Читать книгу: «Чары, любовь и прочие неприятности. Рассказы слушателей курса Ирины Котовой «Ромфант для начинающих». Книга 1», страница 2

– Возвращаю твоё серебро, царь змеиный, не по мне такие подарки. Не ищу в твоих землях ни богатства, ни славы, ни рудных жил, ни каменьев цветных. Лишь покой и свобода мне надобны, лишь ими наполнено сердце.

– А как же любовь? – прошептал мне Кална, вновь подбираясь предательски близко, согревая дыханием ухо.

Я не ответила и сбежала. Да кто он такой, чтоб меня попрекать! Какая любовь с вольной волей сравнится, с правом самой выбрать судьбу?!

Лишь выскочив из Шуршащего леса, вспомнила о Некрасе. Не замолвила словечко за парня, наречённого жениха. При Калне как-то неловко просить. Придётся ещё раз вернуться, чтобы царь змеиный не таил на нас зла, не мстил за гадюку убитую.

По деревне ходили дурные слухи. Мол, женитьба на мне обещала Некрасу удачу и счастливую жизнь, а на деле сложилось иное. Видно, боги от меня отвернулись, присудили век одной коротать, раз ходила в Шуршащий лес, змей превыше людей ценила.

Знала я, кто работал сорокой, разнося по округе дурные вести.

Сестра перестала дружить с Аглашкой, словом лишним обмолвиться не желала. А та липла к Некрасу, что медовая патока, в уши парня лила хвалебные речи, норовила помочь по хозяйству. То пирог занесёт, то двор подметёт. То вслед за Некрасом соберётся на ярмарку, старосте прикупить табачку. Нипочём ей беда, что накрыла дом, не отваживает тёмный лик Некраса, что по-прежнему ходит тучей и на небо глядит, сжав кулаки. Не пугает людское презрение, мол, совсем обезумела девка, на чужого жениха глаз положила.

Но и мне доставалось от честных людей так, что лишний раз головы не поднимешь, хоть и нет за мной даже малой вины.

– Всё мы выправим, – прошептал при встрече Некрас, мимоходом касаясь руки. – В мае свадьбу не сладить – всю жизнь будем маяться, летом тоже грех от работы бежать. Дотерпим до осени, Лавушка, пир горой на осенины закатим!

Сразу стало тепло да светло, плечи расправились, вздохнулось свободнее. Нет моей доли в пришедшей беде…

– Поглядите на бесстыжую, люди! – каркнул рядом голос Аглашки. – Как посмела на улице показаться?..

– Отцепись от моей невесты, Аглая! – снова рассвирепел Некрас. – Мы друг другу богами обещаны, а ты пристала, будто репей. Не подкармливай зря дурную молву.

– Разве плохо тебе рядом со мной? – распахнула глаза Аглашка. – Огнеслава лишь именем тёплая, а на деле холодная, будто змея! В стольном городе под зелёным винцом ты иные речи шептал во хмелю…

– Лавушка! – крикнул мне вслед Некрас.

Но я уже сбегала по улице, от слёз не видя дороги.

– Сама ты змея подколодная! – рявкнул парень уже на Аглаю. – Завелась вторая заместо убитой, гадюка, исходящая ядом! Не крутись под ногами, а то опозорю…

Не слушая визгов и воплей Аглашки, я спасалась постыдным бегством в то единственное место, где меня не найдут. В волшебный и опасный Шуршащий лес.

– Что стряслось? – от удивления Кална выпустил из рук вёрткую змейку, у которой сцеживал яд в туесок, прикреплённый верёвкой к поясу. – Кто тебя обидел, красавица?

Ну, конечно, сама красота во плоти! Почему всякий раз предстою перед ним в неприглядном виде да в расстроенных чувствах? С красным носом, с глазами в слезах, с колтунами и репьями в косе?

Не ждала его встретить в Шуршащем лесу, привыкла бродить одна-одинёшенька, разговаривая лишь со змеями, но и тут кавалер сыскался.

– Ты пока посиди, отдышись, – Кална приобнял за плечи и устроил на теплом камне, успевшем напитаться живительным солнцем. – Вот водица с кленовым сиропом, испей, потешь душу сладкой безделицей. Мне ещё пару змеек словить…

Я покорно приняла от него баклажку, даже сделала долгий глоток, чтобы губы смочить и дух успокоить. Сладко. Ты погляди, каков! Ведун, змеелов, так ещё и сластёна.

