Читать книгу: «Люди сороковых годов», страница 18

XIII
Погубленная птичка

Через несколько дней Павлом получено было с траурной каемкой извещение, что Марья Николаевна и Евгений Петрович Эйсмонды с душевным прискорбием извещают о кончине Еспера Ивановича Имплева и просят родных и знакомых и проч. А внизу рукой Мари было написано: «Надеюсь, что ты приедешь отдать последний долг человеку, столь любившему тебя». Павел, разумеется, сейчас было собрался ехать; но прежде зашел сказать о том Клеопатре Петровне и показал даже ей извещение.

– И погребального билета не могла прислать без своей приписки, – проговорила она с неприятною усмешкой…

– Да, но я все-таки должен ехать, – проговорил Павел, заметив недовольное выражение ее лица.

– Это ваше дело, – отвечала Фатеева, пожав плечами.

– Но как же мое дело, друг мой! Я тебя спрашиваю: хочешь ты, чтоб я ехал, или нет?

– Я, разумеется, не желаю, чтоб ты ехал, – проговорила она.

– Ну, я и не поеду, – сказал Павел и, кинув фуражку на стол, стал снимать перчатки.

Ему такой деспотизм Фатеевой уж и не понравился.

– Вы уже потому не должны туда ехать, – продолжала она, – что там, как вы сами мне говорили, меня ужасно бранят.

– Кто же бранит? Одна глупая Анна Гавриловна.

– А ваша умная Мари, конечно, не бранит, – проговорила Фатеева и, кажется, употребила над собою усилие, чтобы окончательно не вспылить.

Случившееся вскоре затем довольно трагическое происшествие в номерах – снова подало повод к размолвке между моими любовниками.

Однажды ночью Вихров уже засыпал, как вдруг услыхал легонький удар в дверь своего номера. Он прислушался; удар снова повторился.

– Кто там? – окрикнул он наконец.

– Это я, – отвечал женский голос.

– Кто вы?

– Я, Анна Ивановна! – сказал женский голосок. – Пустите меня войти к вам.

Вихров поспешил встать, зажечь свечу, надеть на себя платье и отпереть дверь. На пороге номера он увидел Анну Ивановну, всю дрожащую и со слезами на глазах.

– Войдите, бога ради… Что такое с вами?

Анна Ивановна вошла и в волнении сейчас же опустилась на стул.

– Дайте мне воды; меня душит вот тут!.. – проговорила она, показывая на горло.

Вихров подал ей воды.

– Сходите и спросите Каролину Карловну, пустит ли она жить меня к себе в номера? – сказала она.

– Разумеется, пустит; номер есть свободный, и спрашивать ее об этом нечего, – отвечал Вихров.

– Нет, сходите, говорят вам!.. Может быть, она я не пустит! – проговорила каким-то капризным голосом Анна Ивановна.

Вихров почти бессознательно повиновался ей и пошел будить Каролину Карловну.

К почтенной хозяйке все почти ее постояльцы без всякой церемонии входили днем и ночью. Павел прямо подошел к ее постели и стал будить ее.

– Каролина Карловна, а Каролина Карловна! – говорил он и даже взял и потряс ее за плечо.

– А, что! – откликнулась она, а потом, узнав Вихрова, она произнесла: – Подите, Вихров, что за глупости?.. Зачем вы пришли?

– Я пришел к вам от Анны Ивановны, которая пришла ко мне и просит вас, чтобы вы дали ей номер.

При этих словах почтенная хозяйка приподнялась уже на своей кровати.

– Как, пришла уж, пришла? – произнесла она как бы несколько довольным и насмешливым голосом. – Недолго же ее держали!

Вихров думал, что это она говорит, что Анну Ивановну на уроке недолго продержали.

– Но что же делать, – произнес он, – дайте ей, по крайней мере, номер поскорее; она сидит у меня в комнате вся в слезах и расстроенная.

– А я говорила ей… говорила, – произнесла Каролина Карловна, сидя на своей постели, – она скрыла тогда от меня; ну, теперь и поплатилась.

– Что такое скрыла, поплатилась? Ничего я вас не понимаю; комнату ей, говорят вам, дайте скорее!

– Да комнат много, пусть хоть рядом с вами займет, – отвечала хозяйка, – хоть и не следовало бы, не стоит она того.

