Читать книгу: «Змий. Часть II»

3 Décembre 1824

Сегодня закончился наш с Марией «медовый» период. Многое переменилось с тех пор, как мы поженились. Полностью пересказывать месяцы супружеской жизни не стану, о них, быть может, раскроется впоследствии, но выделить общее настроение нашего брака мне бы хотелось. Сказать, что мы с супругою стали ненавидеть друг друга, значит, не сказать ничего. Мы настолько разъединились, что начали жить вдалеке друг от друга. Я часто ночевал в парижской квартире или уезжал на юг, а Мария проживала либо у себя на даче, либо у меня – они по соседству. Соединились мы только перед возвращением в Петербург, но и то не по желанию, а потому, что вынуждены были ехать в одном экипаже, потому что нельзя было вернуться раздельно.

На пути в Россию мадам де Вьен то и дело бросала мне в лицо обрывки грубых фраз, но я старался не слушать ее, все время проглядел в окно на тяжелые тучи, гонимые ветром. Пока мы ехали, погода становилась хуже и хуже, а при подъезде к городу вовсе не на шутку разбушевалась, принялась выкорчевывать деревья и заметать путь наш метелями. Но я не останавливал экипаж и настырно приказывал лакею гнать быстрее и быстрее на любых лошадях, поставив себе в цель отдать Мари Растопшиной, чтоб она ей нервы трепала, а не мне.

– Лошадей твоих дорогущих оставили на постоялом дворе, кто теперь за ними поедет?! Так торопился отделаться от меня, что даже коней своих любимых бросил! – возопила супруга, когда мы входили во дворец на Английской.

– Замолчи уже, наконец! Покоя всю дорогу не было от тебя! – устремившись к лестнице, взрычал я, дернув руками.

– Ты еще кричать на меня смеешь! Ты из меня все нервы вытряс! – сбрасывая верхнюю одежду в руки лакеев, завизжала Мария, подымаясь следом за мною. – А! Ты небось думаешь, что мне с тобой жизнь была манной небесной, да?! Да ты самый отвратительный муж на свете, чтоб ты знал!

– Напомню, милочка, что я не жил с тобой! Не завирайся и не путай меня с кем-то другим! – стремительно развернулся я на мадам де Вьен и колко глянул на нее.

Мария замолчала и сделала шаг вниз. С тем я продолжил свой путь, направляясь в гостиную.

– О! Теперь ты еще задумался о том, чтобы меня ударить?! – выдумала супруга. – И что ты там сказал, повтори-ка?! Ты сказал, что я завралась, перепутала с другим?! Милочкой назвал?!

Толкнув двери, я увидал целое собрание почти тридцати человек.

– Мы гостей не ждали, – бросил я, проходя мимо толпы в сторону своей комнаты.

– Тетушка! – как ни в чем не бывало развеселилась Мари, бросившись с объятиями к г-же Растопшиной.

– Извините его, господа… – залебезил старый князь, выйдя за мною, и, пройдя до самой моей комнаты, вновь вступил: – Адольф…

– Что?! Что вам еще нужно?! – возопил я. – Не подходите ко мне, вы же видите, я в бешенстве!

– Просто послушай…-те, Адольф!.. Столы накрыты… мы решили устроить сюрприз!.. Прошу, вернитесь к гостям…

– Пресмыкаетесь хуже!.. – не договорил я, брызнув слюной. – Гости ваши, вы их и кормите, а меня оставьте в покое!

Хлопнув дверью пред отцом, я бросился на диван и, закрыв лицо подушкой, пролежал так порядка двадцати или тридцати минут, пока ко мне не постучался слуга. Порывисто раскрыв двери, я увидал трясущегося от страху Ивана, а позади него Альберта, одетого при параде, в генеральскую форму. На груди Керр блестели разные медали и ордена, а плечи увеличивались новенькими эполетами с толстою бахромой.

– Вас дожидаемся, ваше сиятельство, – взволнованно пикнул старый слуга, скрывшись за Керр, который, казалось, стал вдвое выше, вдвое мощнее, но притом вдвое худее.

– Мы подойдем, – грузно вздохнул Альберт, и Иван поспешил скорее оставить нас.

