Но глушью Ганцевичи были только для Якуба Коласа, который учительствовал в этих местах до революции и одну из частей трилогии «На росстанях» назвал «В полесской глуши». После войны Ганцевичи преобразились, впрочем, как и весь Советский Союз. На работу в Западную Белоруссию приехали тысячи юношей и девушек, среди которых были и мои мама с папой. Как мне сейчас представляется, для них не существовало невыполнимых задач. Перед глазами лежал огромный мир, в который нужно было войти и взять свое. И они входили и брали.

Отец был бухгалтером, мама – паспортисткой в милиции. Они поженились, отец вступил в партию, стал главным бухгалтером межколхозстроя, и все было бы хорошо, если бы он не считал, что поступать надо не по указке партии, а по совести. На собрании коммунистов он встал и сказал, что кандидат в депутаты, присланный из райкома, полное ничтожество – отец употребил другое слово, – и надо выбрать того, кого они хорошо знают. Собрание поддержало отца и проголосовало за другого кандидата.

Это был натуральный бунт на корабле, и отца с треском выкинули сначала из партии, потом с работы. К тому времени уже родились мы с сестрой, времена у нас наступили не самые простые. Но я рассказываю не о судьбе молодых коммунистов в послевоенном Союзе.

Именно в это нелегкое время со своей судьбой определился и я. Произошло это в нашем сарае, куда я позвал соседа Ваньку. Он был на год старше меня, а значит, умнее и сильнее.

Я еще в школу не ходил, но уже читал взрослые книги, и одна из них произвела на меня неизгладимое впечатление. Она была о рыцарях-крестоносцах. Закованные в броню воины потрясли до глубины души, и я захотел стать похожим на них.

Я нашел в сарае ржавое ведро и долго пытался проковырять в нем дырку для глаз. Однако не было подходящего инструмента, да и руки были не столь сильны. Я подозревал, что в эти руки рановато вкладывать железный двуручный меч. Но меч легко можно было заменить оструганной палкой, что я и сделал.

Иное дело шлем, то есть, ведро. Все-таки, нужно было видеть, куда идешь и с кем воюешь. Я взял ведро и отправился к соседу Толику Шабанову, старшекласснику. Толик был добрый парень. Не задавая лишних вопросов, он взял зубило, молоток и пробил в ведре кривую дыру.

– Сойдет? – спросил он.

– Конечно, – сказал я. – Я тебе за это книжку про рыцарей дам почитать.

– Не надо, – отмахнулся Толик. – Воюй так.

Я оттащил ведро назад в сарай и надел на голову. К сожалению, ведро было не совсем шлемом. При желании я мог бы втиснуться в него с плечами, но как тогда действовать мечом? Да, нужно было набирать вес. А я плохо ел.

«Ладно, – решил я. – Пока повоюю в ведре».

И позвал Ваньку. Но Ванька надевать ведро на голову решительно отказался.

– Это же твой шлем, – сказал он. – Я лучше мечом.

– Меч тоже мой, – заметил я.

– А я его тоже строгал.

Это было правдой, меч мы мастерили вместе.

– Надевай, – сказал Ванька.

Мне не понравился его повелительный тон, но я все-таки надел шлем на голову. Ванька радостно ухмыльнулся, размахнулся и от всей души шарахнул мечом по ведру.

Из глаз у меня посыпались искры. Но вместе с искрами из головы вылетела и вся дурь, которая там накопилась. Я вдруг понял, что лучше писать о рыцарях, чем ими быть.

Испуганный Ванька помог мне снять с головы ведро.

– Живой? – спросил он и дотронулся до шишки, которая, как я чувствовал, стремительно вспухала на макушке.

– Не трогай! – взвыл я. – Мы же играем в рыцарей!

– А ты не сказал, что надо понарошку, – пожал плечами Ванька. – Глянь, меч сломался.

Мы осмотрели оружие. Оно пришло в полную негодность, в отличие, кстати, от ведра.

– В следующий раз надо зимнюю шапку под ведро надеть, – сказал Ванька.

