Читать книгу: «Княжий Волк», страница 3

Глава 13. Вал и Ров

Путь до Киева Любомир проделал пешком и в одиночестве. Он намеренно избегал больших дорог, где уже начинали собираться в ватаги будущие воины, и шёл лесными тропами. Он оттягивал момент погружения в человеческий поток, цепляясь за последние часы привычного ему молчания.

Но избежать неизбежного было нельзя. Когда он вышел из леса на те же холмы, с которых недавно впервые увидел город, у него перехватило дыхание. Киев преобразился до неузнаваемости.

Если в прошлый раз он казался ему просто большим, шумным ульем, то теперь это был улей, готовящийся к роению. Весь огромный луг перед городскими стенами, весь Подол, всё пространство до самого Днепра превратилось в один гигантский военный лагерь. Тысячи людей. Сотни, если не тысячи, костров, дым от которых смешивался с утренним туманом и стелился над землёй, как предзнаменование.

Он спустился с холма, и этот новый мир поглотил его. Этот хаос был иным, чем базарная толчея. В нём не было праздности или торгового азарта. В нём чувствовалось напряжение туго натянутой тетивы.

Воздух был густым и тяжёлым. Он пах не просто дымом. Он пах конским потом, пролитой медовухой, подгорелой кашей, сыромятиной конской сбруи и острым, кислым запахом пота множества мужчин. А ещё в нём был едва уловимый, но вездесущий запах тревоги. Он был в том, как воины чистили своё оружие, в их коротких, резких разговорах, в их смехе, который был слишком громким, чтобы быть искренним.

Любомир впервые видел настоящую армию. И она была не такой, как в сказках. Она не была единым, блестящим войском. Это было пёстрое, бурлящее варево из людей и племён.

Вот, у своих шатров, стояли варяги. Высокие, светловолосые, они держались особняком. Их круглые щиты были ярко раскрашены, шлемы с наносниками отполированы до блеска. Они неторопливо точили свои длинные мечи и широкие секиры, разговаривая на своём гортанном, похожем на лай языке. От них веяло холодной, профессиональной уверенностью и презрением ко всем остальным.

Большую часть лагеря занимали русы. Бородатые, кряжистые мужи, чьи кольчуги, где новые и блестящие, а где старые и ржавые, глухо позвякивали при каждом движении. Это была основа княжеской дружины, настоящая сила Святослава. Они сидели у костров большими группами, по родам и землячествам.

А между ними, как мелкая речная рыба среди щук, сновали ополченцы. Такие, как он. Крестьяне из окрестных сёл, городские ремесленники. Их оружие было простым – самодельные копья с грубыми наконечниками, охотничьи топоры, старые, дедовские щиты, обтянутые кожей. На их лицах было больше всего растерянности и хмельной бравады, которой они пытались заглушить страх.

Ржание тысяч коней, лязг железа о точильный камень, стук молотков в походных кузницах, обрывки песен, ругань, команды десятников – всё это сливалось в оглушительную, давящую симфонию войны.

Любомир остановился посреди этого человеческого моря. Его лук и колчан со стрелами, его одежда из мягкой кожи – всё то, что в лесу делало его хозяином, здесь выглядело жалко и неуместно. Он был никем. Безымянной песчинкой в этой лавине, готовой вот-вот обрушиться на восток. Вся его решимость, выкованная в тишине ночного размышления, начала таять под напором этой чудовищной, живой, дышащей массы. Он сделал шаг, потом ещё один, не зная, куда идти, кого спросить. Он был потерян.

Глава 14. Запись

Блуждая по лагерю, Любомир наконец наткнулся на то, что искал. У большого шатра, над которым развевался стяг с изображением пикирующего сокола, толпилась длинная, неровная очередь из таких же, как он, новоприбывших. За порядком следили двое гридей в добротных кольчугах, время от времени рявкая на самых нетерпеливых. Их лица были непроницаемыми, а взгляды скользили по ополченцам так, будто это было стадо овец, а не люди.

Любомир молча пристроился в конец. Он ждал долго. Час, может, больше. Очередь двигалась медленно. За это время он успел изучить каждого, кто стоял впереди: хвастливого парня, без умолку рассказывающего, как он в одиночку завалил медведя; хмурого ремесленника, чьи руки были в мозолях от молота; отца с двумя сыновьями, похожими друг на друга как три капли воды. Каждый из них подходил к столу, что-то говорил и уходил с гридем вглубь лагеря.

Наконец настала его очередь.