– Вы живы – это лучшее событие в моей жизни, Альберт Анатольевич. Вижу, вас повысили. Поздравляю с новыми заслугами, – дежурно произнес я.

Обняв меня и утешительно похлопав по плечу, Керр предложил выйти к гостям. Но все-таки мы долго не выходили. Многое хотелось сказать, спросить, но разговор не шел и даже казался неуместным в нынешних обстоятельствах. Мы замечали, что оба несчастны, и говорить об этом было бы глупо.

– Возмужали, – заметил Керр, сжав мою руку.

– Вы про усы? – пошутил я, пригладив кончики.

Альберт не ответил, но смутился. Меж нами явилось нечто неловкое, как бывает между родственниками, которые многое друг о друге знали, но не виделись вот уже лет двадцать и не понимали, как теперь, владея тайнами, спокойно и без стеснения говорить.

Когда мы вышли в столовую, все уже расселись по своим местам. За столом были даже те, кого я никак не ожидал увидеть: Елизаровы, г-н Лебедев, Ольга Алестеровна и Лале, которую, к слову, уже звали не Лале, а Вильгельмина Розенбах. Имя новое papillon шло, учитывая, что ни молодецких розовых щечек у ней больше не было, ни веснушек, волосы у ней являлись уже не золотыми, а блеклыми коричневыми, сглушился у нее и голосок, пропала улыбка и исчез персиковый оттенок кожи, он словно потерял жизнь. Эта «Вильгельмина» стала для Лале болезнью, которая высушила ее, сделав втрое тоньше, выгнав из тела пластичность и радость. Прежней легкой Лале больше не было, вместо нее сидела злая, худая змея с вымуштрованным прямым станом. Змея эта, несмотря на свою несчастливую жизнь, радовалась моему несчастью, как благословению свыше. Г-жа Павлицкая тоже была на редкость истощена, она с опаскою глядела на дочь, страшась сказать той лишнее слово, и со страхом посматривала на зятя, боясь при нем сделать неверное движение. Розенбах же, напротив, словно испив последние силы из своей супруги и тещи, заметно раздобрел. Не сказал бы, что стал он полным, но весу поднабрал и округлился.

Среди прочих были Девоян. Ежели бы Констанция не стала б невестою Артура, армянское семейство и носу бы не показало в моем особняке. Пришли и Верденштайн. Себастьяна, как я понял из многочисленных, зачастую сумбурных разговоров, пророчили в женихи Арине Растопшиной, которая, между тем, уже пребывала в драгоценностях, видно, подаренных будущим мужем. Луиза и Рихард фон Верденштайн, конечно, ни за что в жизни бы не согласились на подобное родство, несмотря на вес и древность рода князей Растопшиных, но в сложившихся обстоятельствах они не имели никакого права выбора – сын их выглядел больным. Причем Себастьян являл собою фигуру не просто больную какою-нибудь простудой, излечимой завтра, он был опиумным зависимым или, чего хуже, объевшимся Бариновского глюкоина из грибов. Белки глаз его были серыми, взгляд мутный и пустой, лицо впало и мертвецки побледнело, веки были опустившимися и несколько синеватыми, словно тот не спал несколько месяцев сряду. Впрочем, Арину нимало не смущала слабость будущего мужа, напротив, она была бы даже рада, ежели сразу после свадьбы он бы вовсе умер, оставив ей свое богатство.

Г-жа Елизарова являла собою физиономию, уверенную во всех своих направлениях, что бы она ни сказала и что бы ни сделала. Пребывала княгиня в синем платье, в том самом, куда я когда-то положил записку с признанием в любви. Чувства мои сохранялись к Елизавете Павловне на протяжении долгого времени, пока был во Франции. Все лето только и делал, что думал о ней, вспоминал благостные моменты, которые, как мне казалось тогда, на даче, не ценились мною вполне. Теперь же, за столом, поглядев на княгиню, я устыдился того, что было меж нами, но не благостным прошлым стыдом, а стыдом повзрослевшего молодого человека, которому было очевидно, что над чувствами его только-то насмеялись. Казалось мне так потому, что г-жа Елизарова действительно улыбалась, но не радушно, а именно насмешливо, как глумилась бы всякая светская львица над неопытным мальчишкою, впервые влюбившимся. Невооруженным глазом было видно, какой вес в обществе возымела Елизавета Павловна. Ежели раньше г-жа Елизарова была просто красавицей, женщиной разорившегося, но когда-то богатого князя, то теперь она была настоящей светской львицей, которую боялись и уважали, давали ей денег за просто так и видели в ней много перетерпевшую героиню. Всякое движение княгини было вольно, слово остро и подчас неосторожно, но, впрочем, не как у Розенбаха.