Наблюдать за Калной понравилось. Как он ловко приманивал змейку, что-то тихо насвистывая, брал её в руки, поглаживал пальцем чешуйки. Потом прихватывал узкую голову и, наверное, что-то делал такое, боль причинял или пугал, от чего змея пыталась ужалить, только весь змеиный гнев принимал туесок, обтянутый чистой тряпицей: грозные зубы пронзали ткань, и яд стекал внутрь по промасленной стенке. Кална же снова гладил змею и шёпотом молил о прощении, выпуская гибкую ленту в траву.

– Только тот змеелов хорош, кто добром сумеет забрать добычу.

Покончив с работой, Кална сел рядом, потом вовсе откинулся на тёплый камень, придерживая рукой туесок, и уставился в бескрайнее небо. Свой вопрос не стал повторять, и я была ему благодарна: душа успокоилась, сердце остыло, растворилась в шорохах тупая боль. Почему-то чудилось: в лесу я – дома, а всё, что в стороне от Чёрной горы, меня не касается даже краешком.

– Говорят, за тридевять земель отсюда, – задумчиво продолжил Кална, – есть такие страны, где змеи святы и убить змею – тяжелейший грех.

Вряд ли прослышал он о Некрасе, скорее, просто рассуждал о своём, но сердце откликнулось перестуком, и против воли сорвалось с языка:

– Он не хотел убивать, я верю. Просто обезумел от горя, очень уж мать любил. Как теперь вымолить прощенье для молодца?

Кална сел на камне, посмотрел вприщур, будто на яркое солнце:

– Может, расскажешь, что у вас там случилось?

– Расскажу, – прошептала я, – если не будешь смотреть на меня. Негоже девице рассказывать парню о таких смущающих уши вещах.

Кална ещё раз взглянул и кивнул, пересел на другую сторону камня, так, что я оперлась спиной о его широкую спину. Стало тепло и спокойно, речь потекла будто речка, а из сердца вылился гной, не дававший свободно вздохнуть.

Я рассказала и о будущей свадьбе, и о гадюке в подполе. О том, как случилось страшное, а я не успела никого спасти. И проклятьем придавило праведный дом, а вместе с ним и мою судьбу. Поведала даже о бывшей подруге, обернувшейся подколодной змеёй.

– С каждым можно договориться добром, – вдумчиво молвил Кална. – Может, и с этой Аглаей побеседовать по душам, выведать, что ей надобно?

– Это ведь не просто змея, – невесело хмыкнула я. – Человек, что змеёй обернулся!

– Как змеиный царь? – рассмеялся Кална и легонько повёл лопатками, пихая меня в разомлевшую спину. – Я уже говорил, Огнеслава, змеи жалят, когда защищают своё. И когда им нежданную боль причиняют. Признавайся, где Аглае на хвост наступила?

Я пихнула его в ответ:

– Разве есть в том моя вина? Обошлась бы и вовсе без свадьбы, да только обещана я богами, повязана ими с Некрасом.

– Это где такое написано? – невесть чему возмутился Кална.

– На святой бересте, что хранится на капище. Ведунья твердит: моя доля счастливая. Только счастье затерялось в неведомых далях.

– Или рядом бродит, а ты не видишь, – упёрся в своё змеелов.

Он сказал так серьёзно, так искренне, – я не нашлась, что ответить. Просто молча сидела, опираясь на парня и служа опорой ему. Смотрела, как сверкают на солнце влажные кленовые ветки, как расправляется белый мох, как пробивается трава на взгорке. То здесь, то там шуршало в листве, пахло землёй и талой грибницей. Скоро оденется лес листвой, расцветёт разнотравьем, загудит шмелями. И я попытаюсь пройти к горе, чтоб отмолить у царя Некраса. Только надо ли мне ходить, чужое горе неся как своё?

– Видишь соснячок вдалеке? – неожиданно спросил тихий Кална, оглянувшись через плечо.

Я кивнула, и парень продолжил:

– Там есть озеро, круглое, синее, что бирюза в том обручье. Вокруг озера буйно цветёт сон-трава, иначе ещё называют – прострел. Целая поляна лиловых цветов, что качаются на серебряных стеблях. Видела раньше? Ходила туда?

Я мотнула головой, и Кална продолжил:

– Прогуляйся со мной, сделай милость. Расставаться не хочется, а нужно спешить: в самой силе трава, знай собирай. После сыграю тебе на свирели, там такой чистый звук, что привычный мир растворяется в музыке звёзд!