За простым дощатым столом сидел боярин. Седой, грузный, с тяжёлой челюстью и усталыми глазами, которые, казалось, видели насквозь. Рядом с ним сидел молодой писарь с гусиным пером в руке и скреб по вощёной дощечке, внося имена в длинный список.

Боярин поднял на Любомира свой оценивающий, как у торговца скотом, взгляд. Он скользнул по его одежде, по луку за спиной, по ножу на поясе. Взгляд не задержался ни на чём.

"Имя? Род?" – голос был низким и безразличным, как скрип камней.

"Любомир, сын Ведана".

Писарь скрипнул пером.

"Оружие?"

"Лук. Нож".

Боярин хмыкнул, в его глазах промелькнуло лёгкое пренебрежение.

"Охотник?"

"Да".

"Значит, бегать по лесу умеешь. Хорошо," – боярин снова уставился на свои списки. – "Это тебе не зверя из-за куста бить. Пойдёшь в третий десяток седьмой сотни ополчения. Десятник – Ратибор".

Любомир почувствовал, как внутри у него всё сжалось. В ополчение. В пеший строй. Все его надежды, все его уникальные навыки, его знание леса – всё это оказалось ненужным. Его просто бросали в общую массу, в "мясо", которое должно было стоять стеной и умирать.

"Я мог бы в ловчие," – слова вырвались сами собой, голос прозвучал непривычно громко. – "В разведку… Я знаю лес".

Боярин даже не поднял на него глаз. Он лишь махнул рукой, подзывая следующего.

"Здесь князь решает, кто ты. А пока ты – никто," – бросил он через плечо. – "Место твоё в строю. Следующий!".

К Любомиру подошёл один из гридей и грубовато тронул его за плечо. "Пошли, охотник. Твой десяток ждёт".

Унижение обожгло его, как крапива. Горячая, злая волна поднялась от живота к горлу. Он только что отдал своё имя, свою свободу, свою жизнь в руки этих людей, а они в ответ растоптали его суть, то единственное, в чём он был силён. Его главный навык, всё, чем он был, только что обесценили и выбросили, как ненужный хлам.

Он молча пошёл за гридем, чувствуя на спине равнодушный взгляд боярина. Он сделал свой первый шаг на пути воина, и этот шаг был в грязь.

Глава 15. Десяток Ратибора

Гридь вёл Любомира вглубь лагеря ополченцев, в самую гущу сотен костров, палаток из шкур и простых навесов. Здесь было шумнее и грязнее, чем в дружинном стане. Воздух пах кислым пивом и страхом. Наконец, провожатый остановился у ничем не примечательного костра и кивнул. "Твои. Десятник – вон тот, с рыжей бородой". И ушёл, оставив Любомира одного.

У огня сидели и лежали несколько человек. Его новый десяток. Его новая стая. Они выглядели так, словно их собрали наобум со всех концов земли русской. Двое дюжих парней-близнецов, похожих на молодых бычков, лениво переругивались из-за куска вяленого мяса. Худой, сутулый мужчина с лицом горожанина молча чинил ремень на своих поношенных сапогах. Совсем юный, почти мальчишка, с восторженными глазами и пушком на щеках, пытался приладить к своему поясу тяжёлый отцовский меч, который явно был ему велик.

И тот, на которого указал гридь. Ратибор.

Он сидел на бревне чуть поодаль, точа длинный нож на бруске. Ему было около тридцати, но выглядел он старше. Лицо, тёмное от солнца и ветра, было испещрено мелкими морщинками. Коротко стриженные рыжеватые волосы, густая борода. Но главное – глаза. Спокойные, внимательные, и бесконечно усталые, как у человека, который видел слишком много смертей.

Он поднял взгляд, когда Любомир подошёл, и его глаза на мгновение стали острыми, как острие его ножа. Он окинул Любомира тем же оценивающим взглядом, что и боярин, но в нём не было равнодушия. В нём был горький опыт. Он смотрел на Любомира и видел не человека, а очередную проблему. Очередного новобранца, которого нужно научить выживать и который, скорее всего, всё равно погибнет в первой же серьёзной стычке.

Любомир молча стоял, ожидая. Другие тоже обратили на него внимание, разговоры стихли.

"Любомир, сын Ведана. Приписан к вашему десятку," – сказал он ровно, нарушив тишину.

Ратибор отложил нож. Он медленно поднялся. Невысокий, но коренастый, крепко стоящий на земле.

"Значит, это ты у нас," – он снова оглядел лук за спиной Любомира, и его губы скривились в усмешке. – "Ещё один лесовик".