– Смотрю, супружеская жизнь вас вконец измотала, Адольф! Что же, Мария вам оказалась негодной супругой? – с усмешкой вставил Феликс, подначивая расхохотаться своих родителей и Вильгельмину (Лале).

– О! Ваше время еще не пришло, не спешите радоваться. С такой супругой, как Лале Эрдем, вы и не так взвоете. Она вам еще учудит, помяните мое слово. Прекрасно помню, какие феерии она крутила передо мною у Елизаровых на сеновале, – процедил я, заставив зал замолчать, одним Державиным было забавно, Алекс почти захрюкал от смеха.

– Вот оный – знакомый всем, наш милый князь! Законодатель настроений! Как же мы жили-то без вас! – с вологодской выговоркой вставил г-н Державин, дергаясь и подпрыгивая со смеху.

– А вы знакомы, правда же? – лукаво проявился Алекс. – А чего я удивляюсь? Адольф у нас известный…

– Ох эти французы! Почти сошла с ума, живя в этой треклятой Франции, чтоб она сгорела, чтоб все там перемерли! Это вам не наше общество, это вам не наши театры, не наш великий и могучий! Ходишь себе, картавишь жабою, о сырах говоришь крысою, скромненько одеваешься мышкою, чтоб за своего сойти! Вроде Франция – законодательница моды, а сама хуже жалкого клопа! Уму непостижимо, как с таким чахлым образом жизни французы еще живы?! В ресторациях едят по травинке, пьют по росинке, грызут полсухарика и рады! – вульгарно рассмеявшись, злобно выплеснула Мария.

Подскочив из-за стула, я оскорбленно вытянулся. Перепираться ни с кем мне не хотелось, так что, смело развернувшись, я пошел себе спокойно из столовой.

– Ненавижу, – войдя в красный кабинет, злобно прошипел я, но, сев на кресло перед окном, угомонил порывы.

Кого я ненавидел – неясно, то ли Елизавету Павловну, то ли общество в целом, то ли супругу, то ли самого себя за то, что натворил кучу ошибок, не мог сам жизнью управлять, а лишь подчинился течению времени, которое меня вынесло в заслуженное болото. Осмотревшись так, словно впервые видел свои же интерьеры, я на секунду замер, затаив дыхание. Впрочем, скоро снова стало все равно и на картины, и на пестрые шторы, и на расписной потолок, я уставился в окно – была настоящая зима. Правый берег, стрелка, левый берег под моими окнами пребывали застывшими и скользкими, одна черная Нева бушевала, вздымалась и бурлила, как при сильном ветре, хотя его вовсе не было. С серого неба спадали легкие, кружащиеся осколки снега. Все пребывало точно вымершим, опустелым, безжизненным. Было видно, как на улице холодно, туда не хотелось, но так же было холодно в моей душе, в которую тоже не хотелось углубляться, чтоб не окоченеть. Нева, эта черная глубокая вода, была тем же самым в Петербурге, чем была кровь в моем опустелом существе.

Позвонив в колокольчик, я просил слугу принести мне чаю, сахару и плед. «Хотя бы чаем согреюсь», – подумал я, ухмыльнувшись тому, что кипятком надеялся оживить оледенелую душу. Скоро принесли поднос с чаем, но вместе с тем вошла и жена моя.

– Ты что такое о себе возомнил?! – влетела Мари, начиная выяснять со мною отношения, но я смолчал. – Слышишь, нет?! С тобой говорю! Ты обязан вернуться! Гости ждут!

Лакей испугался крику и, дрожа да пряча глаза, быстро расставил принесенное и вылетел от меня.

