Читать книгу: «Дэв»

Часть 1.2. Улугбек Ешев

1.2.1. Тюрьма

Тюрьма напоминала крепость, обнесённую колючей проволокой, натянутой между высокими стенами, которые словно охраняли секреты, захваченные временем. На каждой из вышек дежурили пулеметчики с настороженными взглядами, их автоматические винтовки готовы к любому развитию событий. По территории в беспорядке бегали собаки – натренированные, злобные, с оскаленными зубами, они выискивали любые признаки неподчинения. Заключенные знали: их шансы на выживание зависели не только от поведения, но и от настроения этих четвероногих охранников.

На фоне серого неба висели огромные щиты-плакаты с изображением Ислама Каримова. Его взгляд, полон уверенности и строгости, призывал к соблюдению закона и уважению традиций. Эти плакаты становились для заключенных символом глухой иронии – ведь многие из них, надев тюремную робу, были фактически лишены всех прав.

Утро, и с восходом солнца в воздухе повис холодный ветер. Температура ощущалась как будто зябка, мороз пронизывал до костей. Заключенные, одетые в потёртые, плохо сшитые одежды, выстроились на плацу, где, приложив руку к сердцу, слабо и нестройно пели гимн Узбекистана. Их тела дрожали от стужи, каждый из них чувствовал, как холод проникает в самые глубокие уголки их существования. Не знающие текста или плохо поющие тут же становились мишенью для надзирателей, которые, с яростью стягивая их к себе, наносили удары до крови.

По плацу разносится их голоса:

"Бағри кенг ўзбекнинг ўчмас иймони,

Эркин, ёш авлодлар сенга зўр қанот, зўр қанот!

Истиқлол машъали, тинчлик посбони,

Ҳақсевар, она юрт, мангу бўл обод!"

Некоторых из обездвиженных, потерявших сознание, по приказу офицера уводили в медчасть, где, как правило, их ждали не исцеление, а лишь новая порция унижений. Мрачные коридоры этой части тюрьмы, освещенные тусклыми лампами, были свидетельством страданий, оставляя позади застывшие взгляды и испуганные лица.

Среди заключенных выделялись два африканца. Их лица были искажены страхом и недоумением – они не могли правильно выговорить узбекские слова, за что подвергались жестоким избиениям. Надзиратели, с вызывающим презрением, кричали на них:

– Вы, обезьяны, учите наш язык! Пойте правильно! Пока не выучите, все заключенные будут стоять на плацу и петь!

Один из охранников, раздражённый их неумением, указывал на вышку, и гимн начинался снова. Заключенные пели ещё более громко, выплёскивая ненависть и презрение на своих соузников, каждый взгляд был полон злобы и насмешки.

Начальник тюрьмы Эшмат Мусаев, толстый и надменный человек, был совершенно равнодушен к страданиям заключённых. Для него ценность заключалась в деньгах и власти, в возможности поизмываться над человеческой судьбой. Его толстое лицо, с двойным подбородком и ненавидящим выражением глаз, смотрело на происходящее с презрением и равнодушием.

Он наблюдал за всем этим из своего кабинета, потягивая чай из пиалы, довольно улыбающийся. В кабинете, оформленном с избытком роскоши, висел портрет Каримова, на столе красовались различные закуски, алкогольные напитки, хранящиеся в красивых бутылках. Ковер, на котором, казалось, никогда не было ни одной пылинки, покрывал пол, придавая помещению вид незыблемого авторитета.

Рядом с ним стоял Мистер Х, любопытный человек с тёмными очками, который вдруг, указывая на африканцев, произнёс:

– Кто это за экзотические «фрукты»?

Эшмат, с презрением на лице, ответил:

– Негры что ли? А-а, мы их называем «бананы». Ведь африканцы как обезьяны жрут бананы, хахаха.

Мистер Х, недоумевая, спросил:

– И как эти дети саван попали к нам?

Эшмат, помешивая лед в стакане, бурчал:

– Наркокурьеры, транзитники. Провозили в своем желудке капсулы с наркотиками. У одного произошел разрыв – умер прямо в салоне самолета. Сняли всю команду, проверили – там героин в желудке, высирали по нескольку часов. Дали большие сроки.

