Читать книгу: «Солнцестояние», страница 2

Надеясь, что рано или поздно тропа приведет хоть куда-нибудь, я бросилась бежать по самому центру, словно, если бы соскользнула на обочину, меня тут же утащили бы. Однако очень быстро поняла, что идти, никуда не сворачивая, не получится: здесь не было ни единого фонарного столба, и, стоило отдалиться от машины, темнота стала кромешной – настолько, что не определить, где верх, а где низ. В попытке сориентироваться я обернулась; фары «Мазды» скакали, вертелись вдали, точно спятившие болотные огни. Что-то хрустнуло под стопой, укололо, и, ахнув, я рухнула куда-то – по острым камням, сучьям и кочкам.

Превозмогая ноющую боль в щиколотке, я встала, но вскарабкаться на холм уже не смогла. Овраги не должны были быть такими крутыми, но теперь вздымались мокрой стеной, с которой соскальзывали пальцы. Я загребала ее, едва чувствуя, как под ногтями застревает каменная крошка и как сырость пропитывает одежду; скулила:

– Нет, нет, пожалуйста, нет… – и что-то во мне дребезжало, как струна перед тем, как оборваться. Этого не могло происходить на самом деле. Я не героиня страшной сказки. Но кто-то смеялся, захлебывался весельем, топотал, а я взбиралась и скатывалась по склону, взбиралась и скатывалась, пока не выбилась из сил. Позади угрюмо молчала громадная чаща. Фонарик, компас, веревка, нож – все, что я взяла с собой «перестраховки ради», осталось в багажнике – даже с ними мои шансы не были велики, но теперь…

Я уткнулась лицом в траву и заплакала.

А затем подул ветер. Легкий, теплый – наверное, южный – и принес настойчивый шепот:

– Дина! Дина, сюда!

Следовать за ним было бы глупо. Я не хотела быть жертвой, спотыкающейся о бурелом и кричащей чье-то имя в тишине, что ненавидит быть нарушенной – только чтобы чудовище с длинными лапами освежевало и распяло меня между соснами. Но нужно было идти хоть куда-то: что бы ни сыграло со мной эту шутку, оно едва ли закончило – никакая нечисть не отпускает людей так просто, – а сталкиваться с ним лицом к лицу я горела желанием еще меньше, чем углубляться в чащу. И, припав на ногу, то ли вывихнутую, то ли раненную веткой, заковыляла в лес. Не к голосу и не от него; просто – подальше от визгливого хохота, звучащего так, будто стая бешеных птиц с человеческими гортанями слетелась на вальс.

* * *

Не могу сказать, как долго блуждала, утратив зрение, без цели и чувства направления. Днем небо было ясным, но теперь сквозь плотную крону не брезжило ни единой звезды. В конце концов, зрачки привыкли к темноте, но даже так я то и дело натыкалась на стволы, падала и ни за что не указала бы, откуда пришла. Икала, вытирала слезы, периодически останавливалась, чтобы проглотить всхлипы, но продолжала хромать, утешая себя: Здесь должно быть много деревень. Мама говорила, на озере не будет одиноко, ведь там есть соседи. Я к кому-нибудь да выйду — хотя не видела деревень уже очень давно.

Я словно погрузилась в безмятежный пруд, только вода в нем была черная, а в непроницаемых безднах таилось нечто древнее и гибкое. Дремлющее, пока не тревожить его и не задевать его хвост. Из уважения к нему я старалась не шуметь, хотя не умела ходить, не ломая сучкиґ и не ахая, когда мшистая почва проседала под подошвами. Может, и к лучшему, что фонарь остался в машине: если бы луч проредил тьму, та ощерилась бы, и что-то непременно наказало бы меня за дерзость.

Голос – «Дина! Дина! Сюда!» – преследовал, точно ворон, который хотел, чтобы я шла за ним: улетал вперед, а обнаружив, что я отстаю, возмущенно прилетал обратно, но никогда не приближался так, чтобы его можно было разглядеть. Я брела, брела и брела, молясь, чтобы случайно не угодить в топь; долго, будто даже дольше, чем ехала сюда. И «Дина! Куда ты? За мной!» стало почти привычным, как хлопанье крыльев ночных охотников. В какой-то момент, зацепившись штаниной за бревно, я прошипела:

– Заткнись! Тебе меня не обмануть.

