал начальство, как смеялся над полковым священником и ещё многое другое…

– Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Александр, вся согрешения твоя, и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь, – прочитал над штабс-капитаном отец Маркелл. – Целуй крест и Евангелие… – Дашкевич поцеловал крест, Евангелие и припал губами к руке священника. Отец Маркелл почувствовал, что лицо его мокро от слёз. – Ступай с Богом, всё будет у тебя хорошо… завтра.

Дашкевич быстро поднялся и ушёл в темноту, на ходу вынимая платок и отирая лицо, не заметив, как следом за ним к отцу Маркеллу потянулись от костра солдаты…

К середине следующего дня, когда после продолжительного и изнуряющего марша в районе Танненберга – в тех местах, где пятьсот лет назад Тевтонский орден был сокрушён войсками Королевства Польского и Великого княжества Литовского, совсем ополоумевшие солдаты армии Самсонова вышли большой колонной из лесу на открытую местность, без предварительной разведки, без всякого прикрытия и попали под шквальный пулемётный и артиллерийский огонь. С правого фланга – откуда ждали появление армии Ранненкампфа, тоже появился неприятель. Те, которые не были убиты в первые минуты боя, находясь на линии огня противника, цепляли к штыкам белые платки и сдавались в плен, совершенно не находя никакой возможности и сил к сопротивлению. В том состоянии, в каком они находились после столь длительного и изнурительного похода, смерть воспринималась как избавление. И если кто-то до сих пор оставался жив, то – как досадное недоразумение – следовала сдача в плен.

Штабс-капитан Дашкевич, шедший далеко от головной части колонны, успел собрать вокруг знаменосца своего полка около двух рот. Тут же оказался и отец Маркелл. Совершенно небезосновательно предполагая, что противник окружил армию, Дашкевич, в числе других командиров, повёл свой отряд на прорыв. Через несколько километров марша по непролазным, поросшим кустарником болотистым лесным зарослям впереди вдруг раздались выстрелы и громкий гортанный крик:

– Русс, сдавайс! Ви ест окрюшён! – возникло короткое замешательство.

– А … не хочешь! – зло выкрикнул в ответ штабс-капитан Дашкевич и тут же схватился за левое плечо. Под его рукой на рукаве мундира расплылось красное пятно. Он устало опустился на траву и стал доставать портсигар. Солдаты недоуменно уставились на него, ожидая команды. И тут к знаменосцу подскочил отец Маркелл .

– Ребятушки! – крикнул он, – таким сильным и звонким голосом, что солдаты, стоявшие вокруг, откликнулись на его призыв, как на команду офицера. – Супостат преградил нам дорогу, а мы его в штыки! Пошли, ребята, с Богом, урр-а-а! И он, подняв высоко руку с крестом, пошёл вместе со знаменосцем вперёд. Когда Дашкевич нагнал их, отец Маркелл ему крикнул: – Ты, сынок, позади шагай, смотри, чтобы кто не отстал, подгоняй их…

Дашкевич шёл сзади, размахивая и угрожая револьвером, подгоняя солдат, отстреливаясь и совершенно не думая ни о смертельной опасности, ни о том, где теперь может быть противник. Пуля, угодившая ему в руку, только задела мышцу, и теперь кровь свернулась и присохла на ране, пропитав мундир и образовав корку. Он расстрелял все патроны в выбегавших и стреляющих из кустов немцев, сунул револьвер в кобуру и, достав из кармана девятимиллиметровый браунинг, палил из него, пока не выпустил две последние обоймы. Штабс-капитан вынул из ножен шашку (тогда ещё офицеры носили длинные неуклюжие шашки как знак офицерского отличия), и, когда на него наскочил немецкий гауптман, он мгновенно, двумя страшными ударами, изрубил его, забрызгав кровью мундир и щёку, вначале отрубив кисть, сжимавшую пистолет, который почему-то не выстрелил: то ли дал осечку, то ли закончились патроны; а вторым ударом наискось разрубив ключицу. Бежавшие за гауптманом два немецких солдата, взглянув в лицо Дашкевича, бросились назад, один – выронив винтовку, а второй – обернувшись и выстрелив не целясь, послал пулю в верхушки деревьев.

