Читать книгу: «Купеческий сын и живые мертвецы», страница 4

Глава 5
Кадавры города Живогорска

1

Пока Иванушка бежал к Духовскому кладбищу, ему на всей Губернской улице не встретилось ни единого человека. И купеческий сын понятия не имел, радоваться он должен или же пугаться. С одной стороны, хорошо было, что Иванушку не увидел никто из знакомых, когда он выскочил со двора в заплатанных штанах, с нелепой махалкой в одной руке и с котом в клетке, зажатой под мышкой. Но, с другой стороны, куда, спрашивается, этим тёплым летним днём могли подеваться все соседи? Да, Губернская улица пролегала не по центру Живогорска. И Алтыновы продолжали жить на ней только потому, что Митрофан Кузьмич не хотел покидать родовое гнездо. А не то они давно бы уже переехали в центральную часть города. К примеру, на Миллионную улицу, где купец первой гильдии Алтынов владел роскошным доходным домом – аж в четыре этажа.

Но даже и здесь, на мещанской окраине, во второй половине дня так пусто не бывало никогда. И ребятня по улице сейчас не носилась. И молодухи возле колодца не пересмеивались. И на завалинках домов не сидели вездесущие старухи – не лузгали семечки, не чесали языками.

Впрочем, Иванушка на бегу не столько взглядывал по сторонам, сколько поминутно вскидывал голову – пытался увидеть навершие Духовской колокольни. Понять, там ли ещё Зина. Однако рассмотреть ему удавалось только то, как его голуби двумя сходящимися стаями возвращаются восвояси. Он вроде как даже заприметил среди них пару чужих птиц, но сегодня этому нисколько не порадовался.

Между тем деревянная мостовая Губернской улицы закончилась, и дальше был перекрёсток, от которого расходились две дороги. Одна – превосходно укатанная – была почтовым трактом, что вёл к губернскому городу. Из-за этого тракта вся улица и получила своё название. А вторая дорога – две тележные колеи с травяной полосой посередине – вела к храму и погосту на опушке леса. Ездили по ней обычно одни только дроги. Да ещё Митрофан Кузьмич Алтынов привозил на телеге что-то, надобное в церковном хозяйстве. Или же при параде ездил в храм на коляске вместе с Иванушкой. Нечасто, правда – в основном по торжественным случаям. Но всенепременно – в первый понедельник после Троицы: в Духов день, когда в храме был престольный праздник.

На этом перекрёстке вековые деревья кладбища уже не так застили обзор. Так что Иванушка приостановил бег и снова запрокинул голову. Платье Зины по-прежнему белело на фоне часов, что увенчивали колокольню. Но поповская дочка больше уже не размахивала руками. Теперь она глядела вниз – Иванушке показалось, что прямо на него. А ещё она свесилась через перила колоколенного балкончика, держась за них только одной рукой. Другой же рукой указывала куда-то вниз да ещё и вскидывала то и дело лицо, словно желала проверить, видит её Иванушка или нет.

Купеческий сын проследил направление её указующих жестов – и сердце у него похолодело. Он оглянулся на Губернскую улицу – не появился ли там хоть один человек? А когда увидел, что улица по-прежнему пустынна, хотел даже вернуться и начать стучать во все подряд окна и двери – звать людей на помощь. Ибо теперь-то уж точно никто не стал бы поднимать его на смех!

Но если бы он сейчас повернул обратно, то потерял бы несколько лишних минут, которых у Зины уж точно не было. Он хорошо рассмотрел, на что девушка указывала ему. Даже стволы деревьев и разросшийся кладбищенский кустарник не могли в полной мере скрыть немыслимую картину.

И купеческий сын припустил по одному из двух укатанных дорожных желобов к чугунным воротам, в которые упиралась дорога.

Вначале он бежал так же быстро, как и всю дорогу до этого. Потом сбавил ход – перешёл на неуверенную рысцу. А под конец, когда до ворот оставалось саженей десять, и вовсе перешёл на шаг, который становился всё более и более медленным. Только теперь он как следует разглядел тех, кто штурмовал открывавшуюся внутрь кладбищенскую калитку.