– И как им наше гостеприимство? – Мистер Х смеялся, наслаждаясь ситуацией.

В этот момент один из зэков, с явным намерением унизить, пнул африканца по заднице, крича:

– Пой нормально!

Африканец, потеряв равновесие, упал на землю и разбил нос. Кровь начала сочиться из его носа, и его тело зашевелилось, когда он, крича от боли, попытался подняться. Это было видно из окна начальника тюрьмы, и Эшмат хохотал, стуча себя по пузу, словно наблюдал за захватывающим представлением:

– Наши тут тотализатор устроили. Заставляют негров глотать капсулы, в которых цианистый калий. Если выживут, то им дают награды…

Мистер Х, хмыкая, спросил:

– А если нет?

Эшмат, пожимая плечами, безразлично произнёс:

– Если нет – то двое уже сдохли. Похоронили на тюремном кладбище. Их государству Конго нет никакого дела до своих граждан. Им даже сообщать не стали. Двумя неграми меньше на земле – лучше дышать.

Мистер Х смеялся, наслаждаясь этим мрачным зрелищем. Но внезапно Эшмат, вспомнив, спросил с нотками тревоги в голосе:

– Э-э-э… Где мой гонорар? Мы же договорились…

Его голос стал напряжённым, и он встал, поправляя костюм, который казался слишком тесным на его толстом теле.

Мистер Х, поворачиваясь к нему с хмурым лицом, произнёс зло:

– Сейчас подвезут. У нас всё без обмана!

1.2.2. Парник

В другой части тюрьмы располагался парник – небольшой, но необходимый для обеспечения заключённых и охраны. Здесь, среди холодных стен и бетонных плит, царила жизнь, словно в контрасте с окружающей серостью. Стеклянные панели пропускали сквозь себя слабые лучи солнца, которые освещали зелёные грядки, где росли помидоры и огурцы. Воздух был наполнен свежестью и ароматом растительности, которая, казалось, упорно стремилась к жизни, невзирая на мрачные обстоятельства.

Улугбек Ешев, двадцатишестилетний парень с худым телосложением и крепким телом, работал в парнике. У него были черные волосы, аккуратно подстриженные, и грустные, полные тоски глаза, которые выдавали его внутренние переживания. Его скуластое лицо было выражением сосредоточенности и печали; он одет в стандартную тюремную робу, на которой со временем осели грязь и пыль. Сосредоточенно обрабатывая грядку, он не желал отвлекаться на разговоры, но его сосредоточенность не могла полностью защитить его от тёмных реалий, которые витали вокруг.

Рядом с ним работали два заключённых, которые, перешёптываясь, обменивались новостями. Один из них, средних лет, с выпуклыми щеками и лысеющей головой, глядел вокруг с выражением настороженности. Он говорил:

– Слушай, вчера замочили Шухрата.

– За что? – с интересом спросил второй, на вид крепкий и широкоплечий, с татуировками на руках, которые выдавали его непростое прошлое.

– Не захотел свой бизнес на воле отдать! На него заказ пришел, задушили прямо в камере! Лучше бы отдал – жив остался бы!

Второй, качая головой, произнес с сомнением:

– Кто знает, кто знает… А кто убил – лохмачи?

Первый, быстро оглядываясь, словно опасаясь стен, шепотом добавил:

– Нет, сами надзиратели. Но сделали так, мол, повесился от неразделенной любви к сокамернику. Типа, педерастом был…

Улугбек, хотя и слышал этот разговор, старался не реагировать. Он не хотел слышать такие новости, которые только добавляли бремена в его уже тяжёлую душу.

Второй заключённый, сокрушённо качая головой, прошептал:

– Твари… Не боятся Аллаха!

– Здесь все не боятся Аллаха! Иначе не было бы Ада! – прервал его первый.

Эти слова задели Улугбека; он хмурился, но продолжал работать, не отвлекаясь на разговоры.

Мимо проходил рядовой надзиратель – крепкий, с злобным выражением лица и с дубинкой, которая всегда была при нём. Он взглянул на Улугбека и его товарищей, сказав:

– К обеду чтобы закончил. Принесешь урожай в столовую для сотрудников! Смотри, чтобы помидоры были крупными и целыми! – его голос был строгим, но не злым. Он не любил, когда заключённые игнорировали его приказы.