В голосе послышалась обида:

– Дина! Дина!

Но мне сказали не верить ничему, и я положилась на удачу, хотя та не то чтобы когда-либо мне сопутствовала. Впрочем, удача или нет, солнце должно было взойти рано или поздно, и тогда я поняла бы, где восток, а где запад, прочитала север и юг по мху. Оперлась бы о координаты мира, как о посох. Однако время текло, а небеса все не окрашивались полосами зари, будто ночь бесконечно бежала из одной части песочных часов в другую. Желудок, и без того пустой, пронзала требовательная боль, но я не наткнулась даже на ручей, чтобы заполнить его хоть чем-то.

В конце концов – спустя час, или два, или пять – ноги отказались подчиняться, и, привалившись к дереву, я сползла в его корни. Те бугрились, словно предлагая защиту, и я калачиком свернулась между ними, обняв колени. От стресса и броска по пересеченной местности я взмокла и тряслась от холода; к тому же ночь не была теплой. Зуб не попадал на зуб, бедра сводило судорогами. Я сняла свитер, зарылась в ворох листьев, но это не помогло – озноб устраивался в мышцах, прорастая, словно плесень. Как в той глупой фантазии, которой я развлекалась весной: будто, стоя в поле с мокрыми волосами и по-русалочьи бледной кожей, обрету единство с чем-то. Только единства не было; была лишь смерть.

Говорят, те, кто погибает от гипотермии, просто засыпают, но надо мной сон не смилостивился. Я лежала то в сознании, то вне его, и существовала для меня лишь дрожь, дрожь, дрожь, жажда, голод, жажда, жажда, дрожь. И это не заканчивалось. Только нечто, что не было моим отцом, каркало:

– Дина! Дина, вставай!

– Нет, – вяло огрызнулась я.

И сомкнула веки. Я была уверена, что не засну, но дрема – поверхностная, лихорадочная – все же сморила. Полуночный лес проступал сквозь нее акварельными пятнами; наверное, спала я чутко, как дикий зверь, вернувшийся туда, где ему положено быть. Мерещилось, будто я вижу каждый лист в кроне, слышу, как вытягиваются цветочные стебли и наслаиваются друг на друга древесные кольца. И все это – в солнечном свете, в том эфемерном его ореоле, что бывает лишь в детстве, ранним июньским утром. Я лежала в корнях дерева, и вокруг благоухали ландыши; кто-то смеялся вдали, но по-хорошему, как резвящиеся «лесные юноши и девы». Хотелось пойти к ним, но я устала – настолько, что уже почти не чувствовала голода. И не заметила черные глаза, вперившиеся на меня откуда-то – не из этого сна, а из другого, темного, места; мудрые и безумные, как у коршуна.

* * *

Разбудили меня мелодичный соловьиный щебет и свет, яркий, будто над лугом, а не в дремучей чаще.

В дремучей чаще, спохватилась я и взвилась, но тут же рухнула обратно, в колыбель из палой листвы, вскрикнув от боли. День отвоевал свое первенство, но во мне по-прежнему плескалась ночь: я едва выпрямила руки и разогнула скованную поясницу; стесанные ладони, локти и колени раздулись и ныли. Холод, пусть и не убил меня, оставил кое-что после себя – мигренью вреза`лся в вискиґ, ломил кости и, быть может, все еще убивал, просто медленно. Но по крайней мере, я могла оглядеться – и заозиралась, тут же понимая, отчего мне было так тяжело.

Я взбиралась в гору: деревья лавиной спускались по скалистому холму, цепляясь за его покатый бок; тут и там, точно дельфиньи спины, торчали валуны. Лес простирался во все стороны, и ландшафт кренился вниз, как если бы ровная земля была где-то очень далеко. Сквозь крону не виднелось ни единой дороги; ни один столбик дыма не вился из поселка. С курса я сбилась окончательно – бесполезно определять восток и запад, юг и север; я ни за что не вернулась бы к шоссе – не то что к нужному, а хотя бы к какому-то.

