Незнакомка с родинкой на щеке

Пролог

1885 год, Российская империя, Санкт‑Петербург

Я никогда не думала, что голова может болеть даже во сне. Помню, после первого допроса мне стало дурно, повело в сторону и… должно быть, я все‑таки упала, потеряв сознание. Впрочем, боль была несильной, тупой – с нею я давно сумела свыкнуться. Меня разбудило другое. Кто‑то настойчиво отбирал у меня то, на что я положила голову. Я слабо отмахнулась – не помогло. Тогда пришлось открыть глаза.

Надо мною склонилось красное и опухшее, как это бывает у сильно пьющих людей, лицо незнакомой женщины. Ну, наверное, женщины, поскольку губы были ярко накрашены – незнакомка пыталась выдернуть из‑под моей головы мою же меховую накидку. Бархатную, отороченную соболем накидку, которую совсем еще недавно Женя заботливо надевал на мои плечи. Я не успела ни подумать, ни испугаться – резко выбросила руку, перехватив ее запястье. И сжала, добившись, чтобы она отпустила мех. Отыскала заплывшие глаза:

– Пошла вон, – прозвучало гораздо грубее, чем я рассчитывала.

– Вякать будешь, подстилка фраерская? – осклабилась в ответ девка.

Я едва успела отшатнуться, чтобы желтые ногти не разодрали мне щеку. Дернула захваченную кисть, провернув в суставе. Надавила на локоть, выворачивая руку так, что девка взвыла. Точь‑в‑точь как обещал Женя.

Правда, он не предупредил, какой водопад obscénitésen russe¹ обрушится на меня вместе с воем. Я‑то прежде думала, что это наша мадам в Смольном сквернословит неподобающим женщине образом. И только тогда растерялась.

– Фимка, кончай голосить, – шикнула откуда‑то вторая, которую я еще не видела.

– А чего она дерется! – заскулила Фимка. Но когда я чуть ослабила хватку, с готовностью метнулась к стене, растирая запястье. – Сучка бешеная. Я те покажу еще…

– Умолкни, тебе сказано! – Вторая уже повысила голос, и Фимка обиженно заткнулась.

А я только теперь осмотрелась. Это была тюремная камера – никогда не бывала в них прежде, но в месте своего пребывания не сомневалась. Узкая, с обшарпанными каменными стенами и тусклым зарешеченным окном под самым потолком. Кроме меня, еще три женщины, все как одна пропитые и хмуро на меня глядящие. Только теперь я испугалась по‑настоящему. Захотелось сжаться в комок, забиться в самый дальний угол и расплакаться от жалости к себе. Но я сидела не шелохнувшись, потому как понимала – стоит лишь показать им слабину…

И меня мутило все сильнее с каждой минутой, а шум в голове и не думал угасать.

Одна из женщин – та, что приструнила Фимку, – подсела ближе, с жадностью меня рассматривая. Она была пожилой, с грязными неприбранными волосами и колючим, проницательным взглядом. Я не верила, что заведу здесь подруг, так что мне хотелось и от нее держаться подальше.

– Тебя за что сюда, красавица? – спросила наконец она. И сама же предположила: – Говорят, девку какую‑то пристрелила за то, что она с супружником твоим куролесила. Правда аль нет?

Я метнула на нее резкий взгляд:

– Кто так говорит?

– Да так… люди. – Она улыбнулась, глядя на меня еще въедливей.

А я еще более убедилась, что доверять в подобном месте нельзя никому. Тем же, кто в друзья набивается, – прежде всего. Ответила я ей, впрочем, вполне дружелюбно:

– Лгут те люди, бабушка. Ошибка это. Обознались.

Она цокнула языком и развеселилась:

– Хых, у нас все так говорят. Звать‑то тебя как?

– Положим, что Марусей, – ответила я, давая понять, что мне все равно, поверит она или нет.

Старуха ухмыльнулась. Похоже было, что имя мое она прекрасно знала и так.

– Гордая ты шибко, – сказала она, буравя меня взглядом. – И норовистая. Кича² таких не любит… Маруся.

Но хоть отцепилась, и то слава богу.