Так они прошли километров десять, то и дело увязая в болотах, иной раз проваливаясь по пояс и помогая друг другу выбраться на твёрдую землю, обходя небольшие озера и перебираясь вброд по воде, пока шум погони и стрельба не остались в стороне. В болотистом лесу немецкие солдаты, егеря, шуцманы и добровольцы из местного населения с охотничьими ружьями продолжали гоняться за русскими солдатами и добивать их, как зайцев. И, видимо, противник не рассчитывал, что кто-то из русских сумеет вырваться из «мешка».

Дашкевич собрал вымокших до нитки, оборванных людей возле знаменосца, здоровенного парня из Уфы, который дошёл невредимым, и помимо знамени, ещё нёс какой-то груз на левом плече. Оказалось, что потерь почти нет, есть лишь раненые, но способные самостоятельно передвигаться. Не веря такому счастью, Дашкевич почти весело, чтоб взбодрить свою команду, спросил:

– А где поп наш, отец Маркелл, он же впереди шагал?

– Здесь он, – сиплым басом ответил знаменосец, – вот он. – И он осторожно снял с плеча безжизненное тело отца Маркелла, которое он с лёгкостью, почти не устав, протащил на плече. – Пулей.., – сказал знаменосец, – прямо в сердце. – Он стянул фуражку. – Почти вышли уже…

Дашкевич тоже обнажил голову.

– Нести с собой, будем хоронить со всеми почестями, как героя, – приказал он.

Избиение армии Самсонова продолжалось три дня, после этого началась массовая сдача в плен русских солдат – измученных, голодных, лишённых сил и средств к сопротивлению…

Неудовлетворительное руководство Северо-Западным фронтом под командованием генерала Жилинского, несогласованность действий 1-й и 2-й армий привели к гибели 30 тысяч и пленению более 100 тысяч солдат и отходу русских частей в Восточной Пруссии. Погиб и генерал Самсонов – есть свидетельства, что он покончил с собой, застрелившись в лесу.

Эти события принято признавать разгромом армии Самсонова, а Восточно-Прусскую операцию поражением русских войск. Для оправдания гибели десятков тысяч русских солдат и нескольких тысяч офицеров в качестве веского довода приводят то, что они пожертвовали свои жизни для спасения Франции. Действительно, немцы вынуждены были перебросить из Франции на русский фронт 2 армейских корпуса и 1 кавалерийскую дивизию, что обеспечило победу французов в битве на Марне и спасло Париж от сдачи немцам.

Находившаяся всего в пятидесяти верстах от того места, где разносили 2-ю армию генерала Самсонова, 1-я армия генерала Ранненкампфа выполнила наконец-то запоздалый приказ наступать, но была остановлена тяжёлой немецкой артиллерией. После упорных боёв, понеся огромные потери, – тоже была вынуждена отступить.

В целом, русские потеряли в этой операции четверть миллиона человек, массу техники – орудий и броневиков, боеприпасов и снаряжения; 10 генералов были убиты, 13 взяты в плен.

Однако вскоре получившие пополнение 2-я и 1-я армии²⁶ заняли прочную оборону, и обе стороны перешли к позиционной войне, быстро усвоив особенности современной войны – гораздо безопаснее отсиживаться под огнём артиллерии в окопах, чем беспрерывно атакуя, терять личный состав. Организовать наступление на этом участке фронта немцам было не под силу²⁷

Операция в Восточной Пруссии помешала 8-й немецкой армии нанести удар с севера по Варшавскому выступу. Благодаря этому на юге русские войска смогли очистить от австрийцев Галицию, хотя понесли при этом большие потери.

Серьёзные последствия Восточно-Прусской операции скажутся чуть позже. По свидетельству генерала Брусилова, к началу зимы обученная в мирное время армия исчезла. Да, первым шагом к потере элитного, хорошо обученного состава русской армии явились как раз события в Восточной Пруссии, причиной которых было не столько неподготовленность русских армий, сколько халатное отношение командного состава, большей частью штабного, к своим обязанностям. Именно с того момента в русской армии началась острая хроническая нехватка не только хорошо обученных солдат, но, что особо страшно – опытного и грамотного офицерского состава.