Он произнёс это слово не как похвалу, а как диагноз.

Он подошёл вплотную. От него пахло потом, кожей и дымом. Его усталые глаза впились в лицо Любомира.

"Запомни, охотник," – его голос был низким и хриплым, без тени дружелюбия. – "Здесь у тебя нет ни лис, ни зайцев. Здесь у тебя один зверь – тот, кто стоит слева в строю, и тот, кто справа. Потеряешь их из виду – сам сдохнешь. Они – твоя стая. А я – твой вожак. Мои приказы – закон. Понял?".

"Понял," – кивнул Любомир.

"Хорошо," – Ратибор отошёл. Он указал на груду оружия, лежащую у костра. Там были простые деревянные щиты, обтянутые кожей, и длинные копья с железными наконечниками. – "Вон твоё новое ремесло. А лук свой пока за спину спрячь, да подальше. Он тебе здесь не понадобится. Твоя работа теперь – щит да копье".

Он сел на своё место и снова взял в руки нож и точильный камень, давая понять, что разговор окончен. Остальные, видя, как десятник принял новичка, тоже потеряли к нему интерес и вернулись к своим делам.

Любомир остался стоять посреди лагеря. Он был принят. Или, вернее, ему указали на его место. Он подошёл к куче оружия и поднял тяжелый, неуклюжий щит. Дерево было плохо обработано, оно царапало руку. Это было не живое дерево, которое пело под его резцом. Это было мёртвое дерево, предназначенное только для одного – принимать на себя удары чужой стали. И Любомир чувствовал, что с ним самим только что поступили точно так же.

Глава 16. Стена Щитов

На следующее утро для Любомира начался ад.

Их выгнали на огромное поле за лагерем ещё до того, как солнце успело просушить росу. Сотня за сотней, десяток за десятком. Здесь не было индивидуальности, не было имён. Были только порядковые номера.

Для Любомира, чьё тело было совершенным инструментом в лесу – чутким, быстрым, бесшумным – муштра стала физической пыткой. Его привычка к свободе, к тому, чтобы самому решать, где поставить ногу и в какую сторону посмотреть, здесь была не просто бесполезна – она была пороком.

"Сомкнуть строй!" – ревел сотник, здоровенный дружинник с голосом, как у быка.

Любомира зажали. Слева в плечо упирался один из парней-близнецов, от которого несло потом и чесноком. Справа его теснил молчаливый горожанин. Сзади кто-то тяжело дышал в затылок. Он был лишён пространства. Его тело, привыкшее ощущать вокруг себя воздух, ветер, близость деревьев, теперь было заперто в этой человеческой коробке. Клаустрофобия, которой он никогда не знал, начала душить его.

"Щиты – к бою!"

Он с трудом поднял свой. Тяжёлый, грубо сработанный круг из досок, обтянутый сыромятной кожей. Он оттягивал левую руку, заставляя мышцы гореть от непривычного напряжения. По правилам, край его щита должен был накрывать край щита соседа слева, создавая сплошную стену. Но он постоянно то опускал его слишком низко, то поднимал слишком высоко, открывая щели.

"Третий десяток, седьмая сотня! Держи ряд, мать вашу!"

Потом им в руки сунули копья. Длинные, почти в два человеческих роста, неуклюжие жерди с железным наконечником. Их нужно было держать правой рукой, пропустив над рядом щитов. Копьё казалось живым, оно качалось, норовило клюнуть землю, било по шлему впереди идущего.

"Шагом… арш!"

И стена ожила. Она двинулась вперёд, сотни ног одновременно ударили по земле. Вернее, должны были ударить. Строй постоянно сбивался с ритма, кто-то спешил, кто-то отставал. Любомир был одним из худших. Он не мог поймать этот общий, тупой, монотонный ритм. Он спотыкался, наступал на пятки впереди идущему, получая в ответ ругань.

Ратибор шёл рядом со своим десятком, вне строя, и его злой, хриплый голос был постоянным аккомпанементом этой пытки.

"Любомир, твою мать! Ты не в лесу, здесь не танцуют! Пятку к носку, ногу к ноге! Не семени!" – древко его копья больно ткнуло Любомира в спину.

"Щит выше! Ты что, пузо своё решил от стрел спрятать? Соседа прикрывай, дырявый!".

Удар по кромке щита заставил руку содрогнуться.

"Шаг в шаг! Щит к щиту! Куда прешь, охотник? Думаешь, самый быстрый? Здесь все равны – все одинаково медленные! Ты – дыра в стене, Любомир! Дыра, в которую потечёт вражья сталь и кровь твоих товарищей!".