А я еще раз хмуро оглядела камеру. Разговор наш, безусловно, слышали, и я подумала, что, может, и неплохо, ежели эти благородные девы теперь знают, что я вполне способна кого‑то застрелить.

О них я решила более не думать. Руками, без зеркала, нащупала, что творится с моими волосами, и принялась торопливо переплетать их в косу. Когда Женя придет за мною, я должна выглядеть хоть сколько‑нибудь прилично.

Я знала, что он придет еще не скоро.

И догадывалась, что он даже не подозревает о том, где я нынче.

Да что там – я и сама понятия не имела, где мой муж.

Но знала, что он не оставит меня ни за что на свете. Не оставит, даже когда ему доложат обо всем, что я натворила…

Глава первая

Несколькими неделями ранее

Самые счастливые дни имеют обыкновение пролетать, как один вздох – коротко и невнятно. После не можешь вспомнить ничего примечательного, только ощущение абсолютного, бесконечного счастья, в котором хотелось задержаться, зажмурившись и перестав дышать, – лишь бы его не спугнуть. Таким было для меня лето 1885 года, когда я только‑только вышла замуж и стала вдруг величаться мадам Ильицкой.

Мы с мужем наняли дом в деревне под Тихвином и намеревались провести медовый месяц, наслаждаясь обществом друг друга. Даже с ближайшими соседями не спешили сводить знакомство, предпочтя веселым вечерам покой и безмятежность. Не тут‑то было. Не прошло и трех недель, как нагрянула, «соскучившись за сыночкой», маман моего супруга. Судя по количеству багажа, пробыть здесь маман намеревалась куда дольше нас. Тогда мы с Ильицким поссорились впервые за долгое время, потому как адрес – на всякий случай – оставила ей именно я. Одно хорошо: комнат в доме было достаточно, а мирились мы теперь скоро.

Лето было испорчено? Еще не вполне. Вслед за маман, будто на запятках у нее ехали, прибыли Орловы. Да‑да, всей семьей. Включая Натали, мою дорогую подругу по Смольному и кузину Ильицкого, ее мужа князя Михаила Александровича, малолетнего Митеньку, двух нянек, трех горничных и повариху.

В конце сентября Натали должна была разрешиться от бремени, но сие обстоятельство ничуть не смирило ее пыл. Первым делом моя подруга заявила, что я стала «такой же букой, как Женечка», и, дабы нас растормошить, ежевечерне приглашала в дом всех соседей, имевших неосторожность попасться ей на глаза.

Каждый божий день в доме стоял шум и гам из‑за Митеньки, воспитание которого, увы, Натали совсем не интересовало. Глядя на это прелестное создание, мы с Женей как‑то единогласно решили, что собственного захотим еще очень‑очень не скоро.

А вечерами, ежели Натали не тащила всех куда‑то из дому, у нас собиралась компания. Был чрезмерно сытный обед, бридж, папиросный дым коромыслом, песни под гитару и даже танцы иногда, ежели заводили фонограф. К ночи я валилась с ног от усталости. Но засыпала на плече мужа всегда с улыбкой.

Мы сердились на Натали, строили, запершись в спальне, планы мести и не понимали тогда, как были счастливы.

А потом лето кончилось, и нас принял Петербург с его студеным ветром и квартирой на Малой Морской, где должна была начаться настоящая, уже не медовая супружеская жизнь.

* * *

Каждое утро я вставала теперь чуть свет, чтобы сварить кофе (все не находила времени нанять кухарку), повязать мужу галстук и успеть поцеловать его до того, как он уйдет на службу. Женя окончательно поставил крест на военной карьере. Еще в декабре прошлого года он уволился из армии в звании капитана пехоты и вернулся в Николаевскую академию, которую так и не окончил в свое время. Зато теперь с блеском сдал выпускные экзамены экстерном. Я невероятно гордилась им тогда. Вообще‑то мужчины нечасто поражают меня интеллектом, но Женя – совершенно особенный!