Массовая гибель боевого офицерства привела к тому, что среди прибывавших на фронт молодых необстрелянных офицеров стали развиваться фатально-декадентские настроения и вырабатываться убийственные в условиях фронта «аристократически-артистические» манеры, скажем, идти в атаку на пулемёты впереди атакующих солдат, в полный рост с хлыстиком или стеком для верховой езды… Бесшабашность стала удалью. В результате уже в 1915 году в младшие офицеры стали производить имевших боевой опыт и отличившихся из нижних чинов, что, несомненно, привело к деквалификации командного состава и, в целом, к падению армейской дисциплины. А это повлияло не только на характер, но и на продолжительность войны. Изменился, первоначальный идейный замысел. Вызванное войной отношение к людям как к расходному материалу повысило всеобщую степень цинизма. В самом характере войны стали проявляться черты не священной битвы, а смертельной игры, трюка, театрализованности, бравады и фиглярства. Привычные, настраивающие на суровый лад слова: поле брани, поле битвы, фронт, сражение были заменены выражениями вроде: «театр военных действий». Вместо поражение, победа или рождённых Петровской эпохой конфузия, виктория, стали говорить: «выиграть войну», «проиграть войну». Уместно ли при «игре» в войну говорить о святости и патриотизме, о славянской идеи? Уместно ли назвать такую войну Отечественной? Вопросы суть риторические. Похоже, для русского командования слова: «За веру, Царя и отечество» – были лишь лозунгом или боевым кличем. А война рассматривалась как сугубо геополитическое предприятие, результатом которого могли быть, например, аннексированные территории. Но кто же собирался присоединять Берлин к России? Бывали русские войска уже и в Берлине, и в Париже, однако и Франция и Германия от этого никуда не делись, а стало быть – за что же тут воевать?

После смены руководства 1-й армии и отстранения генерала Ранненкампфа, в связи с острой нехваткой опытных боевых кадров, младший унтер-офицер Макаров был возведён в чин старшего унтер-офицера и переведён в сапёры, а ещё через две недели перешёл в «охотники». «Охотников» набирали из добровольцев. Они занимались разведкой, проводили диверсии, делали быстрые короткие нападения на отдельных участках фронта. Утаскивали из-под носа у противника зазевавшихся солдат и офицеров, совершали ночные налёты, позже вели партизанскую войну. Словом, не давали немцам «спокойно» воевать. Такая служба больше подходила Макарову, который не любил однообразия.

6

По прибытии в Омск, новобранцев поместили в «карантин» – держали за забором, никуда не выпускали и с утра до вечера обучали строевому шагу – поодиночке и в строю, ходить в атаку, колоть штыком набитые соломой чучела. Всё это было как во сне, и в памяти Ромы запомнилось как один день, где он рано просыпается и куда-то бежит, чеканит по брусчатке плаца шаг – раз-два, раз-два, колет набитый соломой мешок, снова куда-то бежит, в промежутках между этим проглатывает какую-то еду и, наконец, вымотавшись и устав до невозможности, падает на дощатые, покрытые тюфяками с сеном нары и засыпает. Все события последнего дня в Таре, выбившие его из колеи, отошли на задний план, стали просто фактом, казались из другой – не его жизни. Но в целом всё это ухудшало настроение и добавило лишних тягот к военной службе.

Через две недели их стали грузить в эшелоны и увозить на запад. Через неделю эшелон, в котором находился Рома, прибыл в Брест-Литовск. Здесь, наконец-то, их переодели в военную форму, и ещё через неделю они приняли присягу. Принятие присяги запечатлелось в Роминой памяти особенно отчётливо, в силу ли особой торжественности или потому, что он уже стал привыкать к специфике военного быта.

В день присяги, как по заказу, светило солнце, было уже прохладно, но сухо и безветренно. Их вывели на плац, на краю которого стояло несколько одинаковых столиков, покрытых белыми скатертями. Перед столиками, на некотором расстоянии, стоял знаменщик полка, старший унтер-офицер со знаменем и ассистентом. Постепенно, после нескольких перестроений, с другой стороны каждого столика квадратами выстроились новобранцы.