Час за часом, под палящим солнцем. Они маршировали вперёд, разворачивались, смыкали и размыкали ряды. К полудню рубаха Любомира промокла от пота, плечо ныло от веса щита, ладони были стёрты до волдырей грубым древком копья.

Он пытался. Честно. Он смотрел на ноги соседа, пытался копировать его движения, слушал счёт сотника. Но его тело бунтовало. Оно отказывалось подчиняться этой тупой, механической дисциплине. Каждый раз, когда ему казалось, что он поймал ритм, он сбивался снова, вызывая очередной гневный рык Ратибора.

Когда вечером их наконец отпустили, Любомир едва доплёлся до костра. Он рухнул на землю, не в силах даже снять с себя снаряжение. Каждый мускул его тела кричал от боли. Он чувствовал себя выжатым, избитым.

Но сильнее, чем тело, болела его гордость. Он, лучший охотник, знаток леса, мастер, которым восхищался даже старый Прокоп, здесь оказался самым последним неумехой. Неуклюжим деревенщиной, над которым смеялись даже вчерашние пахари. Он никогда в жизни не чувствовал себя таким беспомощным и ничтожным. Он посмотрел на свой лук, одиноко висевший на столбе у шатра. Тот казался насмешкой из другой, свободной жизни. Жизни, которую он потерял.

Глава 17. Варяжка

На третий день муштры, во время короткого перерыва, когда измученным ополченцам позволили рухнуть на вытоптанную траву и напиться теплой воды из баклаг, Любомир увидел их.

Неподалеку, на отдельном, выровненном участке поля, тренировался другой отряд. Варяги.

Смотреть на них было всё равно что смотреть на стаю хорошо обученных волков после созерцания неуклюжего стада коров. В их действиях не было ни суеты, ни лишних криков. Команды их предводителя, бородатого гиганта с татуировкой змеи на шее, были короткими и резкими, как удары топора. "Свейнбъёрн! Скильд! Fram!" (Стройся! Щиты! Вперёд!).

Их "стена щитов" была иной. Она была живой. Она двигалась как единый организм, как гигантская чешуйчатая ящерица. Их круглые, окованные железом щиты перекрывали друг друга идеально, без единой щели. Они не просто шли – они наступали, переставляя ноги в особом, пританцовывающем ритме, готовые в любой момент либо принять удар, либо рвануться в атаку.

И среди этих светловолосых, заросших бородами гигантов он заметил её.

Женская фигура. Она была чуть ниже ростом, чем мужчины, но не уступала им ни в ширине плеч, ни в уверенности движений. Её светлые, почти белые волосы были заплетены в одну тугую косу, толстую, как корабельный канат, и перекинуты через плечо, чтобы не мешали в бою. В одной руке она держала такой же круглый щит, как и у остальных, в другой – широкую датскую секиру, чьё лезвие тускло блестело на солнце.

Это была Хельга.

Она не была красива в том смысле, который вкладывали в это слово деревенские парни. Её кожа была грубой, обветренной, лицо с резкими, выступающими скулами не знало ни румянца, ни мягкости. На переносице белел тонкий шрам. Но в ней была иная, хищная, захватывающая дух красота. Красота натянутой тетивы, занесённого для удара клинка, готовой к прыжку рыси. Каждое её движение – поворот корпуса, перехват секиры, шаг в строю – было наполнено смертоносной, отточенной годами грацией. Она была здесь на своём месте так, как Любомир был на своём месте в лесу.

Он сидел на земле, пыльный, потный, униженный, и не мог отвести от неё глаз. Она была воплощением всего того, чем он хотел, но не мог стать. Уверенность. Сила. Профессионализм. Она была настоящим воином.

В какой-то момент, когда их предводитель дал команду "Hvíld!" (Отдых!), она опустила свой щит и повернула голову. И их взгляды встретились.

Всего на пару секунд. Но Любомиру этого хватило.

В её светло-серых, почти бесцветных глазах не было ни капли женского любопытства. Не было удивления, кокетства или смущения. В них был холодный, бесстрастный анализ. Её взгляд скользнул по нему, как резец мастера по куску дерева, мгновенно оценивая материал. Она увидела его – сгорбленного, в неуклюжей позе, с дешёвым ополченским щитом у ног. Она оценила его неправильную стойку, его простое оружие, его измученный вид.

Он не услышал, но прочитал диагноз в её глазах так же ясно, как читал след на снегу.

"Слаб".