– Хорошо, – ответил Улугбек, опасливо глядя на дубинку. Как и все «обитатели» тюрьмы, он не симпатизировал тем, кто их охранял.

– После обеда пойдешь в швейный цех, – приказал надзиратель, плюнув на пол и направляясь дальше. Его шаги звучали по тюремным стенам, как отбивки, а он беззвучно напевал мелодию, что-то похожее на «Подмосковные вечера», тем самым усиливая противоречие между музыкой и серостью окружающего мира.

Улугбек вздыхал, сердце сжималось от тоски по дому и родным, по жизни, которая была потеряна за решёткой. Он с трудом сдерживал слёзы, понимая, что в тюрьме нельзя показывать слабость – это может привести к трагическим последствиям. Здесь, в этом жестоком мире, действовали свои законы. Страх и недоверие заполняли пространство, а дружба была редкостью, сокрытой за масками отчаяния и жестокости. Каждый день здесь был как борьба за выживание, а простое желание быть свободным и счастливым казалось недостижимой мечтой.

1.2.3. В столовой

Тюремная столовая представляла собой мрачное, унылое помещение с длинными металлическими столами и жесткими скамьями. На стенах обитала облупленная краска, а потолок был низким, создавая впечатление замкнутого пространства. Прямо над столами свисали обнаженные лампочки, которые нещадно сияли, делая лица заключённых серыми и безжизненными. Столовая была полна невысокого гомона, но в этот момент царила гнетущая тишина: заключённые, сосредоточенные на своей пище, жевали без аппетита, не общаясь друг с другом. Злые, замкнутые в себе, они, казалось, были более озабочены тем, чтобы не привлекать к себе внимание надзирателей, чем самим приёмом пищи.

Среди них сидел Улугбек, который молча ел свою порцию безвкусной бурды. Он тщательно жевал, словно надеясь на то, что с каждой ложкой его тоска и тревога немного утихнут. Его внимание отвлек звук приближающихся шагов – мимо проходили надзиратели, их тяжелые ботинки гремели по бетонному полу, как предвестники беды.

Один из охранников, высокий и коренастый, с грубым лицом и холодными глазами, остановился перед Улугбеком, не скрывая своего пренебрежения:

– Эй, ты вчера написал прошение президенту Каримову о помиловании?

Это было привычное дело: многие заключённые писали письма, понимая, что это бесполезно. Однако для сотрудников пенитенциарной системы это стало частью их работы, хотя на самом деле это больше походило на унижение заключённых.

– Да, – ответил Улугбек, стараясь не привлекать внимание, не желая слишком много говорить. По своей натуре он был молчуном.

– Сегодня опять напишешь и скажешь, что виноват перед президентом и родиной, что ты отработаешь свою вину, что готов умереть, но сделать все, чтобы Узбекистан расцветал! – потребовал охранник, стуча дубинкой по столу. Посуда с едой подпрыгнула, а звук от удара гремел, как выстрел. Он был одним из тех надзирателей, которые наслаждались тем, чтобы щекотать заключённых дубинкой, стараясь попасть в ребра и ключицы.

– Напишу! – произнес Улугбек, сжав губы, чтобы сдержать гнев.

– И вы тоже пишите, мерзавцы! – закричал охранник, тыкая дубинкой в других заключённых. Каждый удар оборачивался ещё одним унижением. Заключённые терпели эти издевательства, избегая конфликта.

Затем охранник подошёл к одному из заключённых, по виду среднего возраста, с измождённым лицом и дрожащими руками. Он начал бить его, выкрикивая:

– Ты плохо написал письмо! Нет искренности в словах! Ты мразь и сволочь! Ты не уважаешь нашего президента! – закричал он, пиная упавшего на пол. Заключённый не сопротивлялся, лишь прикрыл голову руками, принимая удары.

