Читать книгу: «Империя людей, живые маяки 4», страница 2

И тогда она прошептала это снова. Уже не как пароль, а как мантру, заклинание, призванное воскресить прошлое.

– Я помню… Я помню, как это было. Ты помнишь? Ты же помнишь…

Он помнил. Но это были воспоминания о другом человеке. О том, чьи нервы были усилены, чьи гормоны управляемы, чьё удовольствие можно было откалибровать, как чувствительность прибора. Тот человек любил другую Лилию – ту, что была частью той же системы, его идеальным, опасным зеркалом.

А сейчас под ним лежала женщина, пытающаяся силой воли и памятью тела вызвать духа из камня. А над ней двигалось тело мужчины, которое было просто телом. Без надстройки. Без «улучшений». Оно устало. Оно скучало. Оно хотело не её, а покоя.

Он не ответил. Не мог. Слова, которые она ждала – «я тоже помню», «это как тогда», «ты всё та же» – застряли бы горькой ложью в глотке. Его молчание было громче любого стона.

Он кончил внезапно, почти без удовольствия, с чувством облегчения, что это закончилось. Просто физиологическая разрядка, глухой удар где-то внизу живота, а потом – пустота.

Он откатился на спину. Лежал, глядя в темноту, слушая её частое, неровное дыхание. Потом до него донесся новый звук. Тихий, сдавленный. Она плакала. Не рыдая. Беззвучно, просто тёплые капли падали на подушку рядом с его щекой.

Он не обнял её. Не стал утешать. Его рука лежала на одеяле, тяжёлая и чужая.

«Я помню», – снова прошептала она в темноту, но теперь это звучало как проклятие.

Он молчал. Потому что его «я», которое она помнила, было мертво. А то, что осталось – эта скала, это тело, умеющее только колоть дрова и чинить крыши – не умело любить по-старому. Оно могло только быть. И в этой близости оно было особенно грубым, особенно несостоятельным.

Он слышал, как её дыхание постепенно выравнивается. Плач стих. Она лежала неподвижно, отвернувшись к стене.

Утром, когда первый серый свет прокрался в окно, её место рядом с ним уже было пустым. Одеяло аккуратно заправлено. В доме пахло дымом от растопленной печи и… жареным хлебом. Он вышел на кухню.

Лилия стояла у печи, в его старой, слишком большой для неё рубахе. Она переворачивала ломтики хлеба на чугунной сковороде. Движения были точными, автоматическими. На столе уже стояли две кружки чая.

Они позавтракали молча. Когда она встала, чтобы умыться, он увидел на её шее синяк от его неловкого прикосновения. Отметину, которую не стереть.

Позже она надела свой безупречный костюм, снова став инопланетным зондом. У порога она остановилась.

– Я улетаю, – сказала она. Больше не было оценок, не было предложений. Просто констатация.

– Удачи, Лиля, – сказал он. И это была не формальность. Он искренне желал ей найти то, что она искала. Где-нибудь ещё.

Она кивнула, повернулась и пошла по тропинке. Не оглядываясь.

Михаил вернулся в спальню. Заправил кровать. На подушке, на её стороне, лежал скомканный платок. Он поднял его. На белой льняной ткани были едва заметные следы от помады и два тёмных пятна – от слёз.

Он вышел во двор, развёл костёр на старом пепелище. Бросил в огонь платок. Тонкая ткань вспыхнула на мгновение ярким жёлтым пламенем и превратилась в пепел.

Дым поднимался в холодное утреннее небо, тонкой серой нитью, растворяясь в воздухе. Последний след.

Близость без имплантов оказалась не возвращением к истокам, не очищением. Она была ампутацией. Болезненным отсечением ещё одного куска прошлого, который больше не мог прижиться к новому телу.

Он глубоко вдохнул запах дыма и пошёл проверять ульи. Работа ждала.

Часть 6: Уход Лилии

Утро после. Воздух в доме был другим. Не таким, как после ухода обычного гостя – тогда оставалось эхо разговоров, пустота на привычном месте, может, забытая вещь. Здесь оставалось эхо близости, которая не состоялась. Тяжёлое, густое молчание, в котором каждая пылинка, кружащая в луче света из окна, казалась кричащей.