Он и раньше догадывался, кто они. Вот только не предполагал, как они выглядят. И какие намерения выказывают явственно и непреложно.

– Как же это я не подумал-то? – прошептал Иванушка и крепче притиснул к боку клетку с Эриком Рыжим; тот перестал шебаршиться внутри – сидел тихо, напряжённо, будто закаменел. – Ведь мне нельзя туда! Никак нельзя!..

2

Митрофан Алтынов прежде всегда считал, что волосы шевелятся на голове – это просто такая фигура речи. Но вот теперь купец первой гильдии осознал, как сильно он заблуждался на сей счёт! На затылок ему будто кто-то подул – выпустил целую струю ледяного воздуха. От этого кожа на голове Митрофана Кузьмича вся пошла пупырышками мурашек. И в центре каждого из них вздыбился – купец явственно это ощущал – стронувшийся с привычного места волосок.

Удары, доносившиеся изнутри дубового гроба, были сильными и непрестанными. Но вместе с тем были они ещё и однообразными – до такой степени, что казались какими-то равнодушными. Тум, тум, тум – так стучит о стену незакреплённый оконный ставень, когда в него ударяет ветер.

Митрофан Кузьмич сделал маленький шаг вперёд, но ухитрился наступить при этом на обломок расколовшегося саркофага. И даже успел подумать: «Дрянной мне тогда подсунули камень!» – когда его повлекло вниз – он стал заваливаться носом в пол. Купец попытался предотвратить падение: совершил такое движение ногами, будто намеревался убежать. Однако это ему не помогло: он рухнул прямо на крышку гроба, выпавшего из саркофага.

Лицо о гроб своего отца он всё-таки не расшиб: успел выставить перед собой руки. И отбил себе обе ладони о твердокаменную лакированную древесину. Но боли в руках Митрофан Кузьмич почти что и не почувствовал. Теперь, когда он лежал прямо на дубовой гробовой крышке, он всё ощутил куда явственнее: и вздрагивание дерева от мерных ударов, и приторный дух тлена – несильный, перебиваемый запахами ароматических смол и притираний. Не зря же ведь он когда-то приглашал из губернского города лучших бальзамировщиков! Но главное – Митрофан Кузьмич услышал, отчётливо и не мнимо, как изнутри по поверхности гроба что-то поскрёбывает.

Он припал ухом к самой крышке – вжался в неё так, что ушную раковину пронзило болью. Но он и этого почти что не заметил. С четверть минуты он вслушивался в доносившиеся изнутри звуки. А потом совершил нечто такое, за что его и впрямь следовало бы отправить в сумасшедшие палаты.

– Батюшка? – произнёс он неуверенным шёпотом, всё ещё лежа ухом на поваленном гробе; но потом чуть привстал, опёршись о него руками, и выговорил уже громко, приблизив губы к тому самому месту, в которое стучали и скреблись: – Батюшка, это вы?

Звуки внутри стихли на мгновение-другое. И у Митрофана Кузьмича возникла дикая, но непреложная уверенность: там тоже прислушиваются. Во второй раз волоски у него на загривке зашевелились. Но теперь не от страха, отнюдь нет! Митрофан Алтынов, купец первой гильдии, испытал чувство, которому он мог найти только одно наименование: благоговение.

И тут из гроба донёсся уже не стук: внутри что-то явственно перевернулось. И Митрофан Кузьмич готов был бы поклясться на Святом Писании: перевернулось с тихим вздохом. А потом снова принялось ломиться сквозь крышку. Теперь уже словно с энтузиазмом.

– Батюшка, я сейчас! Я выпущу вас!

Митрофан Кузьмич вскочил на ноги, заметался по склепу, ища хоть что-то, чем можно было бы взломать дубовую крышку. Однако ничего, как на грех, ему на глаза не попадалось. Так что купец снова упал на колени, схватил один из обломков гранитного саркофага, выбрав самый острый, и уже занёс его над дубовой крышкой, метя туда, где виднелась заржавленная шляпка гвоздя. «Здесь древесина быстрее всего поддастся», – решил он.

Но тут кто-то словно бы схватил его за запястье, так что он едва не выронил своё орудие.