В этот момент надзиратель, не в силах удержаться от жажды издевательства, выбил у несчастного зубы. Ломая его достоинство, он демонстративно разжевывал собственную жажду, как будто это было чем-то нормальным. Заключённый с трудом поднялся, потирая избитую челюсть и тряся головой, как будто хотел отогнать боль.

Все заключённые замерли, молча наблюдая за сценой насилия, затем, как по команде, вернулись к своим тарелкам. В их глазах читался испуг, который прочно укоренился в тюремной жизни. Никаких слов, только звуки ложек, которые соприкасались с железными тарелками, создавая пронзительную симфонию безмолвия и страха.

В это время по телевизору в столовой шла литературная передача, и поэт с длинной, неухоженной бородой декламировал стихи, его голос звучал мелодично, но иронично:

– Спасибо, президент, за счастье,

За дом, за свет и за уют!

За помощь, доброту, участье,

И зло, война нас обойдут!

Его слова, хотя и полные похвалы, звучали как насмешка в этом мрачном месте.

– Вы наш пророк и наш учитель,

Спаситель родины, рахмат!

Морали высшей есть блюститель,

Хвосты враги пускай поджат!

Улугбек смотрел на передачу, не отрываясь, и продолжал есть бурду, которая не утоляла его голода, но давала ощущение некоторой нормальности. Охранник, стоя в углу, внезапно закричал:

– Смотрите все на телевизор! Учили этот стих, завтра спрошу с вас!

Заключённые замерли в ожидании, а в их глазах снова мелькнул испуг – страх перед ещё одним показным унижением. Вопросы и требования, сделанные с уверенностью, что они не оставляют выбора, накладывали тяжёлое бремя на души, и каждый, казалось, чувствовал свою беспомощность в этом ужасном и холодном мире.

– Мы любим президента сердцем,

И без него наш век в ночи.

Политик с юмором и перцем,

Но держим в ножнах мы мечи!

Врагу отпор, вся власть – Исламу,

Идем к расцвету, держим курс!

С умом и совестью прям к Храму,

На то моральный есть ресурс!»

1.2.4. Швейный цех

Послеобеденное время в швейном цехе. Улугбек сидел за старой швейной машинкой, его руки ловко двигались, вставляя нить в иголку и прокладывая строчку по ткани. Он вышивал трусы – процесс этот был рутинным, но требовал сосредоточенности. Машинка, старого образца, поскрипывала, а звук её работы, как мотор, смешивался с монотонным шумом других машин и разговором заключённых. Каждый стежок он делал с тщанием, стараясь не допустить ошибок, ведь качество его работы определяло дальнейшую судьбу – соблюдение нормы, заработок на хлеб.

Рядом с ним трудились другие заключённые: один шил кофты, другой – штаны. Они погружены в свою работу, не разговаривают между собой, лишь изредка переглядываются. Охранники, по привычке, обходили цех, выискивая, кто из заключённых не выполнил норму.

– Пауза, мезавцы! – закричал один из охранников, его голос звучал резко, как щелчок. Улугбек встал, размял затёкшие конечности и направился к противоположной стене, где на пьедестале красовался бюст Исламу Каримову. Его взгляд останавливался на неподвижной фигуре, но мысли были далеко от этой мраморной головы.

– Что будешь делать, если освободишься? – спросил его сокамерник Иван, русский парень с короткой стрижкой и грубыми чертами лица. У него были глаза, полные недовольства и иронии, как будто он привык к тому, что жизнь всегда подсовывает ему неприятные сюрпризы.

Улугбек, задумчиво глядя в окно, произнёс:

– Я когда-то хотел стать милиционером. Ходил на дзюдо, готовился к экзаменам. Но теперь дорога мне закрыта. С уголовным прошлым в органы не берут. Найду любую честную работу. Я сделаю всё, чтобы никогда не попасть сюда. У меня есть братишка и сестричка, есть мама, я должен заботиться о них.

Иван хмурится, его выражение становилось всё более скептическим:

– Но у тебя нет профессии.

За окном свирепствовал холодный ветер. Небо быстро затянулось тёмными тучами, и дождь начал барабанить по стеклу, создавая ощущение безысходности. Капли воды стекали по окнам, и Улугбек вздохнул, понимая, что жизнь за пределами этих стен становится всё более недосягаемой.