Я попыталась представить красоты, что нарисовал змеелов. Вспомнила о домашних делах, об опостылевшей суете, о предавшем меня Некрасе. Соскочила с камня и пошла к горе, окрылённая предчувствием чуда.

А когда на закате спешила домой, с букетом прострелов, прижатым к груди, видела только синюю гладь невероятного озера, такого, будто вынули медное зеркало для надобностей великана, а в оставшуюся яму налили воды да оставили отражать небеса. Царила во мне лишь поляна забавных лиловых цветов, колокольчиков с жёлтыми сердцевинами, на серебристых мохнатых ножках. И ветер, тревожащий лепестки, поднимающий волны в сиреневом море. И сосредоточенный Кална, со свирелью, прижатой к губам.

Так спокойно, так правильно, что диву даёшься, почему иначе жила до сих пор, не замечая вокруг чудеса. От того ли, что мне прописали судьбу, расчертили резами по бересте, а меня позабыли спросить?

У калитки встретился бледный Некрас, весь полыхающий злобой:

– Где ты была? Я все ноги сбил, все окрестные леса обежал…

Он увидел цветы в моих пальцах, вырвал хрупкий букет, растоптал в грязи:

– Кто подарил?

– Сама сорвала!

– Не слушай Аглаю, не верь злобной девке! Я ничего ей не обещал и не помню толком, что на ярмарке было. Лишь тебя назову хозяйкой, в дом введу, сердце отдам!

«Своего человека почуять легко, – так сказал на прощание Кална, вручая пучок сон-травы. – Только с ним легко каждый день, каждый миг, словно бьются сердца как единое целое. Родственную душу сыскать нелегко, но судьба всё равно подыграет, сведёт. Чтобы вместе смеяться, любить и грустить, чтобы вместе молчать, глядя на воду…»

Я всмотрелась в лиловое месиво, оставшееся от букета. Цветы погибли в том самом месте, где по осени стыла лужа, в которой привиделся змеиный царь.

– Хватит мечтать, Огнеслава, очнись!

– Как же трудно с тобой, Некрас! Душно, будто жаба сидит на груди! – крикнула я и шагнула в калитку, заспешила по дорожке в родимый дом, где дожидались причитания матери, и хворостина от доброго батюшки, и затаённые охи сестры.

Вскрылась река, и юркая рыба очнулась от подлёдного сна, забурлила в старицах, заводях, засверкала на солнце в уловах. По теплу да по первым лучам мы с сестрой и младшим братишкой похватали нехитрые снасти и отправились на рыбный промысел.

Хорошо на весенней реке: волны искрятся, ветерок обвевает, играет с прохладной водицей. Всё журчит и движется, всё вокруг растёт, радуясь новой жизни.

Лучше всех клевало у брата Егорки: он лихо насаживал горох на крючок, шептал на него, закидывал в реку. И почти сразу выдёргивал рыбку – серебристую плотву или подлещика, а то и хищного окуня, оголодавшего по зиме. Сестра смеялась да пальцем грозила: не колдуй, не приманивай лиха. А брат всё дальше уходил по реке, выискивая местечко, где есть тихая заводь и упавшее дерево, под которым прячется крупная рыба.

Наконец-то и мне повезло, да попался кто-то норовистый, как необъезженный жеребец: потянул за лесу, едва в речку не сдёрнул, не иначе щука заглотила наживку. Сестра кинулась помогать, с ней вдвоём примотали леску к берёзе… И тут где-то вдали закричал Егорка, жалобно и испугано.

Уж не помню, как на бегу не сломала шею в канавах да ямах, когда успела в реке искупаться и как выбралась обратно на берег. Только примчалась вперёд сестры и сразу увидела страшное.

Бурый зверь вразвалку шёл к брату, грозно фырчал и рычал, потревоженный неразумным отроком. Господин лесной, мёдом ведающий, чьё имя и шёпотом нельзя называть. Тощий, голодный, ловивший рыбу, пока в его заводь не пожаловал брат, азартно потрясая удилищем.

Медведи лишь с виду забавные: косолапые, неторопливые. А на деле зверь – что быстрая смертушка, и нельзя угадать, куда кинется, когда прыгнет на тебя, как ударит. Гора мышц, и когтей, и клыков…

Егорка выжил лишь тем, что на пути у зверя встал Кална.