В иных обстоятельствах я блаженно потягивалась бы в постели в приозерном домике; уселась бы на крыльце и ела землянику со сливками огромной деревянной ложкой. У Аллы – Алины – или как-там ее – наверняка должна быть сувенирная ложка. Но я отключилась в грязи, к штанам налип мох, и когда я опять попробовала встать, тот раскрошился на пестрые ошметки. Быть может, по заветам учительницы английского, тут и стоило остаться, поставить шалаш, дождаться спасателей. Только вот едва ли меня нашли бы так далеко от брошенной машины, а воспаление в ранах и простуда разделались бы со мной быстрее. Сидеть сложа руки было нельзя.

Неподалеку как раз змеилась узкая тропинка. Протоптали ее совершенно точно не люди, а скорее олени и кабаны, и я не лелеяла надежд, будто она выведет к кому-то, и все же ходили по ней явно много и часто – на том ее конце наверняка бил родник. А пить хотелось нестерпимо.

Едва я оттолкнулась от дуба, приютившего меня, и сделала шаг, второй, третий, подволакивая ногу, как услышала смех. Тот же, что и вчера, – не истерический гогот, а лучистый, серебряный. Так смеются юноши и девушки, перепрыгивающие через костер. Солнцестояние, сказала старуха у обочины; вдруг там такие же приезжие, решившие устроить праздник, и они заберут меня домой?

Только вот нутром, на уровне инстинкта, я знала, что это не так. Первое время я ковыляла по тропинке так резво, как могла, но чем выше, тем более искаженным выглядел мир вокруг – словно в зеркале, отражающем реальность идеальнее, чем она есть. Птицы, пусть и пели прямо над головой, не показывались на глаза, а пчелы, опылявшие цветок за цветком, расплывались золотым пухом; здесь не пищали комары, а впереди стелилась прозрачная дымка, будто скрывающая что-то важное. Слишком прекрасно, слишком благостно. В мифах смертные порой случайно видят запретное – охотник, осквернивший своим взором богиню и ее спутниц, женщина, подсмотревшая за таинством посвящения юноши в мужчину. Я бы отвернулась, но у меня не было выбора, и в конце концов тропинка вывела меня на плато, выдающееся над пропастью.

Добраться до него можно было лишь путем, которым пришла я: другие его стороны круто обрывались вниз. Деревья здесь почти не росли – лишь обрамляли площадку, на которой, словно кладбищенские насыпи, балансировали пирамиды из камней: из гранита и песчаника, из мрамора и, кажется, кварца. А на самом краю, на отполированном валуне, парящем над бездной, громоздился сейд.

Красный Сейд, подсказал голос пожилой незнакомки. Неистово-багровый, словно кровь, сочащаяся изо рта идола. На плоском валуне, похожем на алтарь, лежали три небольших камня, а на них – еще один исполинский валун. Что-то во мне завибрировало от натяжения, от безмолвного, но властного приказа приблизиться. На секунду померещилось, будто он трепещет, как живое сердце, сильное, влажное. Теплое. Почти против воли я представила, как приникаю к нему, вгрызаюсь в него зубами, глотаю скользкий кусок. Насыщаю себя. Заполняю дыру внутри.

Завороженная, я не сразу обратила внимание, что поляна отнюдь не пуста, и среди сооружений из камней и у подножия сейда собрались люди. Все – в белых платьях и рубахах, подпоясанных алыми и золотыми лентами, такими же, как те, что повязывали на древесные ветви. Кто-то играл на гуслях, кто-то – на флейте, но, едва я ступила на плато, музыка и смех смолкли, и все они обернулись ко мне, резко, будто чья-то ладонь дернула марионеток за нити.