Михаил проснулся от привычного холода – он всегда просыпался раньше, чтобы растопить печь. Но сегодня холод был внутри. Пространство рядом в кровати сохранило форму её тела, вмятину на подушке, слабый, чуждый запах – не её парфюма, а чего-то чистого, лабораторного, средства для очистки тканей нового поколения. Он лежал, глядя на серый потолок, чувствуя, как его тело, это неуклюжее скопление плоти и костей, помнит каждое неловкое движение, каждый болезненный толчок. Оно помнило стыд.

Он поднялся, надел штаны, вышел в основную комнату. Дом был пуст. Дверь в её комнату стояла распахнутой настежь. Кровать заправлена с педантичной, военной аккуратностью, подушка взбита и лежала строго по центру. Как будто здесь никто не спал. Как будто её визит был инспекцией.

На грубом деревянном столе, рядом с глиняным кувшином для воды, лежал белый квадратик. Не электронная пластина, не голопроектор. Настоящая бумага, плотная, с мелким тиснением по краю – дорогая, статусная. На ней был ровный, чёткий почерк. Почерк человека, который привык писать короткие, ёмкие отчёты.

Он не взял записку сразу. Сначала растопил печь, грубо, с силой вбрасывая поленья, словно хотел заглушить ими что-то. Поставил воду. Вышел во двор, умылся ледяной водой из бочки. Боль от холода на коже была проще, честнее той внутренней смуты.

Вернувшись, он налил себе чаю и только тогда подошёл к столу. Не сел. Просто взял записку. Бумага была холодной и шершавой под пальцами. Он прочёл. Не вслух. Просто пропустил слова через себя, как пропускал когда-то сквозь сознание поток данных.

Михаил.Я улетаю. Договорилась с местным перевозчиком – он заберёт меня с плато в полдень. Не нужно провожать.Я привезла сюда память. Не о нас – о возможности нас. О той точке в прошлом, где наши пути могли слиться в один. Я думала, эта память – как семя. Что если бросить её в эту землю, в тебя, оно прорастёт.Оно не прорастёт.Ты был прав. Мальчик, которого я помнила, мёртв. А то, что я пыталась оживить прошлой ночью… это было надругательством над трупом. Над твоим. Над моим. Над тем, во что мы могли бы превратиться.Спасибо, что позволил мне увидеть это. Увидеть, что всё кончено. Не в гневе, не в драме, не из-за войны или принципов.По-настоящему.Как закрытая книга. Как погасший маяк. Как этот твой камень – просто камень.Я возвращаюсь в мир, который ты сломал. И буду помогать Эдварду его собирать. Это моя работа. Моё призвание. Возможно, мое наказание.Не ищи. Не пиши. Не вспоминай.Л.Д.

Он перечитал. Потом ещё раз. Искал между строк боль, упрёк, хотя бы каплю сожаления. Находил только холодную, ясную констатацию. Инженерный отчёт о завершении проекта. Проекта под названием «Мы».

Рука, державшая бумагу, не дрожала. Внутри тоже была тишина. Не оглушающая, как в первые дни. А та самая, каменная. Та, о которой она написала.

Он положил записку обратно на стол. Выпил чай, уже остывший. Потом взял железную коробку со спичками и вышел на крыльцо.

Утро было ясным, морозным. Небо – пронзительно синим. Внизу, в долине, лежал туман, как молоко в чаше. Где-то далеко, за скалами, должен был приземлиться челнок местного перевозчика – ржавая, неуклюжая посудина, которую он иногда видел в небе.

Он присел на корточки у края крыльца, на том самом месте, где обычно рубил лучину для растопки. Достал спичку. Чиркнул. Яркое, живое пламя вспыхнуло на конце серной головки, зашипело, принялось жадно пожирать дерево.

Он поднёс огонь к нижнему углу записки.

Бумага сопротивлялась мгновение, потом почернела, свернулась, и по краю поползла оранжевая кайма. Пламя было алчным. Оно пожирало её слова одно за другим: «спасибо»… «увидеть»… «кончено»… «по-настоящему».