Откуда здесь взялся ведун-змеелов? Что делал у речки, кого искал?

Я смогла различить лишь травы в руках – цветы клевера, мяту, полынь, было что-то ещё, серебристое, но угадывать недосуг.

Подскочила к глупому брату, заслонила собой, руки в стороны, чтобы сделаться больше в звериных глазах. Кричать остереглась, побоялась сломать то хрупкое равновесие сил, что сложилось сейчас у реки.

– Оба молчите, – выдохнул Кална, не оглядываясь назад. – И потихоньку идите по берегу, не подставляя спину.

– А ты? – еле слышно шепнула я, сжавшись от тяжкого выбора.

Остаться с ним? Брата спасать? Кинуться самой отгонять-заслонять?

– Попробую договориться со зверем.

Он и вправду беседу завёл с медведем, ровно, спокойно, с лёгким укором:

– Посмотри, сколько в речке еды, сколько рыбы бурлит у берега. Так зачем тебе этот детёныш людской?

Медведь что-то буркнул, шагнул вперёд. Замер, потоптался, принюхался.

Добежала сестрица, потянула нас прочь, пока зверь отвлёкся на пришлого парня, безоружного и неопасного. Я легко отпустила Егора, сама же осталась стоять столбом, не зная, чем помочь змеелову, не смея оставить в беде. Сердце стучало быстро и жарко, не позволяло толком вздохнуть, и Кална словно услышал, сам сделал шаг назад, отмахнул рукой, мол, уходим из заводи.

Так и отступали гуськом: сестрица с братом, затем я сама, а всех ближе к медведю – ведун-змеелов. Зверь рычал, но не трогался с места, его всё больше манила рыба, так и сверкавшая в заводи. Пугнуть двуногих да заняться делом: лапой глушить, подцеплять когтями, выкидывать на берег, снова ловить…

Ушли бы, наверное, восвояси, надёжно прикрытые голосом Калны, его тихой беседой с лесным господином. Как вдруг с поля донёсся крик, разбивший тишину, разрубивший чары. Медведь очнулся и вновь повёл носом, завертел косматой башкой.

От деревни спешил Некрас, грозил острым ножом, руками размахивал:

– Лавушка, Ксюша, бегите же! И ты, малохольный, а ну, прочь с дороги!

Ведун обернулся, поморщился, досадливо отмахнулся. Медведь повторил и гримасу, и жест, двинув лапой в сторону новой угрозы.

– Нож-то зачем? – огорчился Кална. – Я ведь договорился! Впрочем, придётся так.

Он смял в руке травы, пошептал на них и дунул в сторону лютого зверя. Медведь чихнул, замотал башкой и вдруг замер, будто потерянный, позабыв, зачем покинул чащобу и выбрался в низину к реке.

– А теперь поговорим с добрым молодцем. Или недобрым, как повезёт.

Некрас добежал, осмотрел медведя, сидящего с ошалевшим видом. Огорчённо ругнулся, лишившись подвига. Егорка же, глядя на зверя, хихикнул и подкрался поближе к Калне, дёрнул за рукав, заглянул в ладонь:

– Братец, тоже хочу, научи! Что за травы ты намешал? А можно я мишку поглажу?

– Не нужно, – улыбнулся отроку Кална, – ему не понравится, зачем же дразнить?

– Да я сейчас шкуру с него спущу, – пообещал Егорке Некрас, – после высушу, вычищу – гладь, сколько хочешь! Напугался? А вот мы его!

Брат заплакал и отшатнулся, а Кална выбил нож из руки и заслонил медведя. Снова разгораживал жертву и зверя. Но на этот раз зверем оказался Некрас.

– Я медведя оглушил, так зачем же кровь? Никого не убивай без нужды. В этом знак высшей силы и доли.

Некрас не смирился с потерей ножа, но кинулся на Калну, не на медведя, быстро найдя виновного. Сестрица выдернула брата из свары и заорала в голос:

– Да что ты затеял, Некрас, опомнись!

– Ему кажется, он всесилен, – увернулся от удара ведун. – Или бессмертен, что тоже глупо. Полагает, сможет меня сломать, а потом распотрошить животину божью. Ничего, скоро зверь очнётся, поглядим, с кого будем шкуру снимать.

– Нет, – в отчаянии крикнула я, – уходите оба, сейчас же!