«Дудки, – подумал я. – В следующий раз рыцарем будет кто-то другой».

И я потихоньку начал писать. Сначала короткие, на полстранички, рассказы, потом длиннее. К восьмому классу я уже был готов к роману. Он назывался «Анты» – о праславянском племени славян, воевавшем с Византией.

«Анты» я писал в Новогрудке, где оканчивал школу имени Адама Мицкевича. Там я уже был вполне состоявшийся автор, не считающий чем-то из ряда вон выходящим завоевание мира. Анты для этого вполне подходили. Они тоже почти завоевали восточно-римскую империю.

Отец в Новогрудке преподавал в торгово-экономическом техникуме бухгалтерский учет, но о Ганцевичах не забывал. Помнила о них и мама.

– Какой же ты был дурак, что уехал из Ганцевич, – сказала она как-то отцу.

– Так ведь район расформировали! – вытаращил тот глаза. – Некуда было на работу устроиться.

Когда отец спорил, всегда таращил глаза.

– А Просвиров остался, – сказала мама.

Иногда она становилась невыносимо права.

Федор Васильевич Просвиров был другом отца. Они вместе начинали трудовую карьеру в Ганцевичах, Просвиров председателем райпотребсоюза, отец – бухгалтером. Но потом Просвиров пошел по журналистской стезе и теперь возглавлял районную газету в Ганцевичах, между прочим, вновь ставших райцентром.

– Такой квартиры, как там, у нас никогда не будет, – вздохнула мама.

С этим отец был согласен. По ганцевичским меркам дом панского подловчего, то есть, лесничего, который достался нам пополам с директором школы Сычевым, был настоящими хоромами. Я уж не говорю про сад. Нашей груше бере и яблоне медовке завидовали все мои друзья, особенно Ванька.

Но в Ганцевичи мы с отцом поехали не за берой или медовкой. Отец собрал в стопочку убористо исписанные листы моего романа, уложил их в папку и туго завязал тесемки. Как истинный бухгалтер, он умел работать с документами.

– Покажем Феде, – сказал отец. – Он тоже писатель.

Я уже понимал разницу между писателем и журналистом, но спорить не стал. Мне и самому хотелось съездить в Ганцевичи.

Просвиров поковырялся в папке с моим романом, что-то прочитал. Похоже, ему не очень понравился почерк.

– Молодец, – сказал он. – Пиши дальше. Но писательство дело непростое. Пишущая машинка нужна.

– Машинку мне дадут в техникуме, – заявил отец. – Как раз недавно одну списали.

– Печатает? – спросил Просвиров.

– Пару букв не пробивает, но завхоз обещал, что исправит. Он у нас мужик с руками.

Меня качество пишущих машинок пока не волновало. О чем писать – вот в чем вопрос.

– А вы что пишете? – спросил я Просвирова.

– Повесть закончил, – Федор Васильевич оглянулся по сторонам. – Сказать, о чем?

– Конечно, – разрешил я.

– Про экскаваторщика!

Я чуть не сел мимо стула, стоявшего рядом. Экскаваторщик в роли главного героя произведения не мог мне присниться даже в страшном сне.

– Ты слушай, слушай! – вскочил с места Федор Васильевич. – Это же не простой экскаваторщик. У нас здесь до войны евреи жили, весь центр поселка занимали. Потом немцы пришли, гебитскомиссариат, гетто… Часть евреев из гетто сбежали, остальных расстреляли немцы, и после войны их дома стали сносить.

– Когда это было? – спросил отец.

– Сразу после войны, еще до того, как ты приехал. Экскаваторщик сломал стену дома, видит, горшок вывернулся. Он вылез из кабины, взял в руки, а там полный горшок золота!

– Брешешь! – стукнул ладонью по столу отец.

– Вот те крест!

Федор Васильевич перекрестился. Между прочим, в отличие от отца, из партии его не выгоняли.

– Вообще-то, у евреев всегда было золото, – сказал отец. – Даже у Калмановича, сам видел.

– Калманович уехал в Свердловск, а тут целый горшок в стене замурован.