Имея приличный опыт участия в кампаниях на Балканах в последней Русско‑турецкой войне, он некоторое время преподавал стратегию в академии, но все же решил распрощаться с военным прошлым вовсе. К немалому моему удивлению, Ильицкий поступил на историческое отделение историко‑филологического факультета в Санкт‑Петербургский университет.

Удивил он меня этим решением не на шутку. Историей Женя интересовался всегда – ох, какие горячие споры относительно некоторых событий прошлого бушевали меж нами когда‑то! Но посвятить себя науке полностью… Впрочем, я млела от нежности, понимая, что он выбрал гражданскую специальность, чтобы обеспечить наше с ним будущее.

А чтобы хоть сколько‑нибудь достойно жить в настоящем, на той же кафедре он вел какой‑то факультатив, посвященный культуре балканских народов. Как‑никак Ильицкий шесть лет в составе своей части был расквартирован в Кишиневе и, вероятно, студентам теперь многое мог рассказать. Потому, собственно, он и уходил из дому ровно в девять утра, а возвращался не раньше шести пополудни.

Закрывая за Женей дверь, всю предыдущую неделю я тотчас начинала готовиться к приходу рабочих, которые расставляли мебель в нашей новой квартире. Однако вчера последняя портьера была повешена, полы сверкали чистотой, и даже кружевные салфеточки уже красиво свисали с полок.

Остановившись посреди гостиной, я огляделась с чувством выполненного долга и некоторое время размышляла, чем же мне заняться теперь? Ах да, нужно подать объявление в газету о найме кухарки! Из прислуги в доме было всего двое. Катерина, невероятно ленивая девица, которая просила меня меньше шуметь по утрам, когда я варю мужу кофе. Здравый смысл уговаривал выгнать ее без выходного пособия, но всякий раз, когда мой взгляд падал на огромный бордовый шрам на ее шее, упреки застревали в горле… А кроме нее – Никита, деловой и обстоятельный мужчина лет сорока с небольшим, бывший еще денщиком у Ильицкого в армии, который и исполнял обязанности кухарки до сих пор. Коронным его блюдом (и единственным, впрочем) была курица, запеченная с апельсинами и гречей. Если в первые два дня такое меню казалось мне весьма изысканным, то спустя неделю я чувствовала, что еще немного – и сама закудахтаю. Потому нанять кухарку стало задачей номер один.

Для того я написала текст объявления о найме и вручила его Катюше, велев немедля пойти в ближайшую редакцию. А после только и успела подумать, чем бы теперь заняться, как услышала требовательный звонок в дверь.

– Не волнуйтесь, я открою! – поспешила я наперерез Никите, который замешкался в дверях кухни, пытаясь избавиться от фартука.

Часы в гостиной едва пробили десять, в такое время даже маман никогда не пришла бы с визитом. Должно быть, Катя что‑то забыла, решила я отчего‑то.

Но на пороге стояла дама в пурпурном платье для прогулки, в пестрой шляпке, приколотой к волосам и украшенной короткою вуалеткой. Дама была моего роста, возрастом чуть больше двадцати. Брюнетка, весьма недурная внешне. Родинка на левой щеке придавала ей то, что французы называют charm, но красные заплаканные глаза под дымчатой вуалью сводили все на нет – так что дама была просто недурна.

– Могу чем‑то помочь? – поинтересовалась я.

– Можете, – смерив меня взглядом, отозвалась незнакомка. И без приглашения шагнула за порог, тотчас принимаясь стягивать перчатки и осматриваться в передней. – Хозяина вашего позовите.

Я даже растерялась и уточнила зачем‑то:

– Евгения Ивановича?

– Его самого, милочка. Да не вздумайте лгать, будто его нет дома – настроена я весьма решительно, так ему и передайте!

Я тряхнула головой – что за балаган! Меня в жизни никто еще за прислугу не принимал, в каком бы я ни была наряде. Но голосом я своего раздражения постаралась не выдать – да и заплаканные глаза незнакомки подсказывали, что она слишком расстроена, оттого и ведет себя неучтиво.

– Должно быть, вы все же ошиблись, Евгения Ивановича определенно нет дома – заявляю вам это со всей ответственностью, потому как я не горничная здесь, а хозяйка.