– Купил тебе особняк на Моховой, обустроил его. Va t’en (Убирайся), – мерно ответил я, принимая, наконец, свой чай.

Налив напиток в кружку, я добавил сахару и размешал ложечкой. Чай еще не был хорошо заварен, являлся чуть мутным кипятком, но мне было все равно, хотелось скорее согреться.

– Что?.. «Va t'en»?.. – тихо переспросил мадам де Вьен, но стоило появиться моему отцу и Альберту, она тотчас показательно взвизжала: – Ты прогоняешь меня? Прогоняешь беременную женщину?! Вот как низко ты пал! Ничтожество – твое название! Терпеть тебя не могу, змий! Лучше бы ты умер тогда, на даче! Чтоб ты умер, гадкий человек, змий! Змий проклятый!

– Va t'en, – так же размеренно и по слогам переповторил я. – О вещах твоих еще во Франции распорядился. Здесь, со мною, ты жить не будешь.

Завизжав, Мария бросилась вон, за нею выскочил Эдмонд де Вьен, а Керр сел на кресло рядом со мной.

– Не принимайте близко к сердцу поведение мадам де Вьен. Она беременна. Слышал, что беременные часто раздражаются…

– Не говорите мне о ней, – прекратил я, меняя тему. – Переживал, что вас… что вы не вернетесь с Кавказа. Расскажите про свое житие, вас бы послушал с удовольствием.

– Пожалуйста, говори же мне «ты», милый князь, – все, что сказал Керр, надолго замолчав и нахмурившись.

Несмотря на то, что Альберт не произнес более и слова, лицо его было весьма красноречиво: нередко брови нервно вздрагивали, уголки губ тянуло вниз, лоб сжимался на переносице, ломая межбровье на две глубокие морщины. Лицо его выглядело постаревшим и серьезным, прежняя доброта как-то совсем скрылась под занятой, испитой гримасой. Светлые усы Альберт больше не правил вверх. Он грубо отстриг им кончики, ровно там, где заканчиваются уголки его теперь сжатых, злых губ. Усы князя как будто обрывались на полуслове и недоговаривали, не сливались в общую фразу с бакенбардами, которые являлись не аккуратно уложенными, как прежде, а почти растрепанными. Было видно, что Керр перестал следить за собою либо забывал следить, но не из-за дел, которые его отвлекали, а из-за отяжелелости души, она была ему камнем, непосильной ношей. Казалось, дай Альберту ружье, он с удовольствием просверлил бы себе дырку, ежели бы знал, где камень этот, эта нестерпимая душа находится. «Как все несчастливы, серы и молчаливы», – осознал я, кивнув на эту мысль.

– Ты не подумай, не скрытен с тобой, – спустя значительное время молчания вдруг вступил Керр, продолжая наш незаконченный разговор. – У тебя у самого неважно сложилась жизнь, ты не в силах слушать о моих невзгодах. Не хочу обременять тебя ничем. Да и знаешь ты все: я так и не полюбил никого в жизни, не встретил родную душу. Одной войной услащен не будешь! Хочу любить женщину, хочу дарить ей свою любовь бескорыстно, ничего не получая взамен, но любить желаю именно свою женщину, понимаешь меня? Размениваться на случайные связи не собираюсь… Всегда полагал, что свою женщину узнаю со спины, встретив ее нечаянно, неожиданно, в толпе… Но, видно, мои ожидания оказались ничтожеством. Душа моя страдает, ее будто отделили от половины, она будто неполноценна без кого-то особенного, без второй своей части, и не может жить дольше положенного времени одна. А положенное время приближается. Каждый день чувствую близость смерти, слышу ее шаги. Есть лишь один вариант спастись – встретить ту единственную, но я, видно, не так хорош, раз Бог решил оставить меня умирать в одиночестве. Видишь? Расстроил тебя. Не стоило говорить.

– Нет, хорошо вас понимаю, – задумался я и хотел было продолжить разговор, но тут вошел отец и объявил, что гости оскорблены и разошлись, а Мария приведена в себя и никуда не поедет, что на завтрашний субботний вечер у Девоян мы с ней обязаны явиться вместе.