Я закричала бы, если бы не сухое горло: за людей их можно было принять лишь издалека, но, если на самом деле посмотреть, становилось очевидным, что их тела – просто форма. Они не двигались, но не так, как не двигаются люди; застыли вплоть до складок на одежде, и мерещилось, будто их челюсти раскроются и обнажат сокращающийся зев, или стоит смежить веки, как они вырастут прямо перед тобой, заглотив твое лицо. Своих лиц у них не было: их скрывали маски, выструганные из дерева, вырезанные из горных пород, сплетенные из соломы, сложенные из бумаги, – и все без щелей для глаз. Но меня они видели. Несколько мучительных мгновений я ждала, пока кто-то принюхается и ринется, заулюлюкает, созывая охоту. Однако они лишь кивнули – одновременно, с жутким шелестом ткани – и музыка полилась вновь. Не-человек с длинными когтями заиграл на свирели, просунув ее в пустоту под капюшоном; девушка с коровьим хвостом, чья кисточка дергалась под подолом, перебирала струны арфы.

Все духи этой земли будут плясать подле него. Солнце – слишком крупное, занимающее треть неба, – пожаром осеняло долины и каньоны, простирающиеся внизу, а духи водили хороводы, пока Красный Сейд источал кровь. Неужели они ее не замечают, поразилась я – струи, окропляющие алтарь, капающие на почву; духи ходили босиком, и бордовые следы отпечатывались на их стопах. Но затем один из них подставил кубок под вязкую жидкость, наполнил его до краев и, опустившись на четвереньки, припал к нему, жадно лакая. Позвонки из его спины торчали, словно у горгульи.

Я пошатнулась, внезапно обессиленная, и упала бы, если бы меня не подхватили под локти.

– Идем. Идем за стол, идем.

Я трепыхнулась еще прежде, чем взглянула на того, кто держал меня, и держал крепко, – рванулась, но он не позволил отстраниться. Повторил:

– Идем. Идем, – и только тогда я обернулась к нему. Больше по случайности – не хотелось видеть вообще ничего, разве что очнуться в собственной постели, но руки юноши, говорящего как ворон, никуда не делись. Он и сам походил на ворона: высокий, по-птичьи несуразный, с копной каштановых кудрей, торчащих из-под вороньей же маски. Разум вопил бей и беги, бей и беги, но нечто темное, бархатное, чужое сглаживало остроту, увещевало – оставайся. Бежать все равно некуда. И я разрешила юноше-ворону усадить меня за стол, ломящийся от яств.

Тот располагался под еловыми лапами, в приятной тени, так, что отсюда открывалась вся поляна целиком. Но мой взор приковывал лишь Красный Сейд; с углами, ограненными так, как не смогли бы отполировать человеческие инструменты, оплетенный тугими жилами. И он пульсировал, как если бы что-то толкалось в нем… дитя в утробе или зверь в яйце. Меня передернуло, и я почти вскочила, чтобы броситься прочь, но чья-то ладонь сжала мое предплечье и утянула обратно.

Девушка в маске-росомахе, тяжелой, выпиленной из мрамора, – единственная маска со щелями, сквозь которые горели черные пронзительные глаза, – поставила передо мной похлебку и протянула рог с пивом. Сочное мясо плавало в бульоне, припорошенное луковыми кольцами; пивная пена лопалась и шипела, и я едва не влила его в себя залпом – так ужасно хотелось пить, заполнить живительной влагой трещины от засухи. Но руки не поднялись: здесь ничего нельзя брать. Заплутаешь – ничего не ешь. Однако голод и жажда мучили, как если бы я скиталась по лесу месяц, а не день. Трое суток без воды, несколько недель без еды, если повезет набрести на орешник, – вот сколько мне отпущено, если не принять угощение. Медовые окорока, рыбные калитки, пирожки с капустой, ягодные горсти, наливные яблоки и груши, плошки с ухой, соленые грибы… на белой скатерти, будто на самобранке, ничего не иссякало.

Музыка завивалась нотным кружевом. Духи вокруг болтали, смеялись, подшучивали друг над другом, чокались рогами с хмелем, нахваливали стряпух и не обращали внимания на меня. Лишь юноша-ворон, заметив, что я не притрагиваюсь к трапезе, клювом подвинул вилку ближе к тарелке:

– Ешь. Ешь.

– Надо поесть, – вторила ему девушка-росомаха. – Это только кажется, что солнце высоко, а не успеешь оглянуться, уже вечер. До заката надо поесть обязательно.

– Что будет, если не успеть?