Рассказывая, Федор Васильевич большими шагами мерил комнату, в которой нас принимал. Это был кабинет с двумя книжными шкафами, письменным столом, кушеткой, креслом и стульями. Я с любопытством смотрел по сторонам. Когда-то и самому придется вить писательское гнездо. Но для этого нужна как минимум собственная комната. А у нас в Новогрудке две комнаты на четверых в доме для преподавателей техникума.

– Представляешь, схватил он горшок с золотом, – перебил ход моих мыслей Федор Васильевич, – и побежал, не останавливаясь, в Брест!

– Это сколько ж километров? – спросил отец. – Нужно было сесть в поезд и уехать, хоть в Брест, хоть в Лунинец. А там ищи ветра в поле.

– Костя, он же головой тронулся! Целый горшок золота!

Просвиров перешел на крик. Видимо, горшок с золотом повредил что-то и в его голове. Я заложил пальцем правое ухо, оно у меня слышало лучше, чем левое.

«Зачем кричать о каком-то горшке? – подумал я. – Анты из Византии золото возами вывозили. Наверное, и рабынь брали. Или у них не было рабства? У ромеев точно было…»

– Представляешь, до самого Бреста бегом бежал! – снова, подобно варвару, ворвался в стройную фалангу моих мыслей голос Просвирова. – Ни разу не остановился!

– А откуда вы знаете, что он не остановился ни разу? – спросил я.

Просвиров и отец с изумлением уставились на меня. Похоже, они забыли о моем присутствии.

– Так ведь горшок золота в руках, – сказал Просвиров. – С этим не останавливаются.

– А я бы на поезде поехал, – сказал отец. – Из Лунинца прямо во Владивосток. А лучше в Сочи.

Он щелкнул языком. Кажется, Сочи понравились ему больше Владивостока. Мне тоже.

– Костя, какой поезд?! – всплеснул руками Просвиров. – Я в повести так и написал: бежал, не останавливаясь, до самого Бреста!

– Интересно, что он с этим золотом сделал? – посмотрел на меня отец. – Это же еврейское золото. А оно нашего брата счастливым не делает.

Похоже, повесть Федора Васильевича отца абсолютно не занимала. Он всегда был равнодушен к литературе, из поэтов знал одного Есенина. Под градусом мог прочитать наизусть «Черного человека».

– Большая повесть? – уточнил я у Федора Васильевича.

– Девяносто страниц на машинке! – гордо сказал тот. – Полгода одним пальцем клепал.

– Надо было машинистке отдать, – вмешался в наш разговор о литературе отец.

– Это же повесть! – посмотрел на него, как на маленького, Просвиров. – Тут самому надо.

Я с ним был полностью согласен. Писательский труд священен.

– Жену стоило научить печатать, – сказал отец. – Или одну из дочек. Сколько их у тебя?

– Четверо.

«Ничего себе, – подумал я. – Четыре дочки плюс жена. Как ему удается писать в таком окружении?»

– А я на работе, – признался Федор Васильевич. – Там гораздо спокойнее.

Он вдруг внимательно на меня посмотрел. Мне стало неуютно.

– Валя тоже восемь классов окончила, – сказал Просвиров. – Надо вас познакомить.

– Конечно, – согласился отец. – Зачем искать топор под лавкой?

«Какой еще топор? – подумал я. – Отец туп, но этот еще тупее».

– Валя! – громко позвал Федор Васильевич.

– Ушла, – донеслось из-за двери.

«Слава Богу!» – я чуть не перекрестился.

– Ну, тогда давай по грамульке, – открыл дверцу одного из шкафов Федор Васильевич. – Мария, неси закуску!

– Несу, – ответила из-за двери жена.

Я понял, что мне пора на улицу.

Таким вот макаром я приоткрыл дверь в святая святых и заглянул в щелочку. Там я увидел стопку чистых листов бумаги, пишущую машинку и неясные очертания машинистки. Она вполне могла быть и хорошенькой девушкой.

«Анты, вперед!» – скомандовал я.