– На кого из них ты глядишь? – перепугано зашептала сестра. – Горюшко лютое, что с тобой? Отведи глаза, перестань, пока ты так смотришь, Некрас не смирится!

Кална снова ушёл из захвата, издеваясь над потугами молодца.

– Разве ж могу? – получилось так жалобно, что и самой стало смешно.

– Что нашла-то в пришлом? Жилистый, тощий, и волосы точно солома…

Я сумела отвернуться от Калны, взяла брата за руку и пошла вдоль реки, без опаски открывая медведю спину.

– Ты завещана другому, – укорила сестра. – Слово дала пред всеми богами. Ждать до осени обещалась. К худу такие измены, Лава, всей деревней придётся отплачивать.

Некрас догнал, разочаровано хмыкнул:

– Если б не этот вертлявый угорь, одарил бы невестушку ценным подарком. Укрывались бы этой шкурой, темной ночью на полатях разнежившись.

Я вырвалась из постылых объятий и побежала прочь. Крикнула брату, что поймала щуку, если та не ушла с крючка. Сестра тоже рванула проверять-доставать, и Некрас вновь остался один. Потому что на берегу не было ни Калны, ни злого медведя, только травы, стрижи и рыба в реке.

Сестра бередила мне душу, взывала к разуму, стращала и плакала. Стало боязно от того, куда завело меня глупое сердце, вдруг решившее биться часто и жарко при одном лишь имени ведуна. Вся моя доля была расписана, расчеркана на бересте: сговор с Некрасом и долгая жизнь, полная счастья, удачи, любви. Отчего захотела свернуть с тропы? Отчего, когда молодцы встали рядом, взгляд цеплял одного ведуна, а красавца Некраса обходил стороной?

Я не знала ответов, не могла отыскать. В опустевшей голове точно эхо гуляло, да в шуршании листвы слышалась присказка, сбережённая мудрыми предками: сердцу не прикажешь, не убедишь. С сердцем спорить – глупо и больно.

От подобного разлада я даже слегла, разметавшись по лавке в горячке. А когда очнулась, побежала на капище, чтоб совета спросить у пращуров.

Возле идолов, с приходом нового бога позабытых в лесной глуши, ворожила, танцевала бабка Беляна. В этом танце сплелись стихии, небеса и далёкий загробный мир, скрытый от нас тонкой завесой. В низком утробном голосе, каким пела молитвы старуха-ведунья, слышался рокот грозы, рык звериный да камнепад на Чёрной горе.

Я невольно подслушала то, что не до́лжно, и заслонилась охранным знаком.

– Близятся чёрные тяжкие дни, но не нам размыкать круг судьбы. Либо сгинет деревня в огне и крови, либо выстоим, услышим богов, и даруют нам пращуры покой на сто лет, богатые пашни да щедрую реку. Всё идёт не так, как завещано, и рухнет в одночасье от биения сердца!

Испугалась речей ведуньи, руки прижала к груди. Ведь это моё глупое сердце не желало биться как завещали! Это я противилась доле, выворачивая тропку, обрекая деревню! Стоит ли того жизнь и любовь? Счастье одной неразумной девы – супротив счастья целой общины?

Беляна вернулась духом на капище, разорвав тонкие нити, связавшие разум с богами. Оглянулась, меня заприметила.

– Ты тут зачем? – как стрелу пустила.

– Хотела порадовать старых богов, – я протянула кувшин молока и свежую краюху ароматного хлеба, – благом отдарить за спасение.

– Дело доброе, – согласилась Беляна. – Только старые боги нам будут заступой, когда спустится с горы сам змеиный царь.

Вновь привиделась лужа да сияющий лик, медвяные глаза, золотые кудри. Вновь послышался страшный шёпот: «Ты моя, я тебя пожелал!»

– Дитятко, не дрожи, как листок. Проку нет страшиться грядущего, всё равно ничего не изменишь, – Беляна зашагала по узкой тропинке, проложенной к кособокой избе. – Пробудился змеиный царь, повелитель Чёрной горы. И отсюда его силушку чую, даже идолы побурели ликом. Ждут нас чёрные, лютые дни, если жертвой их не отвести, не отдать во тьму светлую душу.

– А что нужно царю змеиному? – не сдержалась, пошла за ведуньей, жадно слушая каждое слово.