– Я умею шить. Я открою цех по пошиву одежды… или парник свой. Я буду зарабатывать деньги честным трудом. А выучусь я всегда успею. Поступлю в вуз. Может, стану тренером по дзюдо, буду учить детей…

Это была его реальная мечта. Он не должен был оказаться здесь; его втянули в чужую историю, и он стал главным фигурантом уголовного дела, лишь случайно оказавшись в плену обстоятельств.

В этот момент к ним подошёл пожилой охранник, более человечный, чем остальные. У него были добрые, но уставшие глаза, а на губах скромная улыбка. Он был одним из тех, кто не забыл о человеческой стороне, даже работая в этой системе.

– Улугбек, я слышал, что готовится «золотая амнистия». Те, кто осуждён впервые и не за столь значительные преступления, кто из малоимущей семьи, тот имеет шанс попасть под амнистию, выйти на свободу. Напиши письмо в Аппарат президента. Может, Ислам Каримов смилуется над тобой. Ты парень добрый, уверен, что случайно попал сюда…

Эти слова звучали как луч надежды в мрачном тюремном мире. Удивительно, что в пенитенциарной системе всё ещё остались такие люди. Обычно здесь работали жестокие люди с большими кулаками и маленьким разумом, которые находили удовлетворение в унижении других. Виртухаем быть – это и хлебное место, здесь процветала коррупция и унижения. Тюрьма – это маленькое концентрированное зеркало узбекской реальности. На свободе всё расплывчато и не так осязаемо, а здесь каждая мелочь имела значение, и жизнь зависела от капризов судьбы.

Улугбек кивает, глядя в глаза доброму охраннику:

– Спасибо, Шухрат-амаки, да, я так сделаю.

Он снова возвращается к своей работе, подгоняя скорость и внимание, чтобы выполнить норму. Каждый стежок на швейной машине был не только способом заработать на жизнь, но и напоминанием о том, что он всё равно будет бороться за своё будущее, несмотря на все преграды, которые ставила перед ним жизнь.

1.2.5. Администрация тюрьмы

Начальник тюрьмы Эшмат сидел за массивным столом, его пальцы нервно стучали по его поверхности, создавая ритм, который резонировал в тихом кабинете. Его лицо исказилось от нетерпения – он не любил долгие ожидания. Напротив него стоял Мистер Х, куря дорогую сигарету. Он выглядел беззаботно и спокойно, словно время для него было лишь иллюзией. Мистер Х умел щекотать нервы даже своим соратникам, заставляя их чувствовать себя неуютно. В этом мире власти, где каждое движение имело значение, он был щукой, следящей за карасём, не позволяя ему слишком уж распускаться.

За окном дождь лил, создавая густую завесу из капель, которые стекали по стеклам, словно неумолимое время. Небо было затянуто серыми облаками, а глухой шум дождя перекрывал звуки, исходящие из кабинета.

В этот момент дверь открылась, и в кабинет вошёл мужчина в черном костюме. Он молча бросил на стол конверт, чёрный, как его одежда. Эшмат наклонился, взял конверт и, проводя пальцами по его краям, вскрыл его. Внутри оказалась пачка долларов. Улыбка появилась на его лице – это то, чего он и ждал. Нет ничего ценнее, чем иностранная валюта, она дарила ему власть и уверенность.

– Это за Шухрата, – произнёс Мистер Х, выдыхая дым. – Хорошо сработано. Но чтобы мы тут ни при чём. Человек сам от мук совести повесился. Его бизнес – уже наш.

Эта история, которую Улугбек Ешев слышал от других заключённых, только подтверждала то, что происходило за пределами этих стен.

Эшмат кивнул, продолжая разглядывать деньги:

– Не впервой, всё сделаю как надо. Но Шухрат – крупная личность. У него связи. Надо будет многих подмазать. Просто так с меня не слезут.

Он не врал. Эшмат знал, что месть – это игра с огнём, и, имея дело с такими людьми, как Шухрат, нужно тщательно просчитывать риски. Каждый шаг имел значение, и каждая ошибка могла обернуться против него.