Но роман «Анты» так и остался написанным от руки черновиком. Видимо, для его написания на машинке нужно было получить по башке не деревянным, а железным мечом. Однако, как я уже сказал, во второй раз надевать на голову ведро я категорически отказался. Стало быть, и железный меч остался в какой-то другой жизни.

Впоследствии я писал рассказы, повести, даже романы, но любимым жанром остался именно рассказ. Тот самый, выскочивший из ведра.

Сон-трава

1

– Завтра едем на великах в лес, – сказал Шиман. – Сон-трава зацвела. Ты с нами?

– Конечно, – ответил я. – В лес за Озерщиной?

– Ну да.

За цветами сон-травы мы выбирались обычно в середине апреля. Завтра уже десятое. Весна в этом году была ранняя, так что сон-травы на пригорках должно быть видимо-невидимо.

– Что брать с собой? – спросил я.

– Сало, хлеб… Что обычно, – пожал плечами Шиман. – Танька, правда, сало не любит.

– Кто? – удивился я.

– Танька из седьмого «А». Она едет со мной, Любка с Шавловским. А вы с Черным налегке.

В прошлом году мы ездили за сон-травой без девочек. Но недаром всю зиму ходили мы большой компанией по вечерним улицам города. Вот уже и пары сложились. Любка, между прочим, мне тоже нравится.

Мишка Шимановский, Колька Черный, Вовка Шавловский по кличке Гирла, Валет и я живем на одной улице и учимся в одном классе. Танька с Любкой из параллельного «А».

– А Валет? – спросил я.

– У него велика нет.

Недавно Шиман проговорился, что Валет лунатик.

– Ночью по крышам ходит! – сказал он. – Упал, сломал ногу, теперь хромает.

– Зато в карты играет лучше всех, – хмыкнул я.

Валет был единственный в нашей компании, кого взрослые мужики брали играть в подкидного дурака на деньги.

В нашей Речице развлечений немного: кино, рыбалка на Днепре, танцы в городском парке. У меня еще книги, которые я беру в городской библиотеке, у Валета – карты. И вот сон-трава.

– Кто сало берет?

– У Гирлы самое лучшее. Давненько мы тук не ели, – почмокал губами Шиман.

Тук – вытопленный на огне из сала жир. Я тоже проглотил слюнки.

– Из девчонок больше никто не захотел ехать?

– А нам никто и не нужен, – засмеялся Шиман.

Я посмотрел вдоль нашей пустынной улицы.

То, что с девочками стало что-то не так, я понял еще прошлым летом. Пришел на городской пляж искупаться, увидел Любку, бредущую, подобрав подол платья, по речной кромке, и у меня перехватило дыхание. Откуда это у нее взялось?

– Оттуда, – сказал Шиман. – Любка выше тебя ростом.

– Подумаешь! – отвернулся я от него. – Она и тебя выше.

– А я с Танькой.

В седьмом классе еще многие пацаны ниже девочек. Но я знал, что в восьмом многое может поменяться. Быстрее бы…

– Съездим за сон-травой, а там и Днепр в берега войдет, – вздохнул Шиман. – Я уже удочки из-под стрехи достал.

Мои удочки тоже лежали на чердаке. Я почувствовал в правой руке явственное трепетанье засекшейся на крючке рыбы. В животе засосало. Нет ничего слаще вот этого биения сопротивляющейся плоти…

– Завтра в десять часов выезжаем, – сплюнул себе под ноги Шиман. – Главное, чтоб дождя не было.

Мы с ним одновременно запрокинули головы. В чистом небе неподвижно висели редкие облачка.

Погода на Днепре почти всегда хорошая.

2

Я вывел велосипед за калитку двора. Все уже собрались у дома Шимановских. Я медленно подъехал к ребятам.

«А Валет что здесь делает? – подумал я. – Неужели вместо девочки придется его везти?»

– Провожаю, – сказал Валет.

Я посмотрел на девочек. Юбки, плащики, хорошо, хоть теплые свитера догадались надеть. Вырядились, как на парад. Отчего-то особенно мозолили глаза Любкины колени.