Она усмехнулась:

– Останешься тут. Одна. А в наших лесах всегда лучше ходить с кем-то, – и заговорщицки наклонилась ближе: – Одинокие призраки самые несчастные, и твари покрупнее часто ими закусывают.

– Я не должна быть здесь.

Она передернула плечом:

– В солнцестояние колесо для каждого поворачивается так, как он того достоин, и если Красный Сейд избрал тебя, значит, тебе предначертано быть здесь.

– Меня ждет мама. Я должна вернуться.

– Врата открываются лишь один раз. Ешь.

– Ешь! Ешь!

Живот вывернуло болью, закружилась голова. От роскошной пищи стелился чарующий аромат, и от желания затряслись руки, но я сглотнула слюну: отчего-то я была уверена, что не смогу остановиться. Буду жрать, жрать, пока стол не опустеет – только он не опустеет никогда. Ото всего – и от оленины, и от кабанины, и от крольчатины, и от грибов, и от ягод, и от трав – тонко, едва уловимо пахло падалью. Быть может, по подносам, мискам и супницам были разложены шматы этого живого заразного камня, что будто бы наблюдал за мной – и ждал, когда я приму его в себя.

На ломтик лука в тарелке приземлилась муха, зашевелила лапками. В воздухе висела илистая духота, и в ней колыхался раскаленный солнечный свет. Вспомнилась книжная пыль, кружащая в коридоре, и кроссовки, с яростью затолканные подальше в гардероб; отцовская фотография на прикроватной полке. И мама, моя неунывающая, несгибаемая мама, порой молчаливо глядящая в окно, пока за ним не начнет смеркаться… будто кто-то вот-вот пройдет по дорожке к подъезду и нажмет на дверной звонок.

Интересно, танцует ли мой отец с духами, просто в другом месте, с созданиями иной земли?

Девушка-росомаха, словно ощутив мою тоску, погладила меня по запястью:

– Ты привыкнешь. Путь к Сейду находят лишь те, кто не создан для людского мира, кому в нем плохо. А с нами тебе будет хорошо. Нам всегда весело, и мы никому ничего не должны, кроме леса.

– Мне не было плохо, – возразила я и повернулась к красному камню. Солнце почти вошло в зенит, сияя точно над Сейдом – хитро прищуренное кошачье око, созерцающее своих детей.

Я не намеревалась сдаваться так просто. Честно. Представила, как переворачиваю тарелку, разбрызгивая гнилой бульон по скатерти, встаю и иду прочь. Но тут же, как наяву, услышала пронзительный визг ярящихся духов, скрежет когтей по скалам, топот и гогот и увидела, как они скидывают свои маски, а под ними – пасти, морды, челюсти, нашинкованные клыками. Нет ничего ужаснее, чем неуважение. За него могут и растерзать – заживо, со спины, вытягивая лопающиеся куски мышц и жира.

Умирать я не хотела. И подумала: возможно, кому-то просто суждено исчезнуть. Пропа`сть – если не здесь, то где-то еще. Возможно, здесь – не самый худший вариант: среди опушек и лощин, среди ручьев и озер, под кристально голубым небом. У меня не будет дома, но будет трава, прохладная от росы, в которой можно лежать, любуясь рассветом; будет тропа, по которой научусь ходить, как лань или лиса. Смогу, как мечтала, бежать без усталости, наперегонки с ястребом в вышине, и хватать путников за ноги, уволакивая в омут или нору, где утоплю или защекочу до смерти. Сольюсь с тьмой между деревьями – и никто меня не найдет. Кроме ворона, что сядет мне на плечо или на макушку, пока я выслеживаю добычу – или стою посреди ничего, наслаждаясь тем, как солнечные огни танцуют на цветочных бутонах. А ближе к зиме я босиком ходила бы по льду, слушала его песни и спала под сугробами. Зов дороги стал бы моим спутником; и будучи духом этой земли, я исходила бы ее вдоль и поперек. Быть может, мне даже положена своя шкура, новая кожа сильного зверя.

Ты ведь сама хотела исчезнуть, упрекнул голос внутри, так зачем бороться? Теперь, когда у тебя нет ничего – и есть все.