Эдмонд де Вьен не давил на меня, хоть и говорил из отцовского тона, но притом везде добавляя «пожалуйста». Меня поражало, насколько переменилось наше общество за мизерный, абсолютно невинный промежуток времени, как жалко теперь выглядит мой отец, как он суетен. Присоединившись к нам, старый князь потребовал самовара и сладостей, ожидая которых, мы только вздыхали и молчали. Тишину хранили отнюдь не потому, что не о чем было выложить житие свое и планы, напротив, всякого накопилось, и это самое всякое было тяжело. Самовар долго не несли, время плыло медленно, почти замирая на месте. Пару раз я взглядывал на часы и замечал, что они показывают все те же минуты, хотя мне же, напротив, казалось, что по всем расчетам должно уже было пройти хотя бы минут пятнадцать. Но скоро я бесцельно задумался и не заметил даже, как стемнело.

Когда нам приготовили вечернего чаю, Эдмонд де Вьен поведал, что восемнадцатого мая казнили г-жу Уткину, или, как ее по-другому оказалось величать, Марфу Емельяновну бесфамильную. Прокуратура выяснила, что Марфа Емельяновна, женщина пятидесяти восьми лет, энное количество лет назад была слугою при ослепшей старой княгине Крушинской Дарье Матвеевне. Когда дочь г-жи Крушинской, она же Анна Сергеевна, тяжело заболела, Марфа ухаживала за нею, пока не отравила ядом. Выкрав документы княжны, Марфа стала Анной и вскорости отравила саму Дарью Матвеевну, полностью завладев особняком Крушинских. На суде и казни, рассказал старый князь, присутствовала почти вся знать. Г-на Уткина и Татьяну приволокли на действо насильно. Дмитрия Павловича лишили всего: дома, чина, земель, изъяли последние деньги и коллекции. Сын г-на Уткина, Дмитрий Дмитриевич, коего наказали в точности, как и его отца, сначала проживал по товарищам, затем переселился в какой-то подвал, где у него скоропостижно умерла и жена, и маленький грудной ребенок. После казни Марфы Емельяновны Дмитрий Павлович и Таня перебрались к Елизаровым, взяв с собою лишь Бонифация – это все, что им разрешили забрать.

– Девочка мучилась недолго. После казни она прожила всего пару дней. Двадцать первого Таню нашли в комнате – она повесилась на дверной ручке, – закончил Эдмонд де Вьен.

– Как! – поразился я. – Не может быть!

– Вот так… Чувствую себя виноватым… – признался старый князь.

Так в голове все встало на свои места: репутация «пострадавшей» г-жи Елизаровой и папашина совесть, которая не дает ему покоя. Пока шло повествование, Альберт молчал, но в самом конце заметил: «смерть этой девочки не столь важна, как следствие, то есть то, отчего она повесилась, это до сих пор не раскрытый набор тысячи причин. Не одна только Марфа, то есть Анна Сергеевна, замешана в этом отравлении, но и другие. Пособников у нее множество, и уверен, Бариновы среди них тоже есть». Отвечать ни я, ни старый князь не стали. К стыду своему замечу, хоть показательно я и согласился с Альбертом, но по большому счету, в глубине души мне было абсолютно все равно. Даже жалости, к сожалению, не смог испытать вполне – было холодно, зябко, тошно… «Бедная Таня», – то единственное, что пришло в голову и так же исчезло из нее, не оставив и следа.

Когда отец и Керр ушли, я долго не мог уснуть, ходил по дворцу, по этажам, словно знакомясь со всем заново. Особняк был пропитан холодом, от паркета тянулся дух сырого дерева, из комнаты в комнату блуждал зимний ветер. По настроению дом соединялся со мною, он был такой же безупречный и красивый снаружи, но холодный, одинокий и почти погибший внутри. Спустившись вниз, я рассмотрел давно знакомые картины, тусклые шкафы, послушал стук домашних часов, что, как сердце, еще исправно отбивали ритм умирающего организма.