– Одиноко Змею в горе, вот и ищет себе подругу. Прежде раз на дюжину лет ждали гонцов по округе, в каждом селении девку готовили, нетронутую, нецелованную, красой и умом богатую. Собирали тех девок, будто скот на убой, да сгоняли по весне в лес Шуршащий, на смотрины к царю змеиному. Какую выберет, к той и сватов шлёт, оборотней змеиных, с богатыми дарами для всего села. Вроде честь особая и почёт… Но через год ту красавицу находили в лесу, холодную, белую, будто кровушки всей лишилась. И в животе у бедняжки обнаруживалась дыра, полная змеиных скорлупок. Натешился царь, налюбился, да только потомство его таково, что бабе людской не выносить. Жрали детёныши мать изнутри, а как выпили кровь, так наружу полезли.

Против воли всё это представилось, и мурашки пошли по коже. Чур меня, чур, оградите, пращуры, заслоните от выбора царя змеиного!

Беляна тем временем завздыхала, отворяя калитку с заросший сад:

– Уж полвека не слыхивали о царе, не водили жертвы в Шуршащий лес, забыли, как кланяться Чёрной горе. Да вещают боги: пробудился царь, ищет себе полюбовницу. По осени клич полетит по округе, и нашу деревню зацепит. Входи, девонька, угощу медком, травы крепкие заварю. Расскажу ещё про царя змеиного.

Я шагнула за порог, низко склонившись, коснулась пола рукой. Положила хлебный мякиш в запечье, в мисочку налила молока. Не убудет у богов от пары глотков, а домового нужно уважить и пращурам-хранителям поклониться.

Беляна хмыкнула и покивала, зашуршала по полкам, собирая на стол.

– Угощайся, девонька, а я печь растоплю, травяной напиток тебе сготовлю.

Бабка ловко поколола на лучины чурочку, сложила в очаг бересту да поленца, пошептала, дунула – и вспыхнуло пламя. Сразу стало теплей и светлей.

И тогда среди трав и кореньев, среди глиняных горшков с пахучими мазями, сушёных лягушек и крысиных хвостов разглядела я самое главное – ларчик с грамотками берестяными, где записана доля целой деревни. Каждого, кто у нас нарождался, через три дня несли на капище, на ночь оставляли под идолами, прикрыв от хлада лишь куском бересты. Зима ли, жара или дождь проливной – никто не противился, соблюдал обряд, и даже новый бог нас не выправил. Потому как поутру младенчик был жив, лыбылся и угукал, точно боги всю ночь держали в руках, согревая своим теплом. Зато на бересте проявлялись резы, в которых читалась дальнейшая жизнь. Ведунья грамотки собирала, волю божью хранила в ларце. Лишь она толковала резы, знала, кому что назначено.

Правда ли отдана я Некрасу? Или мать с отцом воспротивились доле, что положена старшей дочери? Не счастье мне назначено, а змеиный венец, год в подземном логове чудища, а потом – тишина холодного леса да кровавая дыра в животе! Вдруг Некрас – мой единственный шанс на спасение? Выйти замуж, девичество потерять?

– Всякую судьбу, моя лапушка, – заметила Беляна мой пристальный взор, – можно прочесть и так, и эдак. Лишь жизнь рассудит, где ложь, где истина. Береста – это блажь богов, не приказ. Ведёт в пути только сердце горячее.

– Расскажи ещё про царя.

– Ой ли, надо ли слушать тебе? У меня лишь сказы, у тебя – глаза. С детства к Чёрной горе притянуло, по лесу Шуршащему провело. Даже имя с горой повенчано: Огнеслава, огонь и лава. «С» в серёдке, что шелест змеиный.

– Расскажи.

– Ну, изволь, красавица. Царь тот подземный ликом хорош, и богатства его немеряны. Все окрестные гады ему подчиняются, а ещё – природные силы. Может засуху наслать, недород и голод. Может затопить поля и деревни. Грозен царь, но бывает и добр, хитёр, как змея, и благороден. В человеческом облике – дивный воин небывалой, сказочной красоты. В змеином же виде – чёрен, огромен, драгоценным каменьем сверкает в ночи. А на главе – золотой нарост обозначением царской власти. Вот и отвар, угощайся, девица, сердцу разбитому будет в помощь.

Я хлебнула из глиняной чашки, закашлялась, стало так горько, что даже зубы свело. Торопливо черпнула медку, рассосала. Снова глотнула отвар. Горечь и сладость в едином мгновении, даже глаза прояснились, стали лучше видеть в тёмной избе. Беляна всмотрелась и покивала, будто о чём-то спросила богов и получила краткий ответ, которого ждала долгие годы.