– И кто, по-твоему, мог бы там дышать – в гробу, который полтора десятка лет простоял заколоченным? – услыхал он чей-то голос.

И только долгие секунды спустя до него дошло: это выговорил он сам! Не простофиля-муж, не отец сынка-недотёпы, а негоциант-миллионщик, который в жизни не пошёл бы на поводу у всяких фантастических идей.

– Да ты и сам видел, кто сейчас шастает по кладбищу, – произнёс всё тот же здравый, рассудительный голос. – Погляди – их персты до сих пор на полу шевелятся.

И голова Митрофана Кузьмича повернулась – как если бы кто-то сдавил её двумя руками и обратил его лицо в сторону двери.

Обрубленные дверным полотном пальцы и вправду всё ещё подёргивались – но как-то вяло, почти что незаметно. Так что больше походили теперь на обломанные прутики с ободранной корой. И Митрофан Кузьмич высвободил свою голову из хватки тех невидимых рук, что её сжимали. У него даже шейные позвонки хрустнули при этом.

А потом он опять обратил взор к отцовскому гробу, из которого помимо стука снова донеслось сухое шелестение, походившее на тихий вздох.

– Нет, – сказал Митрофан Кузьмич твёрдо, – я должен удостовериться.

Он поднял обломок гранита высоко над головой, а потом с размаху вонзил его острый скол в край гробовой крышки.

3

Валерьян Эзопов стащил с себя одежду своего кузена, даже до собственной комнаты не добравшись: Мавра Игнатьевна завела его в маленькую каморку под лестницей, куда заранее принесла его прежнее платье. И Валерьян почти с наслаждением скинул чужую пиджачную пару, которая и подмокла, и местами перепачкалась, пока он метался по кладбищу.

– Ничего, я всё вычищу! – пообещала ему ключница.

Валерьян всмотрелся в её лицо: загорелое, но зато гладкое, почти без морщин – хоть ей уже стукнуло шестьдесят. И невольно передёрнул плечами. Он знал, по какой причине «баба Мавра», как называл её Иван, взялась помогать ему. Но от этого знания на душе у него было муторно.

А ключница прибавила между тем, пока Валерьян переодевался, стоя за дверцей старого, с покоробившимся шпоном, шифоньера:

– Поднимайся к себе безбоязненно – никто тебя не увидит. Софья Кузьминична уехала к портнихе, а Иванушка – тот и со двора-то сорвался!

И она, держа в руках свёрнутое платье Ивана, вышла за дверь. Валерьян даже не успел спросить, куда именно сорвался его кузен.

– Чёртова старуха… – пробормотал он.

Как будто мало ему неясностей и неопределённостей в этом деле – ещё и она решила напустить туману! Тревога снедала его с того самого момента, как он сбежал с кладбища. Сбежал, едва не забыв забрать бесценную книгу в красной обложке. И бросив в размокшей грязи каменья несусветной стоимости, с которыми теперь наверняка придётся распроститься.

Да, при своём бегстве он принял некоторые меры предосторожности. Во-первых, снова намотал цепь на прутья кладбищенских ворот. Во-вторых, прочёл по красному гримуару заклятье, которое должно было не подпустить кадавров – ходячих мертвецов – к этим воротам. А в-третьих, торопливо шагая по Губернской улице к алтыновскому особняку, Валерьян по памяти произнёс несколько заклятий, которые призваны были удержать обитателей улицы в их домах. Не позволить им высунуть носы наружу и увидеть что-то неподобающее. А от бабы Мавры он знал: вечерней службы сегодня в Духовской церкви не будет. И отсутствие прихожан никого не насторожит.

И всё же Валерьян ясно осознавал: контроль над ходом событий он утратил. Он-то планировал поднять только одного кадавра: покойного отца своего дяди. Да и то, по правде сказать, не воспринимал он собственную затею как выполнимую. Обряд мог не сработать. Митрофан Алтынов мог не выпустить своего отца из гроба, даже если бы понял, что тот восстал. Особенно если понял бы это! Да и все устрашающие легенды о поднявшихся из гробов кадаврах могли оказаться чистой выдумкой. С чего бы это они стали неудержимо стремиться к человекоубийству? Любое стремление предполагает наличие эмоций, а эмоции свойственны только живым – отнюдь не мёртвым!