В картинной галерее пробыл достаточно долго, пока где-то вдалеке не показались тихие шаги. Поглядев в сторону, откуда раздались звуки, я увидал лишь черноту и пустоту, вместе с тем почему-то спугнувшую меня. Будто скрываясь от чего-то или кого-то, я развернулся и решительно взошел наверх. Шаги, казалось, не прекращались, но я боялся оборачиваться. Заскочив внутрь деревянного кабинета, я живо заперся и затих, вслушиваясь в немое пространство. Вскоре сердце мое угомонилось, я спокойно выдохнул и уселся в кресло. Стоило зажечь свечу, как она тут же потухла, словно кто-то нарочно ее задул. Повторив попытку, я облокотился и пригляделся: огонек неистово колыхался в разные стороны, коптясь чернотою. «Нет, нужно чем-то себя занять, иначе с ума сойду», – подумал я, зацепившись взглядом за переполненный ящик писем. Тогда огонь свечи замер, словно подсказав, что именно в посланиях этих кроется нечто важное, что многое бы разрешило. Половину писем сжег прямо на столе над блюдечком, другие – в камине. Записки были поздравительные к нашей с Мари свадьбе. Даже Баринов не удержался и написал своим психическим почерком одно слово «поздравляю» на большом листке бумаги. Так я добрался до письма, перемотанного белой ленточкой. «Интересно», – озадачился я, вертя сверток в руках. Стоило развязать ленту, как огонек вновь затрепетал, то вытягиваясь, то уменьшаясь, то шатаясь в мою сторону, то от меня, все так же дымя чернотою и шипя воском, как змея. Послание раскрыло передо мною знакомый детский почерк:

«Доброго дня… или вечера(?), милый князь. Ежели вы читаете сие послание, значит, все уже случилось. Решение о том, что я сделала, далось мне нелегко; я даже передумывала несколько раз, ибо мне было страшно, ведь там только неизвестность… А неизвестность меня пугала… я очень не хотела умирать… или хотела (?)… да, я не хотела, но жить с грузом на душе я не смогла бы… У меня не было выбора, к тому же я заранее решила для себя, еще задолго до предприятия, что сделаю это.

Милый князь, я должна вам рассказать, наконец, о том, что вы были важнейшей частью огромного плана, приготовленного еще задолго до того, как вы приехали к нам. Пока вы были во Франции и жили спокойной жизнью, в 1820 году начался процесс раздела вашего имущества. Заговорщики принимали участие в ожесточенном бою за право морально задавить вас, разорвать ваше состояние на части, некоторые даже намеревались толкнуть вас под карету – за это выступала Анна Швецова. В спорах не участвовал только мой папа, которого мама травила усыпительными. Иногда, когда проходили собрания заговорщиков, я не выдерживала и выходила из комнаты. Думала разбудить папу, отыскать в его лице поддержку и заступника, но он не просыпался и храпел с шести вечера до двенадцати часов следующего дня. Не знаю, что мать давала папе, но после ее «шесть о’клок» отец стабильно засыпал. Впоследствии папа стал ужасно рассеян, неопрятен, забывчив и глуп, хотя до плана я такого не наблюдала за ним. Мне наверняка известно, что усыпительные сыворотки маме давал Лев Константинович Баринов, а делал их его сын Миша. Прочими заговорщиками были Девояны и Швецовы.

Началось все с того, что ваш отец, уж не знаю как, но отобрал имения у названных, а у моего папы рудник. Обозлившиеся решили, что вашему отцу нужно отмстить. Месть они видели в том, чтоб насильно женить вас на мне, считали, что вы глупый и слишком мягкий человек, что с состоянием вы не справитесь, и, когда мы поженимся, стоит лишь немного надавить, как вы отдадите назад даже больше, чем надо. Сводничеством меня с вами взялся заниматься Мишель Баринов, он сказал, что знает, кого нужно подговорить, чтоб напороть вас на наш план. Сперва мне было даже смешно, я понимала, что он не ваш друг, но когда увидала, что вы действительно всячески стали примыкать ко мне, то удивилась… ведь где – я, а кто – вы?.. Для меня вы недосягаемы.