– Как-то мимо проезжал чужестранный купец, через нас спешил в земли татарские. Услыхал про Змея, побежал в лес Шуршащий, к самому подножию Чёрной горы. Долго звал, земно кланялся, на колени вставал, простирался ниц, как перед идолом. Принял его грозный царь змеиный, долго беседовал, в гору впустил. Купец, воротясь, был светел лицом и всё твердил про великое чудо и небывалую честь. Странно он Змея тогда обозвал: Кала Наг, что по-ихнему – Чёрный Змей. А ещё сказывал про йоху татарских, которых тоже хотел разыскать, мол, опять же и люди, и змеи…

Я уже не слушала бабку. В голове стучало: Кала Наг, Чёрный Змей. И хотя успела сложить слова, обморозилась нутром, ужаснулась, доверчивым сердцем не вышло принять, что Кала Наг и Кална – одно и то же.

Шуршащий лес встречал тишиной.

Не скрипели деревья, не шелестела трава, не жужжали шмели в сладких ландышах. Не спешили убраться с дороги глянцевые шустрые ленты змей. Было сумрачно, зябко, за Чёрную гору зацепился клок грозовой тучи и набухал, впитывал влагу, сверкал сполохами молчаливых зарниц.

Никто не ждал меня, не встречал, на знакомой поляне не возился со змеями, наигрывая им на свирели. Чудилось, что лес онемел, а затем и умер в тоске. Что хозяин его далеко, оттого и померкли все чудеса.

Я семидневок пролежала в горячке, не в силах понять и принять. Не желая представлять, но в бредовых видениях всё равно узнавая себя в хладном теле, что оставили в ближайшем леске сгубленной игрушкой царя.

Остановившийся навеки взор, отвергнутый небесами. Стеклянные глаза, точно бусины, поседевшие от боли и ужаса волосы. Кожа белая, блёклая, без единой кровинки, за год так и не познавшая солнца. И ужасная дыра в животе, из которого вышло потомство змеево, выгрызшее всё нутро.

Не верилось, что Кална – тот самый Кална! – способен сделать со мной такое и даже не оплакать после кончины, просто выбросить мёртвую из норы. Почему-то хотелось спросить, убедиться, посмотреть ведуну в глаза. И упасть к нему в объятья, когда оправдается, когда посмеётся над глупой ошибкой доверчивой деревенской девки. Ну мало ли под солнцем странных имён!

Мне было страшно до одури. Наверное, если б вокруг всё шуршало, я бы дёргалась от каждой травинки и сбежала из волшебного леса, чтобы больше в него не войти. Но и тишь глухая меня пугала. Я кралась по тропе к синему озеру, туда, где прежде цвела сон-трава, а теперь снежной пеной белела кислица. Мне чудилось, если Кална в лесу, он должен быть непременно там.

Озеро, зеркалом отражавшее небо, было что застывшая капля свинца. Казалось, сделай шаг на поверхность, и пройдёшь, как посуху, до самой горы. На крутом берегу сидел Кална и всё смотрел в неживую воду, точно силился знаки прочесть. На меня не глянул, не улыбнулся, кинул камень и следил за кругами, потревожившими сонную гладь.

– Зачем явилась? – спросил он у озера.

– И давно ты меня учуял?

– С первого шага в моём лесу. Я ведь слышу стук твоего сердца, различаю среди прочих биений.

– А тогда, на реке, с медведем?

– Ты упала в поток, и я пришёл. Все реки, озера и прочие воды вокруг горы подчиняются мне.

Он даже не пытался скрываться, не шутил, не отмахивался от дурёхи, прибежавшей с глупыми страхами. Признавал свою природу и смирялся с потерей.

– Ты меня обманул, – укорила я.

– И когда же я, грешный, успел?

Мне почудилась улыбка в его словах, невесёлая, колкая, будто лёд. Жалящая, как крапива. Разве он обманывал, предавал? Я сама напридумывала чепухи, ведуном назвала, змееловом. Даже имя не скрыл, про купца рассказал. И про то, что змея слышит сердце и может узнать своего человека. Он просто бродил по Шуршащему лесу, дружил со змеями, на свирели играл. А я сочиняла про него небылицы, вписывая в привычный уклад.

– Облик сменил! – всё упрямилась.