Однако Мистер Х не стал углубляться в эту игру и грубо прервал его:

– Не набивайте цену, Эшмат-ака. У вас всё здесь схвачено. А у нас – там, за проволокой, – он кивнул в сторону окна. – Мы платим достойно и достаточно. Торг здесь неуместен.

Эшмат скалил зубы, прищуриваясь, словно сдерживая гнев. Затем, в попытке разрядить обстановку, он предложил выпить текилу. Мистер Х и его компаньон отказывались, при этом уходя, оставляя после себя густой запах табака. Эшмат смотрел им вслед, ковыряя в носу, явно недовольный таким визитом. Он не любил таких гостей, хотя понимал, что зависел от их денежных вливаний. Тюрьма – это был большой бизнес. Здесь оборачивались огромные капиталы, даже те, которых не было в банках. Порой простой начальник тюрьмы мог стать олигархом, управляя судьбами людей, как пешками на шахматной доске.

Для заключённого ценность – собственная жизнь, а для Эшмата все они – ресурс, деньги, капитал. Совсем по-марксистски, – иногда шутил он в присутствии подчинённых. – Деньги-товар-деньги, ха-ха-ха!

Подчинённые, которые никогда не читали книг Карла Маркса, смеялись, не понимая, что это не шутка, а суровая реальность их существования. Их смех был полон наивности, в то время как в голове Эшмата крутилось множество идей, как извлечь выгоду из любой ситуации.

Затем Эшмат достал толстую книгу под названием «Гестапо: методы работы» и открыл её на месте закладки. Это была его любимая книга, изданная в России, которую ему прислали коллеги из Москвы в ограниченном тираже. Он с удовольствием погрузился в текст, на миг забыв о серой реальности, окружающей его.

Тем временем за окном продолжалась расправа. Надзиратели избивали африканцев, которые, изнеможённые и напуганные, молили о пощаде на своём языке. Но надзиратели, не понимая их слов, лишь продолжали свой злой ритуал, крича:

– Разговаривайте с нами на узбекском, «бананы»!

Этот словесный потоп прерывал уши и создавал атмосферу ужаса, которую не мог игнорировать никто, даже Эшмат. Он продолжал читать, но в его сознании остались эти обрывки криков и стонов, смешиваясь с его спокойствием, как капли дождя с грязью на дороге.

1.2.6. Гимн

Ночь в тюрьме окутала всё мраком, как плотная пелена, за которой прятались страхи и отчаяние. Прожектора ярко освещали платц, создавая суровые тени, словно поджидая неведомые силы. На вышке дежурили охранники с пулеметами, их фигуры напоминали каменные статуи, которые безжалостно следили за движением на территории. По колючей проволоке, ограждающей зловещую местность, пробегали искры электричества, издавая треск. Внезапно одна птица задела провод, и, не успев даже понять, что произошло, мгновенно сгорела, оставив лишь уголёк в ночи.

Улугбек лежал на шконке, подложив под голову руку. Он не мог заснуть – мысли вертелись в голове, словно яркие огни на фоне тьмы. Рядом, в углу камеры, сокамерники – из числа «лохмачей» – избивали религиозного заключённого. Их жестокость была пугающей, а остальные в камере не реагировали, сквозь страх глядя на эту сцену, понимая, что любое вмешательство может стоить им жизни. Каждый из них был замкнут в собственном мире, обитая в тени своих страхов.

Религиозный заключённый хрипел и дергался от ударов, его тело обагрилось кровью, в которой плавали тёмные пятна, скользящие по полу. Его лицо искажалось от боли, а глаза, полные страха, искали спасения, хотя никто не собирался ему помочь. Избивавшие его «лохмачи» матерились, хриплый смех перемешивался с криками жертвы. Один из них, с грубыми чертами лица и мускулистым телосложением, сквозь ругань произнёс:

– Эй, нам сказали его не убивать, а лишь проучить! Он должен Ислама Каримова любить больше, чем Аллаха!

Другой, с изуродованным носом, зло отвечал:

– Подохнет – не страшно, впервой что ли?

Улугбек, закрыв глаза, шептал про себя:

– Ох, я должен отсюда уйти, я не хочу это видеть, я не хочу это знать! Я хочу домой! Скорее! Мне бы выдержать это!