– Я буду скучать по матери, – сказала я. – Если останусь, я смогу ее позвать?

– Да, – ответила росомаха. – Со временем, когда окрепнешь.

Я кивнула:

– Хорошо, – и нерешительно зачерпнула мясную похлебку.

Джой Моен

Дети мха и полыни

Прежде чем окончательно открыть глаза, Ведана медленно выдыхает воздух из ноздрей, будто дух испускает. Лицо ее безмятежно, словно и не снились мгновение назад короткохвостые бесенята, словно не рвали душу, не тянули за руки и ноги, грозясь разорвать на части. В фиолетово-голубых глазах отражается застарелая печаль, привычная молодому сердцу. Да и кто ее не чувствовал теперь, эту всепоглощающую грусть, что хуже болота, вязкого и тягучего, на котором стоит деревня. Особенно горестно становится в такое чудесное время, когда занимается рассвет. Солнце ласково румянит щеки, нежный ветерок треплет за пшеничные локоны, а легкая дымка гуляет меж травинок в поле, оседая каплями росы, предвещая знойный день.

Еще совсем недавно Ведана позволила бы себе понежиться подольше на примятых стеблях полыни, вдыхая ее умиротворяющий терпкий запах пыли и прохлады, но сейчас, когда матушка предана земле, а старшая сестрица, Казя, слаба здоровьем, не время блаженствовать. Близ праздника летнего солнцестояния дел в деревне немало, особенно у тех, кто ведает больше остальных: насобирать да насушить трав, умаслить домовых и дворовых, посетить больных, – и как бы хорошо ни было у кромки леса, куда не ступает нога даже случайного путника, пора возвращаться. Лишь бы у Кази хватило сил побороть измучивший ее недуг, только бы выстояла, негоже деревне без защиты стоять. Не успела матушка в земле покой обрести, как зашлись лаем собаки, чуя неладное, зашумел недобро лес могучими ветвями, горько заплакала младшая сестрица Греза. Ежели не сможет Казя встать вместо матушки на защиту деревни, придет черед Веданы. Знать бы наверняка собственную судьбу, чтобы если не отвратить, то хотя бы готовой быть ко всем ее превратностям, но ворожеям так далеко заглядывать не положено.

Думать о плохом не хотелось, и девушка смежила веки, чтобы выкрасть еще минутку покоя до того, как гомон деревни и чужие беды опутают силками до самого позднего вечера. Откуда-то с краю поля донесся слабый крик птицы, а уже через мгновение граянье вороны заставило Ведану рывком сесть на месте, озираясь по сторонам. «Пожалуйста, только бы не в нашу деревню, пролетай, пролетай мимо», – взмолилась девушка, прижимая кулаки к груди, но настырная черная птица, как назло, опустилась на сук давно упавшего полусгнившего дерева, утопленного в почву, и, повернув голову набок, пронзительно крикнула.

– Кыш! Прочь отсюда! – поднялась на ноги Ведана и топнула, чтобы спугнуть нахалку, но та лишь блеснула глазами-бусинками, продолжая твердить свое. Быть беде, коли воронье в клюве весть несет. Ничего не поделаешь, отказаться нельзя. Хоть бы обозналась глупая птица, хоть бы ошиблась, только бы с Казей ничего не случилось.

Подпоясав простое льняное платье потуже, Ведана направилась в сторону деревни по протоптанной ею же дорожке. Чоботы ², покрытые высохшей грязью и пылью, то и дело запинались за кочки, попадали в капканы из туго скрученных между собой трав. Невдалеке показались частые приземистые домики, будто специально сгрудившиеся вместе для защиты от опасностей извне. Покрытые мхом, поросшие сорняками крыши укрывали жилища от посторонних глаз. Вокруг все полнилось жизнью, цвело. Смотришь по сторонам, и глаз радуется, даже сквозь плетень пробивались жгучие листья крапивы и душистая зелень смородины, будто неведомы природе беды человеческие. Не щадит она ни чувств людских, ни душу, что распахивает свои теплые объятия навстречу новому дню, ни руки, что неустанно возделывают матушку-землю, ни сердца, трепещущие от надежды. Знай себе красками да плодами щедро одаривает, восхвалений ждет за работу тяжелую.