Но вот поди ж ты: вместо одного восставшего покойника он получил их целое кладбище! Да, разумеется, шансы Митрофана Кузьмича выбраться из этой передряги живым теперь падали почти до нуля. И, если бы купец умер, не изменив своего завещания, план Валерьяна сработал бы. Однако возникало много непредвиденных вопросов. Как быть со всеми теми кадаврами, что запрудили сейчас Духовской погост? Не позже завтрашнего утра их обнаружат обыватели, желающие попасть в храм! И что будет, если эти существа всё-таки вырвутся за пределы некрополя? Ведь даже калитку рядом с чугунными воротами Валерьян никакими заклятьями не защитил – просто не подумал об этом.

И самый пугающий вопрос: что он, Валерьян Эзопов, станет делать, если кто-то уличит его в содеянном?

Впрочем, тут же одёрнул он себя, старая ключница уже приняла кое-какие меры, дабы такой опасности не возникло. А в случае чего обещала Валерьяну и дополнительную помощь. Но до чего же не хотелось ему эту помощь от неё принимать!

– Ну, да что уж теперь, – пробормотал он. – Поздно идти на попятный.

И он, распахнув дверь каморки, вышел за порог и направился к лестнице, ведшей на второй этаж алтыновского дома.

4

Иванушка застыл, не дойдя до ворот и калитки шагов пяти. И даже не потому, что не решался идти вперёд: он не решался и пуститься в бегство. Боялся повернуться спиной к этим (псам) чудищам, которые скалили чёрно-жёлтые, гниющие зубы за калиткой – высотой не больше человеческого роста. За незапертой калиткой, ключ от которой так и торчал в замке снаружи! Уж наверняка там его оставила Зина, выманившая Иванушку сюда – на погибель! А он, как последний дурак, к погосту помчался – прямо (в зубы) в руки к вылезшим из земли мертвякам!

И тут до него донёсся голос поповской дочки.

– Ванечка! – кричала ему Зина с колокольни, и голос её звучал с каким-то потусторонним отчаянием. – Они добираются до него! И сюда тоже!

С усилием – как если бы его шею сковали колодками – Иванушка поднял голову, поглядел на балкончик с часами. Зина, которая теперь ясно видела его, ещё раз повела рукой, указывая вниз. Но купеческий сын уже успел увидеть то, к чему она хотела привлечь его внимание. И отцовскую телегу, гружённую воском, возле которой (адские псы) мертвяки доедали сейчас лежащую на боку, растерзанную лошадь. И стоявший на некотором отдалении, за деревьями, фамильный алтыновский склеп, который обложила целая стая тварей с гниющими зубами. И подножие колокольни, где возле низкой дверки, ведущей внутрь, мертвяки тоже топтались. Даже налегали на дверь – хотя и как-то вяло, механически, словно заводные куклы.

Грудь Иванушки сдавило, и всё тело его покрыла испарина. Он ощущал, как в ноги ему врезается острый камешек, попавший под подошву старого сапога. Как бьющее с запада солнце прижаривает ему правую щеку. Видел, как шатровый купол старинной Духовской церкви блестит в предзакатном свете. И слышал даже, как шуршит и проминается песчаная почва под ногами мертвяков, что осаждают калитку. Но вместе с тем он, Иван Алтынов, – это словно бы стал теперь не совсем он.

Иванушка видел себя как бы со стороны: рослого детину с дурацким шестиком-махалкой в руках, в распахнутой на груди белой рубахе, в серых посконных штанах с заплатами на коленях, с клеткой-переноской возле бока. Этот детина хорошо понимал: если он не сделает хоть что-то прямо сейчас, то погибнут они все: и его отец, и черноглазая бойкая Зина, и он сам, Иван Алтынов, малахольный сынок купца первой гильдии. Уверенность в собственной гибели возникла у Иванушки настолько полная, что он даже представил, как его самого будут хоронить: снесут гроб с его телом в фамильный склеп. То-то наплачется тогда баба Мавра!