"Балласт".

"Не жилец".

И всё. Её взгляд скользнул дальше, не задержавшись. Она отвернулась, сказала что-то короткое стоящему рядом варягу, и тот громко, по-жеребячьи, заржал. Она потеряла к нему всякий интерес. Он не стоил её внимания. Он был всего лишь частью серого, безликого фона.

Любомир опустил голову и уставился на свои стёртые в кровь руки. Унижение от Ратибора было ничем по сравнению с этим. Командир на него хотя бы кричал. А эта женщина… она его просто списала. Вычеркнула из числа живых ещё до начала войны.

Глава 18. Ночной разговор

Вечер принёс недолгое, выстраданное облегчение. Тренировка закончилась, и воины, как побитые собаки, разбрелись по своим кострам, чтобы хоть немного залечить раны и набить желудки горячей похлёбкой. В десятке Ратибора царило мрачное, усталое молчание. Даже юнец, ещё утром мечтавший о славе, теперь ковырял в миске ложкой с таким видом, будто ест землю.

Любомир сидел в стороне, на границе круга света от костра, спиной к остальным. Он не ел. Он медленно, методично правил лезвие своего охотничьего ножа о гладкий речной камень. Шорк… шорк… шорк… Этот монотонный, привычный звук был единственным, что успокаивало его. Он возвращал его в тот мир, где он был мастером, а не неумехой. Каждое движение было выверенным, точным – полная противоположность тому, что он вытворял днём на плацу.

Он так погрузился в свою работу, что не сразу заметил, как рядом кто-то сел. Он почувствовал запах – смесь дыма, пота и железа. Он не обернулся.

"Хороший нож," – раздался хриплый, тихий голос Ратибора. – "Таким хорошо зверя свежевать. Но печенежскую кольчугу он не пробьёт".

Любомир не прекратил своего занятия, но движения его стали медленнее.

Ратибор помолчал, глядя в огонь. Он уже не кричал. В его голосе не было ни гнева, ни раздражения. Только глухая, въевшаяся в кости усталость.

"Я видел таких, как ты," – продолжил он так же тихо, будто говорил сам с собой. – "Гордых одиночек. Тех, кто думает, что он сам по себе. Охотники, таёжники. У них глаз острый, шаг лёгкий. В лесу им цены нет. А здесь… здесь они первыми и гибнут".

Любомир замер, его рука с камнем остановилась. Он всё ещё сидел спиной, но всем своим существом слушал.

"Они думают, что хитрее всех," – усмехнулся Ратибор без веселья. – "Думают, что смогут увернуться, спрятаться за дерево, ударить из-за спины, как привыкли. Но в настоящей рубке нет деревьев. Есть только ты, враг перед тобой, и крик в ушах. И вся твоя хитрость ломается о первую же стальную кромку".

Он взял с земли ветку и бросил её в огонь. Ветка вспыхнула, зашипев.

"В настоящей рубке," – Ратибор наклонился вперёд, и его суровое лицо осветилось пляшущими отблесками пламени, – "хитрость – это щит твоего соседа. Единственная хитрость. Не научишься за него спину прятать и свою спину ему подставлять, так, чтобы между вами и мышь не проскочила – тебя и сотня твоих луков не спасёт. Тебя просто сомнут. Вырежут. И никто даже имени твоего не вспомнит".

Он снова помолчал, давая словам впитаться. В его голосе не было злобы. Не было нравоучения. Только горькая, непреложная правда человека, который много раз видел, как она работает. Он говорил не с новобранцем, которого надо отчитать. Он говорил с человеком, которого пытался спасти.

Любомир медленно повернул голову. Он впервые посмотрел на своего десятника не как на мучителя, а как на… старшего. Он увидел не просто командира, а воина, несущего на себе тяжёлый груз ответственности за девять чужих жизней.

Он ничего не ответил. Слов не было нужно.

Ратибор встретил его взгляд, кивнул, будто убедившись, что его услышали, и поднялся.

"Выспись, охотник," – бросил он уже своим обычным, командирским тоном. – "Завтра бегать придётся ещё больше".

И ушёл к своему месту у костра.

Любомир остался сидеть один. Он посмотрел на свой остро заточенный нож, потом на тяжёлый, неуклюжий щит, валяющийся у его ног. И впервые увидел в этом куске мёртвого дерева не символ своего унижения, а что-то иное. Возможность. Шанс. Единственный и последний. Это был первый разговор в лагере, когда Любомир почувствовал, что в нём увидели не проблему. А человека, который вот-вот погибнет.