Жар щипал пальцы. Он не отодвинул руку, пока огонь не лизал уже самую кожу. Потом разжал пальцы. Чёрный, лёгкий пепел, удерживающий на мгновение форму листа, упал на мокрую от инея землю. Структура рухнула. Осталась лишь горстка серой пыли с красными, ещё тлеющими прожилками. Он растёр её ботинком. Вмёл в землю. Вмёл в грязь, в мёрзлую траву, в эту реальность, которая не терпела абстракций.

Он сжёг не копию. Он сжёг оригинал. Единственный экземпляр. Потому что копии были в её голове, в его памяти – их не сжечь. Но этот материальный след, этот последний, прямой контакт между её мыслью и его глазами – он мог уничтожить. Чтобы больше не было этого куска бумаги как доказательства, как реликвии, как якоря.

«По-настоящему».

Слово жглось на языке. Оно было верным. Ничего не осталось. Ни злобы, ни нежности. Осталась только правда, голая и неудобная, как эти камни под ногами.

Он выпрямился, глядя на то место, где исчез пепел. Потом поднял голову и увидел в небе далёкую серебристую точку. Она набирала высоту, разрезая синеву. Бесшумно. Элегантно. Уходя.

Он не махнул рукой. Не простился взглядом. Он просто наблюдал, как точка становится меньше, блестит на солнце последний раз и исчезает в дымке атмосферы. Сливается с белизной облаков. С небом.

Когда в небе не осталось ничего, кроме ветра и солнца, он повернулся и вошёл в дом. Затворил дверь. Не чтобы запереться. Просто потому, что в доме стало холодно.

Он подошёл к печи, бросил ещё одно полено. Сесть к столу, где лежала записка, он уже не мог. Взял топор и вышел во двор. К поленнице. Нашёл толстое, суковатое бревно, вкопал его в землю как плаху.

И начал рубить. Методично, с полной амплитудой, вкладывая в каждый удар всё: и остатки стыда, и горечь пустоты, и принятие этой правды. Топор впивался в древесину с тяжёлым, сочным звуком. Щепки разлетались в стороны, пахнувшие смолой и жизнью.

С каждым ударом что-то внутри затвердевало. Не каменело – просто занимало своё окончательное место. Он не хоронил прошлое. Он превращал его в топливо. В энергию для того, чтобы жить дальше. В этих поленьях, которые согреют его вечером, будет сожжено и это утро, и эта записка, и эта женщина, улетевшая навсегда.

Рубил он долго. Пока солнце не поднялось над скалами. Пока мышцы на спине и плечах не загудели сладкой, знакомой усталостью. Пока в голове не осталось ничего, кроме ритма ударов и белого пара дыхания на холодном воздухе.

Он остановился, опершись на топорище. Взглянул на аккуратную горку наколотых дров. На работу, сделанную своими руками. На реальность, которую можно пощупать.

Записка сгорела. Челнок улетел. Она вернулась в свой мир. Он остался в своём.

Всё было кончено. По-настоящему.

И в этой окончательности, странным образом, было начало чего-то нового. Не надежды. Не счастья. Просто очередного дня, в котором нужно было колоть дрова, топить печь и жить. Просто жить.

Он взвалил охапку поленьев на плечо и понёс в дом. Тяжёлых, пахнущих лесом. Настоящих.

Часть 7: Илектра прилетает

Прошло три дня. Три дня тишины, нарушаемой только ветром, стуком топора и однообразным жужжанием точильного камня, который Вася приводил в движение ножной педалью. Михаил почти оправился от визита Лилии – не эмоционально, а физически, как оправляются от гриппа: слабость осталась, но острая фаза миновала. Он снова мог сосредоточиться на щели в обрешётке, на вкусе дымного чая, на ритме дня.

И тогда прилетела она.

Если челнок Лилии был бесшумным хищником, то корабль, прорезавший небо над Жемчужиной в полдень третьего дня, был воплощением демонстративной роскоши. Длинный, стремительный, с зеркальной обшивкой, отражавшей облака, он с громовым рёвом двигателей пронёсся над долиной, сделал разворот на месте, заставляя сгибаться верхушки деревьев, и приземлился на той же площадке, подняв вихрь пыли и сухих листьев. Это было не прибытие. Это было вторжение.