«А может, и не станет о тебе ни одна живая душа плакать, – произнёс кто-то в голове Ивана. – Отец помрёт раньше твоего, а из всех остальных – ты только одним своим голубям и нужен!»

И эта мысль словно бы что-то сдвинула внутри него. Он снова поглядел на калитку, которая показалась ему слегка размытой, как если бы её укутывало жаркое марево. Зина ещё что-то ему кричала, но её голос странно отдалился. И смысла её слов Иванушка уловить не мог. Листва на кладбищенских деревьях казалась ему теперь не зелёной, а какой-то размыто-бурой. А чугунные прутья ворот как бы истончились, и казалось: воротные створки вот-вот распахнутся под напором (собачьей стаи) своры мертвяков.

Иван сделал шаг вперёд – что-то в нём заставило его этот шаг сделать. А потом – ещё один шаг. Он будто ступал по какой-то блёклой пустоши, где прежде ему ни разу за всю его жизнь бывать не доводилось.

Теперь мертвяки за воротами находились от него так близко, что он без всякого усилия мог бы дотянуться до них концом шеста с белой тряпицей, который так и норовил вывалиться из его вспотевших ладоней.

Дышать Иванушке стало трудно, и его даже слегка затошнило: от запаха разлагающейся плоти, что доносился до него уже совершенно отчётливо. Но паче того – от ужаса, из-за которого желудок купеческого сына будто тисками сжимало.

– Псы, – проговорил он почти в полный голос, – они растерзают меня, как хотели растерзать Эрика. Выпустят мне кишки и будут их пожирать…

Кинофобия – паническая боязнь собак. Вот как это назвал доктор. Вот почему Митрофану Кузьмичу пришлось продать ни в чём не повинную Матильду. Однако доктор, похоже, допустил ошибку. Даже и не собак как таковых Иванушка начал страшиться после нападения бродячих псов на Эрика, а их зубастых морд. И сейчас купеческий сын не мог отвести глаз от десятков раззявленных пастей – с истончившимися губами, со сквозными провалами в щеках, обнажившими заострённые или обломанные, крепкие или гнилые, мелкие или крупные, но уж точно не выглядевшие человечьими зубы.

Неимоверным усилием Иванушка снова толкнул себя вперёд – и очутился уже в трёх шагах от калитки. Ему показалось: ещё немного – и он просто надует в штаны, словно годовалое дитя. Причём это будут отнюдь не Пифагоровы штаны, вечно вертевшиеся у него на языке! И чтобы не позволить этому случиться – чтобы умереть раньше, чем он опозорит себя навсегда, – Иванушка сделал шаг к Духовскому погосту. Потом – второй шаг. А потом – и третий.

Глава 6
Не самоубийца

1

Митрофан Кузьмич сбил гробовую крышку даже быстрее, чем ожидал сам. Может, из-за того, что ему помогали: пока он бил по крышке снаружи острым камнем, изнутри в неё (ударяло мёртвое тело) бил его отец. И всё равно – к тому моменту, как крышка начала сдвигаться вбок, ладони обеих рук Митрофана Алтынова покрывали кровоточащие ссадины. А его льняная сорочка (сюртук он давно сбросил) стала серой от пыли и липкой от пота.

Он почти не слышал, что аккомпанементом к его ударам служат настойчивые постукивания в тяжёлую дверь склепа. И даже не отдавал себе отчёта в том, что нынешний день уже перевалил на свою вторую половину: сквозь витражное окошко над дверью, выходившее на запад, внутрь начали пробиваться солнечные лучи. Так что руки и рубашка Митрофана Кузьмича, пол рядом с ним и разбитая дубовая крышка были окрашены теперь в многоцветные венецианские тона.

Купец налёг обеими руками на крышку, она заныла, застонала – и словно бы с неохотой стала отъезжать в сторону.

Митрофан Кузьмич так был увлечён её сдвиганием, что в первый момент даже и не углядел, как из-под гробовой крышки выдвинулась ссохшаяся, будто обтянутая тёмным пергаментом рука. Лишь тогда, когда негнущиеся пальцы прикоснулись к его ладони, он эту руку заметил.