Рано просыпается деревня, только светило небесное лучами всеведущими землю прощупает, а человек уже тут как тут, за водой к колодцу с ведрами топает, стол к завтраку накрывает, белье всхлапывает, готовясь для работы в полях. Две девицы отворили двери и ставни окон, чтобы впустить приятную прохладу, и судачат у порога, малых деток держа на бедре. Проводили Ведану суровым взглядом, недолюбливают, но чуть что обязательно наведаются, чтобы мазей и настоев лечебных спросить. Привыкла девушка к подобному отношению, сколько себя помнила, так было всегда, но порой сердце отчего-то желало иного, чтобы добром на добро соседи отвечали не раздумывая.

В начале деревни колодец встречает путников, никому не отказывая в нужде промочить горло. На каменном его кольце стоит мальчонка, лет шести, и смотрит в бездонную глубину. Оборванец, сразу видно, щеки измазаны грязью, одежда не по размеру висит мешком, явно досталась от отца. Опасно стоит на краю, вбок накреняется, того и гляди сгинет. Ведана прошла было мимо, чужие дети не ее забота, но остановилась, призадумалась.

– Чего делаешь? Помереть хочешь раньше времени? – прикрикнула на мальчишку девушка, обойдя с другого края колодца и скрестив руки на груди.

– А тебе что за дело? Не видишь, занят я! – Несмотря на то что речи его казались взрослыми, надулся паренек, словно дитя малое, коим ему и положено быть, и еще ниже склонился он к густой непроглядной темноте колодца.

– Да мне, собственно, все равно. Спросила, только чтобы совесть свою успокоить, но коли так хочется, прыгай. Все равно потом Углешка в прах обратит. – Пожав плечами, Ведана пошла прочь и спрятала улыбку, убедившись, что ее слова произвели нужный эффект. Мальчишка резво спрыгнул с каменного кольца и бежал теперь впереди девушки, к ней лицом.

– А-а, ты же ведьма! Ведьма, а, ведьма, погадай мне, я тебе отплачу как следует, – заулыбался мальчик, вытирая сопли застиранным рукавом.

– Да что у такого, как ты, может быть. Не трать мое время, уйди с дороги! – шикнула на него Ведана, но тут паренек вытащил из кармана золотое колечко и покрутил им прямо перед носом ворожеи.

– А вот что! Не погадаешь – всем расскажу, что ведьма свои обязанности в деревне не исполняет, и тогда-а… – Оборванец сделал многозначительную паузу, позволив Ведане самой представить искаженные злобой лица, бранные речи и крепко стиснутые кулаки. И без того жители в деревне не слишком доброжелательно настроены к ремеслу ее семьи.

– Стащил у кого, небось…

– Ничего я не крал, это кольцо так давно у нас в семье из поколения в поколение передается, что уже и забыли, для чего его хранить надобно. Все равно младыми помирают, скоро и мой черед придет. Бери! – Мальчонка сунул Ведане украшение в руку и, насупившись, стал ждать предсказание. Предчувствие беды нарастало комом в груди, нужно поспешить к дому, убедиться, что с сестрами все в порядке.

– Ладно, только побыстрее. Плюнь на землю, давай!

Мальчик сделал, как велено, и внимательно следил за тем, как низко склонилась Ведана, что-то тихо нашептывая, тонкой палочкой помешивая пенистую влагу.

– Интересно получается. Кому повешену быть, тот не утонет. Оборванец, а судьба у тебя хорошая. Проживешь все до капельки, что отмерено, и свое возьмешь. Будет что детям оставить, – отряхнув подол, произнесла ворожея.

– Брешешь! Какая же судьба хорошая может быть, коли через десять зим помирать! Обманула ты меня, ворожея, я все про тебя расскажу! – заплакал мальчишка, утирая глаза грязными кулаками, и отчаянно мотая головой. Ведана едва слышно вздохнула, поглаживая ребенка по макушке. Очень уж знакома ей была эта боль, но пройдут годы, и он, как и все, примет свою долю.

– Ты бы воспротивился в любом случае, верно? Хоть плохое, хоть хорошее я скажи, а посему пусть будет так.