Михаил вышел из кузницы, вытирая сажу о фартук. Вася перестал точить, прикрыв глаза от солнца ладонью. Они молча наблюдали, как от корабля отстреливается трап и по нему сходит фигура.

Она шла так, будто подиум был продолжением трапа. Высокая, в облегающем комбинезоне из переливчатой ткани, меняющей цвет от серебра к глубокому синему. Волосы цвета воронова крыла были убраны в сложную, но безупречно небрежную причёску, открывающую длинную шею и идеальные скулы. Её лицо было произведением искусства – не генной инженерии (такая роскошь была вне закона даже в старые времена), а тотальной, хирургически точной гармонией. Но главное были глаза. Холодные, зелёные, как два куска льда, в которых отражалось всё, но ничего не задерживалось.

Она дошла до середины поляны и остановилась, оценивающим взглядом окинув дом, сарай, Михаила.

– Нашёл-таки свою тихую гавань, Освободитель? – её голос был низким, бархатным, отточенным на тысячах переговоров и соблазнений. В нём не было ни капли искренности, только профессиональная, безупречная упаковка.

Михаил узнал её. Не лично – по слухам, по редким кадрам в новостях, которые он ещё иногда ловил на древнем радиоприёмнике. Илектра. Не фамилия. Бренд. Самая известная сводница, арт-дилер и теневой посредник для новой элиты. Та, кто продавала не товары, а доступ. Ощущения. Интимность знаменитостей. Она была живым каталогом запретных удовольствий и связей.

– Ялектра, – сказал он, не делая шага навстречу. – Заблудилась?

Она усмехнулась. Улыбка была безупречной и абсолютно пустой.

– О, нет. Маршрут был просчитан до метра. Я здесь по делам. К тебе. – Она сделала несколько лёгких шагов ближе, её ботинки на невероятно высоких каблуках легко находили опору среди камней. Она пахла озоном, холодным металлом и чем-то сладковато-пряным, дорогим. Этот запах резал чистый горный воздух, как нож.

– У меня с тобой дел нет, – отрезал Михаил и повернулся, чтобы уйти в кузницу.

– Миллионы, Михаил, – бросила она ему вслед, не повышая голоса. Слово повисло в воздухе, как отравленная конфета. – Миллионы кредитов. Или крипто-активов, или арт-объектов – в чём захочешь. Твой образ. Твоя легенда. Они стоят целое состояние. А сейчас, пока рынок нестабилен, пока все ищут новые символы, новые нарративы – они стоят особенно дорого.

Он обернулся. Она стояла, слегка склонив голову набок, изучая его, как скалу, в которой предполагает наличие алмазной жилы.

– Какой образ? – спросил он, и в его голосе прозвучало неподдельное удивление.

Она рассмеялась. Звук был красивым, отшлифованным и фальшивым, как стразы.

– Не скромничай. «Последний Романов, отказавшийся от короны». «Тот, кто уничтожил рабство на генетическом уровне». «Дикарь с Жемчужины». Это же чистый нарратив! Золотая жила! Мы можем раскрутить бренд. Линейку одежды «Отшельник». Аромат «Дикарь». Хочешь – голографический тур по местам силы с твоим цифровым двойником. Хочешь – эксклюзивные интервью, подкаст «У костра с Освободителем». Твоё лицо на обложках. Твоё молчание – как высшая форма красноречия. Мы продадим не тебя – миф о тебе.

Она говорила быстро, чётко, её слова были отточенными пулями, каждая – в цель потенциальной выгоды.

Михаил слушал, и внутри него поднималось не возмущение, а какая-то глубокая, почти биологическая усталость. Система умерла. Но её вирусы – жадность, тщеславие, жажда потребления – мутировали и нашли новые носители. Илектра была идеальным носителем.

– У меня нет к тебе доверия, – сказал он просто. – И нет интереса к твоим миллионам.

– Доверие – это тоже товар, – парировала она, не моргнув глазом. – Я могу его купить. Гарантиями. Контрактами. Предоплатой. Или… – Она сделала паузу, позволив взгляду медленно проплыть по его фигуре, задерживаясь на открытых, сильных руках, на линии плеч под простой тканой рубахой. – …Другими способами. Я не только агент. Я – гарант. И иногда я сама становлюсь частью продукта. Чтобы удостоверить его… подлинность.