Дама вскинула брови:

– Так он женат? – Теперь она осмотрела меня с любопытством. И усмехнулась: – Чудесно! Вы позволите мне убедиться, что он и впрямь не дома?

Не дождавшись ответа, она сделала еще шаг, желая протиснуться в гостиную, но я предупреждающе уперла руку в косяк двери.

– Нет, – ответила вежливо, но однозначно.

Незнакомка поджала губы, подумала недолго и полезла в ярко‑алый велюровый ридикюль, истерически пытаясь в нем что‑то найти.

– В таком случае передайте ему записку, будьте так любезны!

Пока искала, руки ее тряслись столь сильно, что содержимое ридикюля, предмет за предметом, падало на паркет. Надушенный кружевной платок, на уголке которого я угадала вышитую букву «H», баночка с помадой, флакон духов, который я едва успела подхватить – не то разбился бы вдребезги и квартира пахла бы незнакомкой месяц как минимум. Когда я подняла, чтобы отдать, выпавшую тонкую книжицу, вроде документа, дама выхватила ее из моих рук с такой прытью, будто это был чек на миллион рублей.

Карандаша, впрочем, она так и не отыскала. И дышала глубоко и часто, а под вуалеткой уже блестели дорожки новых слез. Я почувствовала острую жалость – бог знает, кто она такая, но по всему видно, что у нее и впрямь что‑то приключилось. Быть может, Женя как раз сумеет помочь?

Я подала ей карандаш и блокнот, что лежали здесь же, на столике у зеркала, а она, неловко поблагодарив, принялась наскоро писать что‑то.

«Да кто же она такая? – Я мучительно перебирала в уме варианты, один другого неприятней. – Хоть бы имя назвала».

И все же мне было ее жаль.

– Евгения Ивановича и правда нет дома, но я обещаю передать записку, едва увижу его. Вам нехорошо?

На участливый вопрос незнакомка не ответила, теперь торопясь уйти. Оторвала блокнотный лист, неровно свернула его два раза и протянула мне:

– Будьте любезны передать.

Хлюпнула носом, развернулась и вышла вон, закрыв за собою дверь.

Хорошо начинается семейная жизнь.

Записка жгла мне руку, пока я несла ее в Женин кабинет… И ведь даже не запечатана – он никогда не узнает, если я загляну в нее. Немногие смогут понять, скольких сил мне стоило удержаться. Но я все‑таки сделала это, просто оставив записку на столе и чуть придавив ее уголок лампой.

Я вышла замуж за Ильицкого, отдала свою судьбу в его руки, а значит, должна во всем доверять ему. Кроме того, я не была слишком наивной, чтобы не понимать – у моего мужа до встречи со мною была долгая и отнюдь не монашеская жизнь, подробности которой мне вовсе не хотелось знать. Потому я плотно закрыла дверь в кабинет и решила о записке больше не думать.

В конце концов, у нас с Женей настолько особенная близость, что он сам мне непременно все расскажет!

Однако я ошиблась.

– Никита сегодня превзошел сам себя, – сказала я за ужином, подливая мужу апельсинового соуса, – по‑моему, он добавил к птице какие‑то травы. Базилик, кажется.

– Не думаю, – качнул головой Женя. – Просто к тарелкам присохло что‑то.

Меж тем он продолжал доедать курицу – не без аппетита даже. А вот меня слегка замутило. Прискорбно сознаваться, думала я, откладывая нож и вилку, но, несмотря на оконченный с отличием Смольный, хозяйкой я оказалась самой что ни на есть дрянной…

Но я старалась изо всех сил.

– Милый, – я потянулась через стол и игриво погладила Женину руку, – я подала сегодня объявление о найме кухарки, обещаю, что мы едим курицу последний раз в жизни.

Честное слово, я думала, он обрадуется.

– А чем плоха курица? – изумился Женя вполне серьезно. – Но насчет кухарки – это отличная новость. И тогда уж тебе следовало нанять и горничную.

– А Катя?..