Когда вы были у нас на визите, скажу вам, что каждое мое слово и каждое действие было не моим. Все было прописано мамой в сценарии, который я должна была заучить. То есть и история о том, как я испортила картину, и сама картина – все это было продумано еще задолго до встречи с вами. Мама знала, что вы заметите подделку, и была уверенна в том, что вы по душевному благородству возьмете картину (даже нарочно разорванную) на реставрацию… Единственное, что было не по плану на том вечере, – мой романс «Не обмани». Его я подобрала специально, чтобы воззвать вас к совести.

В театре должны были поползти слухи о нашей женитьбе. Как только не предупреждала я вас: и свою первую записку вам написала, подкинув в мороженое (то письмо, которое пришло в рулоне ткани с картиной, писала не я, оно мамино), и за руку схватила, когда вы рванули на выход. Все были разозлены, что вы побежали за Марией, это не входило ни в какие планы, так что мама еще долго после того бесновалась, и, пока вы были на даче со своими друзьями, придумала пустить слух о «дырявой перчатке».

Когда вы мне рассказывали о плане по спасению Агнии, я все думала о вас: «как добр этот человек, как благороден и чувственен, но почему же он не видит, что сам находится в змеиной яме?» Мне было грустно за вас, я плакала каждую ночь, молилась Богу и даже пыталась уговорить маму покончить с этим делом, но она так накричала на меня за эти слова, что делать было нечего, я играла дальше.

На даче г-на Елизарова я должна была стать вам заменой Мари. Мама постоянно поучала меня, как себя вести, что говорить, снова экзаменовала, но я решилась поступать по-своему и начала вас избегать, а потом устраивать истерики. Так же я подговорила Лале. Видела, что вы понравились княжне, и решила это использовать – рассказала ей всю ситуацию, прояснила детали, так что Лале тут же согласилась стать вашей подругой. Правда, Лале скоро предала наш план и сказала мне, что выходит из игры, что теперь она сама по себе и будет вести свой план.

Благо, что тетушка и ваш отец вовремя сообразили другое предприятие. В тот день, когда Елизавета Павловна и ваш папенька диктовали Лебедеву письмо для Растопшиных, я была в соседней комнате и все слышала. Вероятно, теперь вы подумали, мол, как так, родная тетя была против свадьбы племянницы с удачно подвернувшимся богатейшим женихом? Отвечу вам по секрету: Елизавета Павловна была против женитьбы моего батюшки на маме и меня не любила никогда; до десяти лет я даже не знала, что у меня есть тетя… ну как не знала, то есть знала, но не видела ее, она не приходила к нам домой и упорно игнорировала наше существование.

Начавшийся суд меня не удивил, равно как и заключительное следствие. Однажды я подслушала, как Миша Баринов разоблачает маму и называет ее «Марфа Емельяновна», так что все последующее меня нисколько не удивило; мне было жаль папу – он добрый, славный человек… он чем-то похож на вашего друга, на Альберта Анатольевича. Только г-н Керр ко всему тому же еще со стержнем, а мой папа без стержня… он, как глина – лепи, что хочешь. Простодушный, как дите, поверит чему угодно.

Не знаю, как теперь вы живете с Мари, до конца вашу княжну так и не поняла… Надеюсь, что в ваших с ней отношениях все хорошо и вы счастливы. Но я не уверенна в том, что она вас любит, у ней какие-то другие идеи, чувства и планы на вас. Не в обиду к вам будет сказано, но я часто замечала, что Мария и Миша проводят время вместе. Каким бы ни было мероприятие, где я видела их или слышала о них, будь то званый обед или кружок, они всегда уединялись.

Простите всех, милый князь. Помните, что всякая история должна заканчиваться хорошо. Любовь и добро должны побеждать зло. Месть лишь порождает новое, еще худшее зло, но не побеждает его, не порабощает. Вы, разумеется, вправе поступать так, как вам угодно, но все-таки я бы попросила вас прислушаться к моему совету…

Но мама моя, Адольф, вот что еще хочу сказать, клянусь вам всем, она не виновна, не она вас отравила! Мама была все время со мной. В тот вечер, перед вашей свадьбой, я спала у ней в комнате, мы говорили о вас, но не плохое. Да, не скрою, сначала мама злилась, жаловалась на тон на ваш, меня укоряла в том, что я не могла сдержать плана и все испортила безалаберностью своей, но потом она сама же во всем раскаялась и заплакала. Мы вместе плакали и обнимались. Вместе вас жалели. Адольф, поверьте мне, пожалуйста, что сплю я чутко и от мамы не отходила утром. Нас даже приготовляли в одном будуаре, и тем утром у нас была настоящая семейная идиллия. Не она вас травила! Не она! Услышьте меня! Не моя мама вас травила, клянусь вам!