В её словах не было намёка. Было прямое, циничное предложение. Ты – легенда. Секс со мной – это печать качества на твоём мифе. Доказательство, что ты всё ещё в игре. Что к тебе можно прикоснуться. За деньги.

Вася, всё это время молча наблюдавший с порога сарая, фыркнул и громко сплюнул. Илектра даже не повернула голову. Её внимание было полностью сфокусировано на Михаиле, как луч целеуказателя.

Михаил вздохнул. Этот вздох шёл из самых глубин, вынося на поверхность не гнев, а тяжёлую, каменную убеждённость.

– Уходи, Илектра.

– Ты не понял, – её голос потерял бархатистость, в нём зазвенела сталь. – Я не предлагаю. Я сообщаю о рыночной реальности. Если ты не монетизируешь свой образ, это сделает кто-то другой. Уже делает. На чёрном рынке полно поддельных «реликвий с Жемчужины» и фальшивых дневников «Михаила Романова». Я предлагаю контролировать повестку. Получить свою долю. Или… – она снова усмехнулась, – …или ты хочешь остаться святой иконой для этих упоротых экологов? – Она кивком головы указала на долину, на скромные домики вдалеке.

– Я хочу, чтобы ты убралась с моей земли, – сказал Михаил тихо, но так, что каждое слово было как удар молота по наковальне. – Сейчас.

Они замерли, смотря друг на друга. Она – воплощение холодного, расчётливого мира, который уже оправился от шока и снова начал торговать всем, даже святостью. Он – часть тишины и камня, которые этот мир никогда не поймёт.

Наконец, она пожала плечами. Идеальная, безразличная гримаса.

– Твоя потеря. Но предложение остаётся в силе. Когда надоест играть в простую жизнь, когда эти мозоли начнут болеть по-настоящему… ты знаешь, как меня найти. Всегда найдётся тот, кто хочет прикоснуться к легенде. Или просто сломать её.

Она развернулась и пошла обратно к кораблю, её каблуки чётко отбивали дробь по камням. Она не оглянулась ни разу.

Трап втянулся. Зеркальный корабль взревел двигателями, поднял вихрь, и через мгновение был уже в небе, растворяясь в синеве, оставляя после себя лишь запах озона да лёгкую дрожь в земле.

Михаил стоял, глядя в пустое небо. Потом перевёл взгляд на свои руки. На настоящие мозоли. На следы от искр и сажи. На трещину на костяшке пальца, которую он получил, неудачно ударив по зубилу.

Он был не легендой. Он был просто человеком, который колет дрова и чинит крыши. И эти мозоли не болели оттого, что были частью мифа. Они болели от работы. Настоящей работы.

Он повернулся и пошёл обратно в кузницу. К реальности. К наковальне, которая была тяжела, проста и честна. К железу, которое не лгало.

Вася снова запустил точильный камень. Жужжание заполнило пространство, сметая последние следы гладкого, ядовитого голоса Илектры.

Михаил взял молот. Он не был брендом. Он был инструментом. И этим он был ценен.

Часть 8: Проверка

Она вернулась на следующий день. Без роскошного корабля. На небольшом, быстром аэроцикле, который приземлился у края поляны так тихо, что его не услышали ни Михаил в кузнице, ни Вася в саду.

Когда Михаил вышел, чтобы отнести готовые карабины в сарай, она уже стояла у стола под деревом. В другой одежде – простые, но безупречно сидящие тёмные штаны и высокий свитер, подчёркивающий длину её шеи. Рядом на столе лежала небольшая упаковка в матовой бумаге.

– Я не люблю, когда мне отказывают, – сказала она без предисловий, когда он остановился в нескольких шагах. – Особенно когда отказ иррационален. Это вредно для бизнеса. Но я умею быть… настойчивой. И понимающей. Я подумала, что, возможно, была слишком прямолинейна.

Михаил молча поставил карабины на крыльцо, вытер руки о фартук.