Страх сжимал его сердце, и ему казалось, что оно сейчас вырвется из груди. Он чувствовал себя беспомощным, как будто его жизнь зависела от произвола других, и это чувство полной беззащитности сдавливало его. Мысли о родных, о доме, о том, что он когда-то знал, терзали его, как острые лезвия.

Тем временем, по коридору ходил надзиратель, делая свои обходы. Он открывал окошко, смотрел на полуживого избитого заключенного, лежащего на полу, и снова закрывал его с равнодушием, как будто это не касалось его. Его холодные глаза были полны безразличия, он знал, что бьют здесь только по заказу тюремного руководства. Все они были лишь пешками в жуткой игре власти, и в этом мире никто не чувствовал ни жалости, ни человечности.

Утром, когда ещё не рассеялась тьма, два африканца начали мыть пол, старательно смывая кровь. Они были сосредоточены на работе, не общаясь даже друг с другом, их лица выражали усталость и безысходность. Каждое движение казалось механическим, словно они выполняли рутинную задачу, от которой не могли убежать.

В это время из динамиков раздался гимн Узбекистана, мелодия заполнила пространство, создавая резкий контраст с мрачной атмосферой тюрьмы:

«Серкуёш, хур улкам, элга бахт, нажот,

Сен узинг дустларга йулдош, мехрибон, мехрибон!

Яшнагай то абад илму фан, ижод,

Шухратинг порласин токи бор жаҳон!»

Африканцы, стоя на коленях, старательно шептали слова гимна, хотя не понимали их сути.

«Олтин бу водийлар – жон Узбекистон,

Аждодлар мардона рухи сенга ёр!

Улуг халк кудрати жуш урган замон,

Оламни махлиё айлаган диёр!»

Они повторяли слова как роботы, лишённые понимания, отдавшись мелодии, которая никак не резонировала с их душами. В их сознании царил полный ступор и отчаяние – они понимали, что никогда не увидят свою родину. Ошибка, однажды сделанная, закрыла им навсегда путь домой, к близким. Эти стены стали их тюрьмой и их могилой, и ни гимн, ни его слова не могли стереть боли утраты.

1.2.7. Омбудсмен

Омбудсман Сайера Рашидова была дочкой бывшего первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана Шарафа Рашидова. Она ходила с гордой осанкой, в её глазах сверкала высокомерная уверенность. Сайера считала карьеру своей главной целью и не гнушалась ничем, чтобы достичь её. Доктор химии, она быстро ворвалась в политику и заняла место в Олий Мажлисе, не оставив шансов своим конкурентам и друзьям. Теперь, как уполномоченный по правам человека узбекского парламента, она приехала проверять тюрьму Эшмата Мусаева.

На ней был шикарный костюм от Версачче – пиджак глубокого синего цвета с тонкими золотыми нитями, придававшими ему изысканный вид, и узкие брюки, подчеркивающие её стройную фигуру. На лацкане пиджака красовались ордены «Дустлик» и «Эл-юрт хурматли», сверкающие на фоне ткани. Она шагала уверенно, словно выходила на подиум, окруженная вниманием.

Её сопровождала заместитель генерального прокурора Светлана Артыкова, доверенное лицо каримовской власти, изящная женщина с короткой стрижкой и дорогими швейцарскими часами на запястье, которые сверкают на свету. Светлана была строгой, с холодным выражением лица, но в её глазах читалась готовность поддержать Сайеру во всем.

Тюрьма встречала их праздником: везде росли цветы, стелилась красная дорожка, яркий свет заливал пространство, создавая атмосферу торжества. Портреты Ислама Каримова были на каждом углу, словно его взгляд следил за каждым шагом. Ароматы восточных блюд напоминали атмосферу изысканного ресторана, от чего складывалось впечатление, что здесь всё хорошо, и никаких бед не существует.

Заключенные были хорошо одеты, здороваются, прикладывая руки к сердцу, создавая видимость уважения и почтения к своим «гостям». Эшмат, с хитрой улыбкой на лице, сообщил:

– Сайера-опа, у нас полный порядок, все в рамках закона. Санитария и чистота. Хорошая еда. Отдых. Есть сауна и бассейн для здоровья, тренажерный зал. Заключенные имеют право на встречу с родными. Есть досуг – библиотека, кинотеатр. Заключенные играют на музыкальных инструментах.