Оставив ребенка играть подле рябинника, усыпавшего белыми лепестками землю вокруг, будто снегом, Ведана, подобрав руками юбку, бросилась к дому. Проснувшаяся деревня полнилась звуками оживающего быта, ничего не нарушало покой жителей. Покосившаяся от старости изба встретила девушку безмолвными окнами, занавешенными тряпками, запертой на засов дверью и черной от копоти трубой. Ни Кази, ни Грезы дома не оказалось, об их недавнем уходе говорили закинутые льняным полотном полати ³, заправленная свежая лучина для вечерних посиделок и оставленные на обычно пустующей лавке у печки травы. Ушли в спешке, вероятно, кому-то в деревне срочно понадобилась их помощь. Облегчение теплой шалью легло на плечи. Ошиблось воронье, как пить дать. Не пристало и Ведане опаздывать, а потому, собрав в узелок скудный обед, состоящий из двух пирогов с ягодами, поспешила из избы, но не успела и порог перешагнуть, как ее уже ждала давняя подруга.

– Ты-то мне и нужна, Ведя! Хорошо, что застала тебя вовремя. Помощи просить хочу. Душу проводить надобно, покараулишь чуток? – как всегда весело, каким бы ни был повод, произнесла Углешка, любовно поглаживая подушечкой указательного пальца по гладкому серпу, блеснувшему в свете солнца. Сколько помнила себя Ведана, Углешка жила в деревне, проводила похоронные обряды, почитала мертвых, давая последние наставления, и дарила утешение живым, оплакивая утрату. Никто не знал ее настоящего имени, прозвав по роду деятельности. Говаривали, что однажды она просто пришла в деревню и осталась здесь жить. Но в одном местные были уверены точно: девочка, чей облик оставался неизменным с годами, сродни богине, спустившейся свыше. Прогонять ее никто не собирался, мало ли что может статься, прогневай люди Углешку, да и сильно не боялись, зная, что дружбу водит с мертвыми, а живые как таковые девочке неинтересны.

Независимо от времени года, она носила черное одеяние до самых пят, не покрытые капюшоном белые волосы неизменно забирала в конских хвост, и, несмотря на юный облик, в глазах ее отражалась вековая мудрость. Углешка знала о злых духах больше остальных, обучала местных ворожей, если того хотела или когда изнывала от скуки, но прямого вмешательства не допускала, оставляя честный хлеб Ведане и ее сестрам, особенно когда их помощь требовалась во время обрядов. Слабее становилась Углешка, и, чтобы не воспользовался этим нечистый дух, требовался присмотр ведуний.

– Ой, а что, уже пришла пора? – спросила Ведана, крепче сжимая в пальцах узелок.

– Да, Саедане аккурат шестнадцать лет минуло. Уже и костер развели. Поспешим.

По высохшей трясине, дальше через поле, окруженное редкими березами и осинами, вышли девушки к кладбищу без указателя – захочешь, а не пропустишь. Босые стопы Углешки без страха ступали по примятой чужими лаптями траве, а заросли, казалось, расступались сами, стоило им завидеть острый серп в руках жрицы. Многочисленные деревянные кресты изо всех сил цеплялись за глинистую почву. Выступали перед холмиками земли, поросшими зеленым мхом, полком бессмертных защитников, напоминающих об исповедимости конца жизни.

В центре кладбища, в вырытой много зим назад яме, глубиной с человеческий рост, пылал костер, подкармливаемый уложенными на дно ветками и поленьями. Его яркие и горячие языки чернили землю вокруг. У заранее подготовленной могилы столпились люди, родственники и зеваки, тяжело вздыхая и причитая, страшась своей и чужой участи. Младшие братья и сестры Саеданы окружили ее кольцом, крепко сжимая в последних объятиях. Сама девушка замерла, не в силах даже смахнуть катящиеся из глаз слезы, онемевшие губы заметно дрожали, но с них ни слова не могло слететь. Печально, что жизнь ее подходила к концу, а девушка не успела даже обзавестись мужем и детьми и потому стояла теперь, наряженная в красивое белое платье с рюшами, подобно невесте.