– На багажнике поедешь? – спросил я ее.

– Я на раму сиденье приладил, – сказал Гирла.

– И я тоже, – похлопал по сиденью из войлока Шиман.

Веснушки на его лице пылали ярче, чем обычно, рыжие волосы под солнцем стали похожи на факел.

До леса надо ехать по шоссейке, вымощенной булыжником, больше километра, без сиденья на раме долго не выдержишь.

– Вы с Черным на багажнике сумки с едой повезете, – сказал Шиман.

– Я уже обе привязал, – похлопал по своему велосипеду Черный.

Мы его звали то Черным, то Блэком. Клички не прилипали только ко мне. Шиман придумал мне сначала Кожека, затем Шурупчика, но вспоминал их редко.

– Ну, Шурик, поехали, – подмигнул мне Черный. – Эти со своими девками нас не догонят.

И наш караван отправился по улице Заслонова на Полевую, затем на Почтовую, а там и шоссе, выводящее за город. Это в противоположную сторону от Днепра.

Черный, в отличие от меня, заядлый велосипедист. Я пыхчу, налегая на педали, Черный то уносится вперед, то возвращается к ребятам, везущим девчонок.

– Упарились! – кричит он мне. – Давай сбежим, пусть потом по всему лесу ищут!

– Не надо, – отвечаю я. – Все равно всем вместе сало жарить.

Вот и лес. Березы уже взялись желто-зеленой листвой, дубняк стоит еще голый. Сосны с елками круглый год одним цветом, хотя и они по весне посвежели.

Где-то вдалеке выбил длинную дробь дятел.

А вон и освещенная солнцем поляна, испещренная фиолетовыми пятнами. Не сговариваясь, мы с Черным сворачиваем к ней.

– Здесь? – останавливаюсь я.

– Давай здесь, – соглашается он. – Цветов навалом.

Сон-трава любит пригорки с солнечной стороны. Наша поляна точно такая. На ней редкие сосенки, березки, кусты краснотала. Ярко-фиолетовые цветки на мохнатых ножках куртинами густятся на голой земле. В одном цветке шесть крупных лепестков, в глубине чаши шар из желтых тычинок, мажущихся пыльцой.

Я знаю, что сорванная сон-трава быстро вянет, и все же не удерживаюсь, отрываю ножку от корневища и прижимаю ее к щеке. На ножке множество ворсинок, и от их прикосновения щека горит.

– Дай мне, – слышу голос Любы.

Я открываю глаза, вижу тонкие пальцы – и вкладываю в них цветок.

– Красивый, – говорит Люба. – Почему его называют сон-травой?

– Положишь вечером под подушку, и будешь всю ночь спать, как убитая, – смеется Шиман.

Они с Гирлой запыхались, но виду не подают. А Люба, между прочим, не худенькая. Я опять натыкаюсь взглядом на ее колени.

– Моя баба Хадоска называет ее прострел-травой, – говорю я. – Черт спрятался под цветком, и архангел Михаил прибил его перуном. Молнией, по-нашему.

– И что? – смотрит на меня ясными серыми глазами Люба.

– Ничего, – пожимаю я плечами. – Их же нельзя убить.

– Значит, это цветок черта?

– Забабоны, – оттесняет меня плечом от Любы Шиман. – Собирай хворост, будем костер раскладывать. А вы цветы собирайте.

Он любит командовать. И умеет. Гирла на полголовы его выше, но слушается беспрекословно.

3

Я, Черный и Гирла идем в лес за хворостом. Шиман распаковывает сумки с едой. Девочки, сидя на корточках, собирают цветы.