– Ты не понял сути, – продолжила Илектра, подходя ближе. Её шаги были бесшумны на траве. – Я предлагаю не просто сделку. Я предлагаю… валидацию. Мир там, снаружи, уже создал миф о тебе. Ты можешь игнорировать его, но от этого он не станет менее реальным. Ты – товар. Как древняя статуя, как картина мастера. Но у статуи нет температуры тела. У картины нет пульса. А у тебя – есть.

Она была уже совсем близко. Он чувствовал её запах – сегодня это был запах дорогого мыла и чего-то электрического, едва уловимого, будто сама аура вокруг неё была заряжена.

– Я не статуя, – сказал он.

– В этом-то и ценность, – улыбнулась она, и в этой улыбке было больше профессиональной оценки, чем тепла. – Ты живой артефакт. Но чтобы миф работал, он должен иметь точки соприкосновения с реальностью. Отсюда легенды о святых и их мощах. Людям нужно доказательство. Осязаемое. Интимное. Не обязательно публичное. Достаточно… избранных свидетельств.

Она протянула руку и положила ладонь ему на грудь, поверх грубой льняной рубахи. Её прикосновение было лёгким, точно выверенным, без дрожи, без неуверенности. Как прикосновение реставратора к бесценной картине.

– Вот что я предлагаю, – прошептала она, глядя ему прямо в глаза своими ледяными зелёными озёрами. – Одно доказательство. Только для меня. Никаких записей. Никаких свидетелей. Просто факт. Чтобы я знала. Чтобы я могла сказать – да, он настоящий. И этот факт… он станет основой для всего остального. Гарантией подлинности. Для тех, кто будет покупать миф.

Михаил смотрел на неё, пытаясь разглядеть за этим безупречным фасадом хоть что-то человеческое. Хоть искру азарта, страха, простого любопытства. Не находил ничего. Только холодный, прагматичный расчёт. Она хотела не его. Она хотела сертификат подлинности, скреплённый физической близостью.

И он понял, что это не соблазн. Это – проверка. Проверка его легенды на прочность. Проверка, сможет ли «Дикарь», отшельник, скала – сломаться под давлением простого, циничного предложения.

Он отстранился от её прикосновения.

– Нет, – сказал он.

Но она не ушла. Она замерла, изучая его. Потом медленно кивнула, будто получила важные данные.

– Ты боишься, – констатировала она. – Не меня. Того, что это разрушит твой внутренний нарратив. Святой не должен пачкаться о мирские удовольствия. Но я не предлагаю удовольствие, Михаил. Я предлагаю транзакцию. Самую чистую из возможных. Без эмоций. Без последствий. Мы оба взрослые люди. Мы можем отделить физиологию от… всего остального.

И в тот момент Михаил почувствовал странную, извращённую логику в её словах. После Лилии, после той болезненной попытки воскресить прошлое, которая закончилась стыдом и пеплом, этот холодный, расчётливый подход казался почти… очищающим. Не было никаких призраков, никаких воспоминаний, никаких ожиданий. Только обмен: его легендарность на её подтверждение. Примитивно. Цинично. Просто.

Возможно, именно эта простота и стала ловушкой. Возможно, он просто устал от сложностей, от груза смыслов. Возможно, ему захотелось доказать себе, что он может быть не «скалой», а просто телом. Телом, которое можно использовать. И которое при этом не сломается.

Он не сказал «да». Он просто перестал говорить «нет». Его молчание она приняла за согласие.

Она взяла его за руку и повела в дом. Её движения были уверенными, лишёнными суеты. Она знала, что делает.

Внутри было прохладно и полутемно. Она не стала зажигать свет. Подвела его к кровати, развернула к себе.

– Это не про любовь, Миша, – сказала она тихо, расстёгивая пряжку его ремня. Её пальцы были быстрыми и точными, без дрожи. – Это про репутацию. Твою. Мою. Теперь я смогу сказать, что была с Освободителем. Что знаю, каков он на ощупь. Это придаст вес моим словам. А ты… ты сможешь сказать себе, что прошёл ещё одну проверку. Что даже это тебя не сломало.

Он стоял, подчиняясь её манипуляциям, как пациент на столе у хирурга, который вот-вот начнёт безболезненную, но беспощадную операцию.

Она разделась сама – быстро, эффективно, как сбрасывает ненужную оболочку. Её тело было безупречным, как и лицо. Каждая линия, каждый изгиб – результат работы лучших мастеров. Но в этой безупречности не было жизни. Это был идеальный манекен.