– Батюшка! – воскликнул он, и та его часть, которая ещё хранила здравомыслие, завопила что было сил: «Беги отсюда!»

Но куда, собственно, он мог бы убежать? За дверью склепа топтались существа, которые явно обладали той же природой, что и обитатель дубового гроба. Причём их за дверью было много. А главное – Митрофан Кузьмич не знал, кто это был.

– А этого человека я знаю, – прошептал он. – И я его люблю.

Он встал на ноги и с размаху ударил в дубовую крышку подошвой сапога. Раскуроченный гроб подпрыгнул на полу, пергаментная рука словно бы взметнулась в приветствии, и крышка наконец-то слетела целиком.

Дорогой чёрный костюм, в котором Митрофан Кузьмич когда-то похоронил отца, походил теперь на заскорузлую тряпку. А вот обрамлённое чёрной бородой лицо и руки усопшего выглядели даже лучше, чем купец первой гильдии смел надеяться: никаких заметных признаков тления на них не просматривалось. Бальзамировщики не зря получили свои деньги – потрудились на совесть. Руки покойника походили на две сухие рыбины с пальцами-хвостами, однако ни единого пятна гнили Митрофан Кузьмич на них не заметил. А лицо Кузьмы Алтынова казалось всего лишь загорелым – не более даже, чем у ключницы Мавры. И, хоть скулы на нём заострились, а рот запал, черты пожилого мужчины остались почти что прежними – прижизненными. Одно было плохо: глаза Кузьмы Алтынова оставались закрытыми. Митрофан Кузьмич видел: веки его отца зашиты тончайшей шёлковой нитью. И то ли это венецианские стёкла создавали подобную видимость своим мерцанием, то ли Кузьма Петрович и в самом деле поминутно подёргивал веками, силясь их разъединить.

– Ничего, – забормотал Митрофан Кузьмич, – ничего, батюшка, сейчас я вам помогу!..

И он склонился над своим брошенным на пол сюртуком, в кармане которого всегда носил маленький складной ножик.

Митрофан Кузьмич извлёк нож, распрямился и выщелкнул лезвие. А потом левой рукой непочтительно ухватил отца за бороду, в которой почти не просматривалось седины, и принялся за дело.

Нитка оказалась прочной – распарывалась медленно, по одному стёжку. Но наконец он разрезал её целиком Сухо прищёлкнув, глаз покойника раскрылся – и купец первой гильдии издал вопль ужаса:

– Господи Иисусе, спаси и помилуй нас!

Митрофан Кузьмич уже начал поднимать правую руку со сложенными в щепоть пальцами – перекреститься. Но не донёс её до лба: всё его тело будто морозом сковало. Разумный Митрофан Алтынов, всё ещё живший где-то в глубине, снова подал голос: «Спрячь его тело обратно! – завопил он в голове купца. – Негоже мёртвым выставлять себя живым напоказ!»

А его мёртвый отец – с одним открывшимся глазом – тем временем перекатился на бок, тяжело, неловко. И стал перебрасывать себя через край гроба.

2

Иван Алтынов глядел на калитку и пытался понять: сумеет ли он перегородить её собою и создать в ней непроходимый затор, когда мертвяки ринутся на него? Криков Зины он уже почти не слышал. И, стыдясь самого себя, Иванушка подумал: если бы он не поглядел тогда на колокольню – не увидел Зину! – то и не очутился бы здесь. И ему не пришлось бы сейчас умирать.

Эрик Рыжий завозился в клетке и коротко, словно бы с предостережением, мяукнул.

Иванушка в последний миг чуть помедлил, сделал кратчайшую ревизию: а готов ли он? И получилось: ну, совсем не готов! Нисколечко. Он не возьмёт в жёны Зину – вообще никого не возьмёт. Да что там – в жёны! Он даже не узнает, как это: быть с женщиной. Он не съездит ни в Петербург, ни за границу. Он не испросит прощения у отца за то, что пренебрегал его желаниями – всегда поступал по-своему. А ещё: его голуби останутся без присмотра.

Однако выбора-то у него не оставалось.