Перед каждым столиком появились священнослужители разных христианских конфессий и религий. Полковой священник Павел Кедрин с крестом и Евангелием встал перед первым столиком, перед которым стоял самый большой «квадрат». Перед вторым столиком остановился католический ксёндз, перед третьим – лютеранский пастор, перед четвёртым – мусульманский мулла, перед пятым – еврейский раввин, а перед шестым, около которого стояли только два новобранца, не было никого.

Начался чин присяги, и к столику православных новобранцев знаменщик поднёс знамя. В то же самое время к последнему столику – где не было священнослужителя, подошёл командир полка. Оба новобранца вынули из карманов маленькие свёрточки и, тщательно развернув тряпочки, вынули из свёртков двух маленьких деревянных «божков», выструганных из дерева и смазанных салом. Оба деревянных «божка-идола» были поставлены на столик между командиром полка и двумя новобранцами, и только тогда он, как высший в их глазах начальник, привёл обоих к присяге служить «верой и правдой» Царю и Отечеству.

Рома, будучи грамотным, текст присяги прочитал заранее и знал наизусть:

«Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, перед Святым Его Евангелием в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству Самодержцу Всероссийскому и Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови и все к Высокому Его Императорского Величества Самодержавству силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности исполнять.

Его Императорского Величества государства и земель Его врагов телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление и во всем стараться споспешествовать, что к Его Императорского Величества службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может.

Об ущербе же Его Императорского Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предпоставленным надо мною начальником во всем, что к пользе и службе государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание и все по совести своей исправлять и для своей корысти, свойства и дружбы и вражды против службы и присяги не поступать, от команды и знамени, где принадлежу, хотя в поле, обозе или гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду и во всем так себя вести и поступать как честному, верному, послушному, храброму и расторопному солдату²⁸, надлежит. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий.

В заключение сей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь

После окончания чина присяги священнослужители удалились, новобранцы возвратились к своим ротам.

В Российской императорской армии не допускалось сколько-либо заметных религиозных конфликтов. Такова была официальная установка священноначалия. Чуть позже, в циркуляре 3 ноября 1914 года, протопресвитер Георгий Шавельский обратится к православным военным священникам с призывом «избегать по возможности всяких религиозных споров и обличений иных вероисповеданий

Отныне рядового Романа Макарова определили служить в артиллерию, заряжающим 122 мм гаубицы, по иронии судьбы созданной в конструкторском бюро Круппа к 1909 году и изготовленной на Путиловском заводе в Петрограде. Орудие стреляло шрапнелью более, чем на семь километров и способно было нанести значительный урон живой силе противника, находящейся за укрытием, или остановить идущих в атаку солдат неприятеля.

И началась выматывающая учёба: установка орудия на позицию для стрельбы, снятие орудия, приведение в походное положение, перевозка, снова установка. Полевые учебные стрельбы и, помимо этого, работа на строительстве укреплений Брест-Литовской крепости. Их участком руководил блестящий офицер и умелый инженер, всегда подтянутый, чисто выбритый, стремительный, принимающий решения на ходу, капитан Карбышев, игнорирующий положенный ему личный экипаж и раскатывающий по объектам на велосипеде. Его можно было видеть везде и всюду в любое время суток, всё так же подтянутого и бодрого, что даже было непонятно, когда же он спит и отдыхает ли вообще. Они рыли рвы, насыпали валы, возили землю в тачках. Нередко разгружали вагоны с колючей проволокой, а затем проводили её испытания: на разрыв, на количество сгибов, до микронов измеряли толщину, высчитывали вес одной сажени.

Молодой, ещё не нюхавший пороху поручик, руководивший солдатами, томился от такой занудной, бестолковой, на его взгляд, работы. Он маялся, корчил гримасы, много курил, криво усмехаясь. И в один из дней, не выдержав, высказал свою точку зрения:

– Эта канцелярщина нас погубит! Кому-то, для какого-то отчёта нужны все эти данные, а мы, как болваны, вместо того, чтобы воевать, занимаемся здесь крючкотворством!