Она толкнула его на кровать, последовала за ним. Её прикосновения были техничными. Она знала, куда нажимать, как двигаться, чтобы вызвать физиологическую реакцию. И она добилась своего. Его тело отозвалось не желанием, а простым, животным рефлексом на стимуляцию. Это было унизительно и отстранённо, как укол, вызывающий непроизвольный спазм.

Сам акт был безэмоциональным, как сборка механизма. Она двигалась сверху, контролируя каждый аспект, её лицо оставалось сосредоточенным, почти задумчивым. Она не целовала его. Не смотрела в глаза. Она изучала его реакции, как врач изучает показания датчиков.

Михаил лежал, глядя в потолок поверх её плеча. Он не чувствовал ничего, кроме странной, давящей пустоты. Не было ни стыда, ни гнева, ни даже отвращения. Было только холодное наблюдение за тем, как его собственное тело предаёт его, реагируя на умелую стимуляцию, в то время как сознание витало где-то далеко, в углу комнаты, глядя на эту сцену со стороны.

Она достигла своей цели – его кульминации – с эффективностью профессионала. Не было ни всплеска, ни облегчения. Просто конец физиологического процесса. Она тут же слезла с него, встала и начала одеваться, не глядя на него.

– Спасибо, – сказала она деловым тоном, застёгивая брюки. – Это было… информативно.

Он сидел на краю кровати, всё ещё оглушённый этой леденящей пустотой. Он ждал, что почувствует себя осквернённым. Но чувствовал себя лишь использованным. Как инструмент. Как ту самую статую, к которой прикоснулись не для поклонения, а для того, чтобы убедиться в материальности мрамора.

Илектра поправила волосы перед тёмным окном, поймав своё отражение.

– Предложение о сотрудничестве остаётся в силе, – сказала она, поворачиваясь к нему. Её лицо снова было безупречной маской. – Подумай. Теперь ты знаешь, что я не враг. Я – ресурс. Так же, как и ты.

Она вышла из комнаты. Он слышал, как открывается и закрывается входная дверь. Через мгновение донёсся тихий гул аэроцикла, быстро набирающего высоту.

Михаил остался сидеть в полутьме. Тело начинало ощущать холод. Он посмотрел на свои руки, лежащие на коленях. Те же руки, что держали «Дикарь». Теперь они держали только пустоту.

«Теперь я могу сказать, что была с Освободителем».

Его репутация. Её репутация. Всё свелось к этому. К холодной транзакции в полутемной комнате.

Он лёг на спину, уставившись в потолок. Не чувствовал себя сломленным. Чувствовал себя… стерильным. Как будто Илектра провела не половой акт, а хирургическую процедуру, удалив последние остатки каких-то иллюзий. О том, что близость может быть чем-то иным. Что его легенда может быть чем-то большим, чем товар.

В доме было тихо. Снаружи доносился лишь шелест листьев. Никакого осуждения. Никакого эха.

Он встал, подошёл к жестяному тазу с водой, вылил его себе на голову. Ледяная вода обожгла кожу, смывая следы её прикосновений, её запах. Он вытерся грубым полотенцем.

Затем оделся, вышел во двор. Вася косил траву на дальнем конце поляны, ритмично взмахивая косой. Он видел отлёт аэроцикла? Неважно.

Михаил подошёл к поленнице, взял топор. Нашёл самое сучковатое, неподатливое полено. Вкопал его.

И начал рубить. Не вкладывая в удары ярость или отчаяние. Вкладывая в них холод. Тот самый холод, что поселился внутри. Каждый удар был чёток, точен, беспощаден. Он рубил не дрова. Он рубил связь. С тем миром, который прислал к нему Илектру. С тем собой, который мог стать частью этой чудовищной механики.

Щепки летели в стороны. Топор гудел в воздухе. Его тело работало, мышцы горели знакомым, честным огнём усилия.

Когда полено раскололось на две идеальные половины, он остановился, переводя дыхание. В груди была не пустота, а ясность. Жестокая, неприкрашенная ясность.