– Зина! – крикнул Иванушка так громко, как только мог. – Ты должна спуститься вниз! И ждать за дверью колокольни, пока я тебя не позову. Если не позову – лезь обратно, наверх. Но если уж позову – выскакивай и беги в город, за помощью! Я открою для тебя ворота.

Зина его слова расслышала, но тут же замотала головой:

– Ты с ума сошёл? А эти? – Она в очередной раз указала рукой вниз.

– Я их отвлеку! – выкрикнул Иванушка с трудом: во рту у него пересохло. – А сейчас – спускайся. И махни мне с предпоследнего яруса, чтоб я знал…

Он хотел сказать: «Чтоб я знал, когда начинать», да горло у него перехватило. Впрочем, Зина и так его поняла. Она поглядела на него – длинно, с выражением, смысла которого Иванушка не уразумел. А потом исчезла с балкончика под часами – явно заспешила вниз по винтовой лесенке колокольни.

Иванушка с усилием сглотнул сухой ком, перекрывший ему горло. И попробовал сделать глубокий вдох. Это получилось у него едва-едва: его колотила дрожь, и лёгкие не желали качать в себя воздух. Он поставил клетку с котом на траву, открыл дверку, и Рыжий тут же выскочил наружу – словно бы только этого момента и дожидался. Секунды три или четыре он крутился возле ног Иванушки, а потом рванул прочь – помчал куда-то вдоль ограды Духовского погоста.

«А ведь я тоже ещё могу убежать», – подумал Иванушка в последний раз, уже с безнадёжным отчаянием. Бежать он не мог, теперь – точно нет.

Он шагнул к воротам, подле которых мертвяки отчего-то не топтались – их будто отгоняло что-то. И начал разматывать цепь, которая стягивала воротные створки. Размотал он её, впрочем, не до конца: пару петель оставил. Решил, что Зина сумеет быстро их сбросить. Поминутно он взглядывал на колокольню – ждал, когда она ему помашет. И когда в арочном оконце второго от земли яруса возникла её рука, нашёл даже силы махнуть ей в ответ.

А потом он посмотрел туда, где серел за деревьями алтыновский склеп, и совсем уж пал духом. Мертвяки осаждали каменное строение, дверь которого открывалась внутрь. И ясно было: давления множества тел, пускай и мёртвых, она долго не выдержит.

– Неужто уже поздно?.. – прошептал Иванушка в отчаянии.

Но теперь-то уж он обязан был проникнуть за ограду, даже если у него почти не оставалось надежды (выжить) найти отца живым.

Он подобрал с земли шест с белой тряпицей на конце, сделал ещё полшага к калитке, которую подпирали ожившие мертвецы, и толкнул её. Мгновение или два она не поддавалась: твари по другую сторону стопорили её. Но Иванушка посильнее налёг на свой шестик, и чугунная дверка с натугой приоткрылась.

3

Покойный Кузьма Алтынов тяжело и неловко упал навзничь – прямо на дубовые обломки гробовой крышки. Один его глаз – освобождённый от нитки – вперился в потолок. А другим глазом – зашитым – он словно бы подмигивал своему сыну, который так и застыл на месте с ножиком в правой руке. Живой купец лишь молча наблюдал за тем, как купец мёртвый закрутился на спине, заюлил, как упавший наземь майский жук, после чего перевернулся на бок. И уже из этой позиции поднялся на ноги.

Кузьма Петрович когда-то был видным мужчиной. Даже, пожалуй, красивым. И прежде многие женщины без памяти влюблялись в него, богатого вдовца. Но нынче, спустя почти пятнадцать лет после своей смерти, выглядел он из рук вон дурно, чего Митрофан Кузьмич изначально не заметил.

При жизни Кузьма Алтынов был высок ростом. Кто-то сказал бы даже: долговяз. Но теперь его длинную сухопарую фигуру словно бы переломило в поясе: в фамильном склепе он стоял скрюченным, как буква «Г». Это было и неудивительно: купец погиб, вывалившись из окна четвёртого этажа своего собственного доходного дома на Миллионной улице. И, помимо прочих увечий, при падении сломал себе спину.