– Истинный вид тебя напугал, – он встал на ноги и резко развернулся ко мне.

Не было больше нескладного Калны. Возле озера стоял грозный царь змеиный, Кала Наг – по назвищу чужестранца. А по-нашему – Змей, Великий Полоз, искуситель и обольститель. Красивый до ярких кругов в глазах: губы алые, щёки бледные, фигура статная, плечи широкие. Волосы – звонкое золото, но встречались в прядях серебро и медь, складываясь в узоры, в потаённые змеиные знаки. А глаза – медвяные, тёплые, да только в них боль и гнев.

– Обманул, запутал и обольстил, – всхлипнула я и заплакала, крепко сжав кулаки. – Поманил неразумную лаской, чтобы сделать своей и убить. Неужели заслужила подобную смерть? Чем обидела тебя, разозлила?

– Огнеслава…

– Стой и молчи! – я совсем не умела говорить с царями, для меня он ещё оставался Калной, милым родным змееловом. – Скольких девушек ты загубил, сколько тел застывших сбросил с горы? Человечинки вновь захотелось? Для чего ты влюбил меня, Кала Наг, если знал, что другому завещана? Я же с детства связана словом богов!

Он шагнул, протянул ко мне руки. Но запнулся и не стал прикасаться.

– Замуж собралась за Некраса? Хочешь сбежать от судьбы? Ну, изволь, пусть будет по-твоему. Отрекись от всего, что тебе желанно. Только больше в мой лес не ходи, не буди во мне чудище плотоядное. Государю чужого добра не надобно.

Он помолчал, хмуря тёмные брови, густые, что соболиный мех, такие странные на бледном лице в ореоле золотистых кудрей.

– Много ль вины моей в тех смертях? Змея никогда не кусает напрасно, она защищается и защищает. Разве искал я себе невест? Это люди тащили в мой лес красавиц – жертвами на потеху чудовищу. Проще выбрать да откупиться, златом-се́ребром одарить родню, а по весне отпустить восвояси. Да вот только когда выходил из спячки, девушек в горе уже не было. Сами сбегали и гибли в лесу, по зиме защищённом заклятьем.

– А змеиные скорлупки в утробах? – я рыдала, не могла успокоиться.

Кална ухмыльнулся, тяжело и жёстко:

– Что ж, была среди жён и такая. Но мои ли змеёныши сгрызли нутро? Обольстила друга, подбила на бунт… Кем была, того породила! От подколодной змеи разве вылупится человек? Вот и с тобою та же беда, чем ты лучше прочих девиц?

– Ты ещё смеешь меня попрекать?!

– Если любишь всерьёз, как говоришь, принимай меня таким, какой есть. Не придумывай ведунов-змееловов. А не можешь расстаться с мечтами – это уже не любовь. Разве моё преступление, что женские думы столь быстротечны?

Я смотрела на него сквозь слёзы. Впитывала образ, оставляла в памяти, прежде чем проститься навеки. Попросила, давя затаённый ужас:

– А ты можешь обернуться Змеем? Покажи, какой ты, змеиный царь!

Кална усмехнулся, пожал плечами:

– Думаешь, так проще расстаться? Ну, изволь, любуйся, красавица!

Он окутался плотным туманом, вдруг поднявшимся до горы.

А когда пелена рассеялась, возле озера свивал кольца Змей, иссиня-чёрный, сияющий, будто скол антрацита на солнце. В чешуе тут и там сверкали каменья, нарост на голове отливал чистым золотом, точно мягкие кудри собрали в пучок и обернули камнем. На хвосте красовалось кольцо, то самое, с бирюзой-калаигом, что я приняла за обручье. Медвяные глаза с вертикальным зрачком внимательно изучали меня, завораживали, поглощали, отнимали последнюю волю.

«Сделай всё сейчас! – молила я мысленно. – Не играй в благородство, не мучай меня! Убей сразу, одним ударом!»

Змей стрельнул раздвоенным языком, миг – и уже обвил меня, сладко зашипел в самое ухо:

– Нравлюсссь даже таким?

Кольца сжались плотнее, заскользили по телу, задевая чешуйками разные точки так, что я застонала в голос, забилась в сладких объятиях. Голова застыла напротив меня, глаза неотрывно смотрели в глаза, наслаждаясь моим бессилием, безволием и покорностью. А кончик хвоста скользнул по ноге, бесстыдно забираясь под сарафан, чтоб коснуться потаённого женского места…