Сотрудники тюрьмы дружно подтверждали его слова, кидая одобрительные взгляды. Рашидова улыбалась, её уверенность только крепла. Светлана тоже была довольна этой сценой – всё шло по заранее продуманному сценарию.

Но вдруг один заключённый из шеренги не выдержал лживых слов начальства и закричал:

– Это ложь! Нас избивают! Постоянно в карцерах сидим! Нет никакой медицины! Мы умираем от дезинтерии и боли! Не дают свиданий! Нам запрещают молиться Аллаху! Бассейн и сауна – для охранников! Нас туда не пускают!

Омбудсмен, с недоумением, посмотрела на заключённого и произнесла:

– Как? Это вы серьезно?

Она повернулась к начальнику, как бы спрашивая с него, не ожидая такой реакции.

Эшмат побледнел, его пальцы дрожали от волнения. Сотрудники тюрьмы тоже начали нервничать, их уверенность в сказанном ослабела. Артыкова с гневом взглянула на кричащего, желая что-то сказать, но заключённый продолжал:

– Да, нам не дают свиданий с адвокатом! Нас каждую ночь избивают! Наши передачи не доходят до нас! От нас требуют денег! Вымогают деньги от наших родных! Вы, Омбудсмен, не отвечаете на наши письма!

Рашидова, словно уверенная в своих действиях, ответила с безразличием:

– Разве? Да я не получала от вас письма!

Эшмат, споткнувшись о ситуацию, быстро перехватил инициативу:

– Да этот заключённый – псих! Сегодня выписали из психотделения! Но мы его сейчас же отправим обратно на лечение. Видно, что не долечили его врачи!

Артыкова кивнула, добавив:

– Да, к сожалению, здесь есть и психически нездоровые люди, госпожа Рашидова.

Омбудсмен, не отводя взгляда от заключённых, спросила:

– Скажите мне, это правда? Что сказал ваш товарищ?

Эшмат с злобой смотрел на ряд зэков. Они бормотали:

– Нет, нет, это ложь. Тут все хорошо. Вкусная еда! Нас лечат. Читаем газеты. Любим Ислама Каримова! Наш товарищ просто псих. Шизофреник!

Станиславский, казалось бы, крикнул бы: «Не верю!», но Рашидова лишь сделала вид, что верит услышанному. Она ведь тоже играла в эти игры, прекрасно осознавая всю подоплёку происходящего.

Эшмат повернулся к другой шеренге заключённых:

– Ну, вот видите, Сайера Шарафовна, у нас всё честно и справедливо. Вот у нас два представителя Африки, тоже довольны – спросите их!

Надзиратели выталкивают одного африканца, его кожа была тёмной, а глаза полны отчаяния. Он говорил с трудом по-узбекски:

– Всё хорошо. Я доволен. Здесь лучше, чем в Конго! Я хочу остаться тут жить, в этой тюрьме. Здесь соблюдаются мои права и свободы! Я люблю президента Ислама Каримова!

Рашидова, улыбнувшись, произнесла:

– Да, я убедилась, что ваша тюрьма – образцовая, – и она пошла дальше. Артыкова, двигаясь рядом, незаметно кулаком показала заключённым, мол, «вы у меня допрыгались!». Заключённые в ужасе отступили назад, прекрасно понимая, что это не пустая угроза.

Эшмат кивнул своим сотрудникам, и они мгновенно схватили заключённого, критиковавшего режим, и повели его в камеру. Дверь закрылась, но за ней слышались истошные крики. По полу текла кровь, а от заключённого выползали кишки, оставляя за собой ужасное зрелище.

Играет гимн Узбекистана, его мелодия заполняет пространство, но она терялась на фоне страха и боли. Один африканец, закрыв ладонью глаза, не в силах вынести этой реальности, а второй, несмотря на ужас, поет гимн:

«Багри кенг узбекнинг учмас иймони,

Эркин, ёш авлодлар сенга зур канот, зур канот!