– Что – Катя? Кто‑то же должен вызывать прачку или хотя бы открывать дверь, когда звонят. Не знаю… если тебе ее жаль, повысь Катю в экономки. Сколько нынче платят экономкам?

– Надо в газетах почитать… – Я снова упрекнула себя за то, что ничего не смыслю в ведении хозяйства. – В любом случае Катя не может быть экономкой, потому как неграмотно пишет, невнимательная и перепутает нам все счета.

– Но и от Кати в роли горничной проку нет. Я же предлагал завести лучше канарейку – от нее тоже много шума и мало пользы.

– Тише, услышит… – Я покосилась на дверь.

А потом подперла рукою голову и некоторое время молча наблюдала, как муж разделывает птицу. Пока не поймала себя на том, что улыбаюсь совершенно по‑глупому и думаю черт знает о чем.

– Что? – поинтересовался он, поймав этот мой взгляд.

– Ничего, только лишь смотрю, как ты ешь.

– Смотри не смотри, но мне еще поработать с бумагами нужно – раньше чем через два часа я в спальню не поднимусь.

– Я вовсе не затем на тебя смотрю! – смутилась я и вскочила с места, чтобы он не заметил, как вспыхнули мои щеки.

– А зря – могла бы попытаться. У тебя был шанс.

Я же сделала вид, что больше в упор его не вижу, и прошла мимо. Правда, достаточно близко для того, чтобы он смог поймать меня, обхватив за талию, и усадить себе на колени.

– Не дуйся. – Он легко поцеловал меня. – Неужто до сих пор не научилась различать, когда я пытаюсь пошутить?

– Кто тебе сказал, что не научилась? – Я положила руки Жене на плечи и, добившись чего хотела, с обожанием глядела в любимые черные глаза. – А тебе бы следует научиться понимать, что дуюсь я лишь для того, чтобы ты меня обнял.

– А тебе кто сказал, что я не научился?

Мы улыбнулись одновременно, и на этот раз я поцеловала его сама. Легким прикосновением губ теперь не обошлось, мы немного увлеклись и очнулись только от вскрика Катюши от двери.

– Ой! – ахнула она, однако тотчас выйти не поторопилась. – Я, право, думала в столовой убрать да спать лечь пораньше.

Я как ужаленная вскочила на ноги, чтобы оправить юбку. Один чулок Женя все‑таки успел отстегнуть, и он гармошкой ниспал к щиколотке. Я готова была со стыда сгореть.

– Вы не будете уже кушать? Можно убирать? – невозмутимо поинтересовалась Катюша.

– Будем, Катя, будем, ты иди… иди, пожалуйста, куда‑нибудь!

Даже Ильицкого ей удалось смутить.

– Как скажете, – фыркнула она, кажется, обидевшись.

Когда Катюша вышла, я мучительно закрыла лицо руками. Потом отняла ладони, поглядела на Женю, и оба мы прыснули со смеху – сразу стало легче.

– Ну вот, – упрекнула я его, – ты говорил, что Катя безнадежна, а она даже вызвалась помыть посуду.

– Как думаешь, может, теперь она сама уволится? – не разделил он моей радости.

– Тише! Услышит, нехорошо будет…

Я подошла к двери и, не дыша, приоткрыла – Катюша с той же невозмутимостью удалялась в судомойную и уже закрывала за собой. Огромнейший плюс нашей горничной, который перекрывал многие‑многие недостатки: Катя была совершенно нелюбопытна. Ей и впрямь не было до нас дела, ни капельки.

– Ушла, – прокомментировала я.

– Тогда зови снова, пока она не передумала – надобно все же убрать. – А на мой вопросительный взгляд развел руками: – Лида, мне и впрямь следует поработать, но я обещаю, что управлюсь быстро. Не скучай.

– Постой‑ка…

Надо признать, я только сейчас, поняв, что он вот‑вот направится в кабинет, вспомнила о незнакомке и злополучной записке, оставленной на Женином столе.

– Утром, едва ты ушел, к нам заглянула женщина… Искала тебя.

Он нахмурился.

– Брюнетка, совсем молодая. С родинкой на щеке.

– Я не знаю такой, – с сомнением пожал плечами Женя. – Она представилась? Быть может, адресом ошиблась?