Я думаю, что вот-вот войдет в берега Днепр и начнется настоящая жизнь. Сначала буду ловить рыбу в устье Ведричи, которая впадает в Днепр за льнозаводом, потом переберусь на глизы, так называются кручи из темно-сизого глея. Там рыба хорошая: красноперка, лещ, подуст. На стремнине стоят на якоре челны рыбаков-язятников. Совсем потеплеет – будем оставаться на ночь с донками-закидушками. На них чаще всего берутся ерши-носари, но иногда и окуни попадаются, и налимы. Ночью мы тоже зажигаем костры, но они больше для удовольствия. Смотришь в мерцающие угли, думаешь о неземной жизни. Угли похожи на звезды, мигающие в черном небе над головой…

Гирла разжигает костер. Он мало говорит, но может починить велосипед, запрячь лошадь, смастерить из сетки топтуху. Топтухами мы ловим мелочь в озерцах, оставшихся после паводка. Там и щучки попадаются, но в основном густерки, плотвички и подлещики.

Хворост сначала чадит, затем вспыхивает веселым пламенем. Шиман нарезал из краснотала прутьев и насадил на них кусочки сала. Это та самая еда, которую любят пацаны, но воротят нос девочки.

Мы берем по куску хлеба, поджариваем на огне сало и откусываем, подставляя под капающий тук хлеб. Вкуснота!

Одна капля попала мне на запястье. Я взвыл и стал торопливо зализывать обожженное место языком.

– Кожа сошла? – спросил Шиман.

– Сошла.

Все по очереди осмотрели ожог.

– Будет долго болеть, – сказал Черный. – Отметина на всю жизнь останется.

– До женитьбы заживет, – похлопал меня по плечу Шиман.

Девочки захихикали.

И здесь я отличился. Отчего-то подобные истории со мной часто случаются. Когда мы жили в Ганцевичах, я провалился одной ногой в горящий под землей на приречном лугу торф. Вылечила старая Шабаниха, торгующая на вокзале семечками. Отварила картошку, истолкла в чугуне, облепила этим месивом ногу, и через неделю я уже скакал на двух ногах. Ребята об этом не знают, иначе засмеяли бы.

А уже в Речице я чуть не утонул в Полученке. Озеро мелкое, но и в нем есть места с головой. Я еще плавал не очень хорошо, побрел через озеро за ребятами, и вдруг почувствовал, что не достаю дна. Здорово нахлебался, пока не выбрался на мель.

– Ты чего? – спросил Гирла, увидев, как я отплевываюсь.

– В нос попало, – пробормотал я.

– А ты бы крикнул.

Как раз крикнуть я не мог. У тонущего человека меркнет в глазах свет и пропадает голос.

Девочки надрали большие букеты сон-травы.

– Что вы с ними будете делать? – спросил я Любу.

– Засушим, – пожала та плечами.

– У меня в гербарии сон-травы не хватает, – поддакнула Танька.

Я с сомнением посмотрел на мясистые ножки цветов. Это сейчас они красивые, бархатистые на ощупь, а в засушенном виде? Кроме того, перезревшие цветки сон-травы, как и медуница, блекнут, будто выгорают на солнце.

– У тебя есть гербарий? – спросила Люба.

– У меня бабочки, – сказал я.

Все прошлое лето я ловил сачком на лугу бабочек. В засушенном виде они, кстати, тоже поблекли и обтрепались.

– Покажешь?

– Приходи.

Я посмотрел на Гирлу. Тот расшвыривал в костре чадящие головешки, чтобы не устроить в лесу пожар. Бабочки, как и сон-трава, его не интересовали.

– Цветов нарвем? – спросил я Шимана.

– Зачем? – удивился тот. – Мы же не девки.

Это правда. У каждого из нас своя забота. У Гирлы с Любой все взаправду или понарошку?

Любка показала мне язык. Я засмеялся и подпрыгнул козлом. Шиман, Черный и Гирла в изумлении уставились на меня.

– Скоро лето, – объяснил я им. – На речку хочется.

Шиман собрал остатки еды. Черный забросал землей угли в костре. Гирла подкачал насосом спустившую шину колеса на велике. У меня тоже одно колесо приспустило, но мне ведь не надо никого везти. Как-нибудь доберусь до города.

Я вдруг увидел, что обе девочки похожи на сон-траву: яркие, свежие, теплые. Мне захотелось прикоснуться к их волосам, как к цветкам, щекой.

– На, – с улыбкой протянула мне букетик сон-травы Танька. – Самые крупные выбрала.