И… пожалуйста, помогите моему любимому папе. Я знаю, он впадет в отчаяние, когда узнает… но все-таки он должен жить и быть счастливым. Помогите ему обрести надежду… это все, о чем я прошу… это последнее.

Люблю вас, Адольф, и, так скоро погибая, я думаю только о вас, надеясь, что вы не оскорбитесь ни моим письмом, ни моими признаниями, в том числе любви. Я не хочу вызвать в вас сочувствия, жалости, злости или вины. Моя душа будет покойна тогда только, когда вы будете счастливы. Пообещайте, что вы будете счастливы?.. Искренно желаю вам счастья, пусть ангелы оберегают вас… пусть Господь поможет вам в вашем творчестве, посылая вам вдохновения. Ваши картины – это лучшее, что могло произойти в наш несчастный, лживый век, они, картины ваши, достойны того, чтобы их любили, достойны света, вы достойны признания. Ваш талант – большой дар, непременно развивайте его, не бросайте.

Ваша Татьяна Дмитриевна бесфамильная».

Дочитав письмо, я разрыдался. Когда свеча догорела, я почувствовал на своей руке жжение – то был растаявший воск, слезами скатившийся с опустевшего подсвечника.

4 Décembre 1824

Днем был в церкви впервые после венчания. Случилось это спонтанно. Возвращаясь от отца, выглянул в окно экипажа. Внимание привлекла толпа у церкви, и что-то само потянуло войти внутрь. У алтаря шла литургия, а хор постоянно повторял: «Господи, помилуй». Что-то вызвало во мне саркастичный смешок, я принялся оглядываться по сторонам, как бы выискивая того, кто бы со мною посмеялся. В оправдание свое замечу, что весело мне было не по-настоящему, не от молитвы или голосов, не от молящихся и не от веры их, а от себя самого. Мне вдруг показалось, что я настолько грязен, захламлен пошлым прошлым, что никакая молитва не поможет моему существу, никакая исповедь, никакой батюшка. Тогда же передо мною предстала икона старца, который глядел в мою душу не отрываясь. Казалось, священное лицо печалилось, жалело меня и постоянно вопрошало: «кручинишься, Адольф? Мучаешься тяготами? Чувствуешь вину?» Услышав его вопросы, лицо мое задергалось, ком подступил к горлу. Долго я мужался, держал себя в руках, но скоро не выдержал и разревелся. Недолго старался скрыть плач, прикрывался рукой, но всхлипывания все же прорвались сквозь пальцы. Когда литургия закончилась, ко мне подошел священник, перекрестил меня, обмазал лоб пахучим маслом и по-отечески обнял. «Носи крестик, сын мой. Да прибудет с тобой Господь и избавит от лукавого», – сказал батюшка. От этого священника веяло безмерной добротой, чистотой и сверхъестественной энергией, кроме того, он показался мне невероятно красивым, самым настоящим ангелом, сошедшим с небес. Хотелось обнимать батюшку бесконечно, питаться его благодушностью, но в то же время я чувствовал, что не смею требовать больше, чем мне было дозволено получить в настоящий момент. Когда священник отошел от меня, я вдруг поразился: «это был тот самый лик с иконы, господи!» Тогда же, оглядевшись, не заметил никакого священнослужителя, но обрамленное в золото лицо иконы уже будто улыбалось мне, в нем не было прежней печали.

Выйдя на улицу, твердо решил заказать памятник на могилу Татьяны, а также отыскать свой крестильный крестик и носить его всегда. По пути к скульптору нарисовал графиню Фемидой. Правая рука Тани указывала пальцем как бы на виновного, несколько вперед и вниз, левая удерживала в руках весы, а за спиною ее раскрывались пышные крылья. Скульптор сказал, что постарается сделать Татьяну за два месяца, а также просил приезжать на неделе проверять работу.