– Нет, она искала именно тебя – назвала твое имя.

– Она сама назвала мое имя или согласилась, когда его назвала ты?

Я запнулась, припоминая. И правда… это я уточнила у нее, ищет ли она Евгения Ивановича, а незнакомка лишь подтвердила. Когда я счастлива, то становлюсь глупой как пробка… Разумеется, следовало настоять и выпытать, кто она такая, а не выдавать всю подноготную об Ильицком!

– Должно быть, действительно ошиблась, – заключил по моему растерянному взгляду Женя. – Или, если она, говоришь, совсем молода, вполне возможно, что это одна из моих вольных слушательниц.

– Вольных слушательниц?

– Да. Я ведь упоминал, что с недавних пор университету предписали допускать на лекции и девиц – вольными слушательницами. Такая глупость… Я даже с руководством ссорился. Зачем, скажи мне, этим девицам история Балкан?

Я давно уже уперла в бока руки, глядела на Ильицкого из‑под бровей и ждала, когда же он намекнет, что удел женщины – это Kinder, Küche, Kirche, Kleider³. У меня много чего имелось сказать по этому поводу.

Ильицкий же, видимо, мой взгляд разгадал и выставил, будто защищаясь, руки:

– Нет, я вовсе не имею в виду, что девицам не нужно образование! Но смешанное обучение – это чушь собачья и ни к чему хорошему не приведет. На занятиях балаган! Студенты лектора не слушают, то и дело отвлекаясь на этих смазливых пигалиц. А девицы… дай бог, если хотя бы треть их явились действительно за знаниями! Вот намедни как раз выгнал двух таких, велел на мои лекции больше не ходить. Так они домой ко мне заявились?! Хороши…

– Девица приходила всего одна, – поправила я, вспоминая, как она себя вела и что говорила.

Одета незнакомка была, пожалуй, излишне броско для вчерашней гимназистки. Так, быть может, Женя за то ее и выгнал? Мне внезапно сделалось легко, будто груз с души упал.

Расчувствовавшись, я даже вновь подалась к Ильицкому, обвивая его шею руками:

– И много у вас там смазливых девиц?

– Хватает.

– А умниц?

– Тоже есть парочка.

Он охотно обнял меня, привлекая к себе и, очевидно, снова забывая о своих бумагах.

– А таких, чтобы и умница, и симпатичная?

Ильицкий сделал вид, будто задумался. Но потом решительно покачал головой:

– Мм… пожалуй, нет – я женился на последней.

Женя знал, как доставить мне удовольствие.

На этот раз мы предусмотрительно укрылись в спальне и не забыли запереть дверь.

* * *

Проснулась я глубокой ночью – от холода. Вокруг висела тяжелая непроглядная тьма, но я сразу почувствовала, что одна в постели. И даже испугалась – оказывается, я окончательно отвыкла спать одна.

Тотчас, не мешкая, чтобы зажечь свечу, нащупала пеньюар, закуталась в него и, стуча от озноба зубами, направилась искать мужа – сперва в будуаре, потом в гостиной. Оказалось, что свет во всей квартире горит только в Женином кабинете – туда‑то я и поспешила.

Но замерла в дверях, робея войти. Недоброе предчувствие опять терзало меня – я думала о незнакомке и ее треклятой записке.

Привиделись отчего‑то ласковые руки мамы, погибшей, еще когда я была девочкой. Ее вздох и взгляд, смотрящий в такую же густую ночь, как сегодня. Ее слова, сказанные уж не помню по какому поводу: «Боги не любят счастливых, Лиди. Ежели все слишком хорошо, то непременно жди беды».

Я несмело заглянула в приоткрытую дверь.

Женя сидел в плохо освещенном кабинете, откинувшись на спинку кресла. Пальцами за уголок он держал блокнотный лист, некогда свернутый два раза, и смотрел, как ярко полыхает он огнем. Смотрел хмуро, настороженно. О чем он думал в тот момент? Дождался, когда бумага прогорит до черноты, и только тогда уронил ее в пепельницу.

Меня он так и не увидел.