– Напрасно вы так, поручик, – раздался вдруг голос.

Все обернулись и увидели, незаметно подошедшего капитана Карбышева. Поручик смутился. Карбышев положил ему руку на плечо и спокойно, не торопясь пояснил: – Я понимаю, поручик, ваш боевой пыл. Но вы знаете, к примеру, что в одной сажени колючей проволоки весу пять десятых фунта? На каждой катушке намотано по двести пятьдесят сажень. Итого вес одной катушки колючей проволоки равен трём пудам. Так вот, когда вам придётся воевать и носиться вместе с солдатами, таская трёхпудовые мотки, укрепляя свои позиции, возможно, под вражеским огнём, или уничтожать укрепления противника, тогда вы вспомните нашу «канцелярщину» с благодарностью. – Он обратился к солдатам: – Вы, насколько я понял, сибиряки?

– Так точно, вашбродь, из Омска.

– Вот как? – улыбнулся он. – Так и я в Омске родился и кадетский корпус окончил. Поверьте земляку на слово – очень важно то, что мы сейчас делаем…

Предвидения капитана Карбышева оказались пророческими. В годы этой войны российская армия израсходовала до 800 тысяч тонн колючей проволоки для устройства различных укреплений и полевых препятствий!

Талант Дмитрия Михайловича Карбышева – военного строителя, инженера-фортификатора ярко проявился при организации работ на строительстве укреплений Брестской крепости, грамотном использовании личного опыта, полученного в Русско-японской войне, и в дальнейшем ходе войны, в его участии в боевых действиях в Карпатах и знаменитом Брусиловском прорыве.

* * *

Подходили к концу последние месяцы 1914 года. Завершение его можно было считать вполне успешным для русской армии. С 5 августа по 8 сентября 1914 года произошла Галицийская битва. Не дожидаясь полного сосредоточения и развертывания своих частей, русские намеревались атаковать австро-венгерские войска в Галиции, нанести им поражение и воспрепятствовать их отходу на юг за Днестр и на запад к Кракову.

В боевые действия были втянуты огромные силы сторон. Противник активно применял разведывательную авиацию, огромные бипланы «Альбатрос», которые периодически сбрасывали бомбы или осыпали «дротиками» (большими стальными гвоздями) колонны пехоты и кавалерии. В нашей армии командование ещё относилось к авиации с недоверием. А ежедневные полёты австрийского аэроплана над городом не только раздражали, но и рассекречивали передвижение войск. Это было новое, ещё непривычное оружие, внушавшее ужас и сеявшее панику ввиду своей внезапности и неуязвимости.

В этот раз он появился утром около 11 часов. Австриец описал круг над городом на высоте около километра и стал делать второй. В городе поднялась беспорядочная винтовочная трескотня. Австриец же, сделав круг, шёл над городом прямо на запад, слегка набирая высоту. Очевидно, он увидел всё, что ему было нужно. В это время с южной стороны появился небольшой аэропланчик, быстро поднимаясь, он шёл наперерез противнику, заметно догоняя его. Он быстро приблизился, и на крыльях стали различимы кружки российского триколора. Это был русский «Моран» – аэроплан намного меньше австрийского, к тому же относился он, скорее, к классу разведывательных и не имел серьёзного стрелкового вооружения. Было ясно, что скорость «Морана» намного выше скорости «Альбатроса» австрийца. Но что мог он сделать в такой ситуации? Однако солдаты и офицеры с земли смотрели на него с надеждой, как на небесное явление, ожидая неизвестно чего. Вот они уже на одной высоте. Русский аэроплан уже выше противника и делает над ним круг. Австриец заметил появление врага, и его аэроплан начал снижаться на полном газу. Но уйти от быстроходного «Морана» было нельзя. Он зашел сзади, догнал врага, сверкнув на солнце серебристыми крыльями. И вдруг русский аэроплан завис над австрийской махиной и словно сокол, «клюнув» носом, упал на врага. После удара «Моран» на мгновение как бы остановился в воздухе, а потом начал падать носом вниз, медленно кружась вокруг продольной оси.