Его проверяли. И он прошёл проверку. Не сломавшись. Не поддавшись. Просто позволив этому случиться, как разрешают пройти сквозь себя ливню или метели. Он остался собой. Скалой. Даже когда её использовали как точильный камень.

Он взвалил наколотые дрова на плечо и понёс их под навес. Работа ждала. Настоящая работа. Та, что оставляла после себя не пустоту, а сложенные в штабель поленья, которые дадут тепло долгой зимней ночью.

Он был не легендой. Он был дровосеком. И в этой простоте была сила, которую не могла купить никакая Илектра.

Часть 9: «Я – не бренд»

Она вернулась на третий день. Без предупреждения, как всегда. Но на этот раз не одна.

Михаил услышал не гул двигателя, а приглушённую речь и смех. Он вышел из кузницы и увидел на поляне группу людей. Их было пятеро: Илектра в центре, а вокруг – четверо в дорогой, но практичной одежде для outdoor. Двое мужчин, две женщины. Их лица были оживлены любопытством, а взгляды скользили по дому, сараю, по самому Михаилу с нескрываемым, почти жадным интересом. Как будто рассматривали диковинный экспонат в зоопарке.

Один из мужчин что-то сказал, и все засмеялись – звонко, свободно, но с какой-то вымученной, показной непринуждённостью. Звук этого смеха резал тишину Жемчужины, как стекло.

Илектра заметила Михаила. Она улыбнулась – её профессиональная, безупречная улыбка – и жестом пригласила его подойти. Он не двинулся с места. Стоял у входа в кузницу, в потрёпанном фартуке, с молотом в руке, и ждал.

Она что-то сказала своей группе и пошла к нему одна, оставив их хихикать и щёлкать скрытыми камерами в направлении дома.

– Михаил, – начала она, остановившись на почтительном, но демонстративно дружеском расстоянии. – Прости за вторжение. Это мои… партнёры. Инвесторы. Люди с тонким вкусом и огромными ресурсами. Они заинтересовались твоей историей. Вполне естественно.

– Уходи, – сказал он тихо, но так, что слова прозвучали чётко, как удар клинка по дереву.

Она не смутилась.– Не будь таким замкнутым. Это возможность. Они хотят не просто слухи. Они хотят опыт. Аутентичный опыт. Прожить день на Жемчужине. Попробовать твою еду. Послушать истории у костра. Они готовы платить. Очень хорошо платить. Мы могли бы организовать что-то вроде… эксклюзивного ретрита. Ты же не хочешь всю жизнь колоть дрова? Это же скучно. А здесь – настоящее приключение. Настоящая жизнь.

Один из мужчин из группы крикнул:– Эй, Освободитель! Правда, что ты одним взглядом можешь заставить бывшего плебея танцевать? Покажешь фокус?

Смех снова пронзил воздух. Михаил увидел, как Вася резко поднял голову от грядок, его лицо стало каменным.

Илектра обернулась и сделала едва заметный, успокаивающий жест. Потом снова посмотрела на Михаила.– Они просто любопытны. Энергичные люди. Не обращай внимания. Давай обсудим условия. Ты предоставляешь локацию и… атмосферу. Я – клиентов и полный цикл обслуживания. Шестьдесят на сорок в твою пользу. Это щедро.

Михаил положил молот на наковальню. Звук металла по металлу прозвучал сухо и окончательно. Он медленно снял фартук, повесил его на гвоздь. Потом вышел из кузницы и пошёл прямо к группе.

Они замолчали, наблюдая за его приближением с интересом, в котором мелькала тень неуверенности. Он был крупнее, массивнее, чем казался издали. И в его движениях не было ничего от придворного или шоумена. Только прямая, несуетливая угроза дикого зверя, охраняющего свою территорию.

Он остановился перед ними, окинув всех тяжёлым, безоценочным взглядом.– Вы уходите, – сказал он негромко. – Сейчас. И не возвращаетесь.

Один из мужчин, тот, что кричал, попытался сохранить браваду.– Эй, дружище, мы просто…– Я не ваш дружище, – перебил Михаил. Его голос не повысился, но в нём появилась стальная жила, от которой у инвестора невольно отхлынула улыбка. – И это не аттракцион. Это мой дом. Убирайтесь.