Однако скверность его нынешнего облика состояла не только в этом. Похоронили Кузьму Петровича когда-то в чёрном суконном костюме из английской шерсти. Но, как видно, длительного пребывания в сырости дорогая иностранная ткань не выдержала: дала такую усадку, что почивший купец выглядел в своём костюмчике мальчишкой-переростком, которого скудная средствами мать облачила в платье, ставшее ему тесным ещё пару лет назад. Крахмальная манишка жалким серым лепестком высовывалась из-под лацканов его пиджака. А сама сорочка превратилась в подобие застиранной скатерти из третьеразрядного трактира.

Но, уж конечно, не из-за этого вид покойного отца произвёл на Митрофана Кузьмича столь сильное и тягостное впечатление. Главное было – лицо Кузьмы Алтынова, которое тот вскинул вверх, так что и в своём согбенном положении умудрялся смотреть точнёхонько в глаза сына.

Да, в том-то главный ужас и состоял: единственный открытый глаз Кузьмы Петровича был ярким, каштаново-карим, как прежде, и совершенно живым. Он даже блеска не утратил: сиял так, словно состоял он из тёмного янтаря, вправленного в перламутр.

«Да вправду ли он умер тогда? – посетила Митрофана Кузьмича нелепейшая мысль. – Может, мы его живым похоронили? И он оставался живым все эти годы?..»

Митрофану Кузьмичу тут же вспомнились все те сплетни, что ходили когда-то о его отце. О том, что якобы тот был колдун, продавший душу нечистому во имя успеха на коммерческом поприще. Что он привораживал женщин каким-то особым зельем. Что у него в подполе дома стоял сундук с человеческими черепами и что Кузьма Алтынов будто бы при любых осложнениях в делах отправлялся вниз, доставал одну из мёртвых голов и вопрошал её: как ему поступить и что предпринять? И, главное, стародавние черепа ему будто бы отвечали!

«Уж не он ли натравил всех здешних покойников на меня?» – мелькнуло в голове у Митрофана Кузьмича.

Вот только никаких черепов он в подвале унаследованного от отца дома не находил. И когда-то он самолично приглашал лучших умельцев бальзамировать тело своего отца! Недаром же и лицо Кузьмы Петровича, и его руки, вылезшие из укоротившихся рукавов, сохранили почти что свой прижизненный вид. Однако – именно почти что. Спутать их с частями тела живого человека уж никак было невозможно. И кожа на них потемнела, и маслянистый её блеск был как у красного дерева.

Но вот глаз… Из-за этого глаза Митрофан Кузьмич и допустил оплошность: подпустил покойного отца слишком близко к себе. Так что даже и не удивился, когда тот ухватил его за правое предплечье. Купцу первой гильдии почудилось, что на его руке сомкнулся ледяной капкан. Сомкнулся, впрочем, не слишком плотно – только для того, чтобы удерживать, а не чтобы дробить конечность.

Митрофан Кузьмич закричал – от ужаса, не от боли. И левой рукой отпихнул от себя согбенного отца. Тот не упал от толчка в плечо: Г-образная фигура помогла ему устоять на ногах. Он лишь врезался поясницей в стену склепа и тут же снова шагнул к Митрофану Кузьмичу. И выражение его блестящего, живого глаза при этом сделалось словно бы просительным.

Митрофан Алтынов вскинул карманный нож – остриём вниз. И, сам себе ужасаясь, ткнул им в своего отца – в верхнюю часть его согнутой спины, с левой стороны.

Взрезанные пиджак и сорочка мгновенно разошлись. И то, что предстало взору Митрофана Кузьмича, потрясло его настолько, что он даже не заметил, как выронил ножик – своё единственное оружие.

После гибели Кузьмы Алтынова по всему Живогорску мгновенно расползлись слухи: купец-миллионщик будто бы не случайно выпал из окошка. Он якобы совершил непрощаемый грех: наложил на себя руки. Митрофану Кузьмичу пришлось пустить в ход все свои связи, а заодно потратить не меньше тысячи рублей серебром на взятки, чтобы судебное следствие дало заключение: произошедшее стало результатом несчастного случая. И вот теперь на обнажившейся спине своего отца, прямо под левой лопаткой, он увидел явственное опровержение этого.