Вихров, опять подумав, что Каролина Карловна за что-нибудь рассорилась с Анной Ивановной перед отъездом той на урок и теперь это припоминает, не придал большого значения ее словам, а поспешил взять со стены указанный ему хозяйкой ключ от номера и проворно ушел. Номер оказался совершенно неприбранным, и, чтобы привести его хоть сколько-нибудь в порядок, Вихров разбудил горничную Фатеевой, а потом перевел в него и Анну Ивановну, все еще продолжавшую плакать. Она была в домашней блузе, волосы у нее едва были заколоты назади, руки покраснели от холода, а на ногах – спальные туфли; но при всем том она была хорошенькая собой.

– Что, мне оставить вас? – спросил он ее.

– Нет, Вихров, посидите, – произнесла она, протягивая ему руку, – мне надобно вам многое рассказать.

Вихров сел около нее. Его самого снедало любопытство узнать, что такое с ней произошло.

– Откуда вы это появились и на каком уроке вы жили? – спросил он.

– Я не на уроке жила, – отвечала Анна Ивановна отчаянным голосом.

– Но где же? – спросил ее Вихров уже тихо.

– У Салова, – отвечала Анна Ивановна тоже тихо.

– Как у Салова? – воскликнул Вихров; он отшатнулся даже при этом от Анны Ивановны.

– У Салова, – отвечала она, нахмуривая свое хорошенькое личико.

– Разве вы любили не Неведомова? – спросил Вихров.

– Нет, Салова – на горе мое! – произнесла Анна. Ивановна.

– Как же вам не стыдно было предпочесть того этому?

– Так уж случилось; черт, видимо, попутал, – произнесла Анна Ивановна и развела ручками, – тот грустный такой был да наставления мне все давал; а этот все смешил… вот и досмешил теперь… хорошо сделал?

– Но что же такое он с вами сделал?

– Сделал то, что… – И Анна Ивановна остановилась при этом на несколько мгновений, как бы затем, чтобы собраться с силами. – То место, на которое я поступила, он мне достал и часто у нас бывал в доме, потом стал свататься ко мне, – формально, уверяю вас! Я сколько раз ему говорила: «Вздор, говорю, не женитесь на мне, потому что я бедна!» Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после того совершенно, как жених и невеста, стали с ним целые дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое. В доме между тем стали говорить, чтобы я занималась или детьми, или своим женихом; тогда он перевез меня к себе на квартиру.

– Но как же вы переехали к нему?

– Отчего же не переехать? – возразила наивно Анна Ивановна. – Я была с ним обручена. Потом он меня у себя начал от всех прятать, никому не показывать, даже держать меня в запертой комнате, и только по ночам катался со мной по Москве. Я стала на это жаловаться: мне очень скучно было сидеть по целым дням взаперти. «Что же, говорю, ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, – в мышеловке?» А он мне, знаете, на эту Бэлу – черкешенку в романе Лермонтова – начнет указывать: «Разве Печорин, говорит, не любил ее?.. А тоже держал взаперти!» И когда я очень уж расплачусь – «дикарочка, дикарочка!» – начнет меня звать, привезет мне конфет, и я расхохочусь. Но еще хорошо, что нянька у него отличнейшая женщина была, еще за маленьким за ним ходила!.. Он взял ее к себе, как меня перевез. «Матушка барышня, – говорит она мне потихоньку, – что вы тут живете: наш барин на другой хочет жениться; у него ужо вечером в гостях будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он живет». И вообразите: я тут сижу у него запертая, а другая невеста у него на вечере. Слышу – шампанское пьют, веселятся; это меня взорвало; я что есть силы стала стучаться в запертую дверь свою, так что он даже прибежал. «Не хочу, говорю, ни минуты тут оставаться!» – надела свой салоп и побежала сюда.

Вихров слушал Анну Ивановну, сильно удивленный всем этим рассказом ее.

– И что же, вы вполне уж ему принадлежали? – спросил он ее негромко.

– Разумеется, вполне, – отвечала с каким-то милым гневом Анна Ивановна, – и потому – что я теперь такое?.. Совершенно погибшая женщина, – прибавила она и развела ручками.

– Бог с вами, – успокаивал ее Павел, – мало ли обманутых девушек… не все же они погибают…

– Меня-то теперь, Вихров, больше всего беспокоит, – продолжала Анна Ивановна, – что Неведомов очень рассердился на меня и презирает меня!.. Он, должно быть, в то время, как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо… Так что, когда я сегодня выбежала от Салова, думаю: «Что ж, я одна теперь осталась на свете», – и хотела было утопиться и подбежала было уж к Москве-реке; но мне вдруг страшно-страшно сделалось, так что я воротилась поскорее назад и пришла вот сюда… Сходите, душенька, к Неведомову и попросите его, чтобы он пришел ко мне и простил меня!.. – заключила Анна Ивановна и протянула опять Вихрову руку.

В продолжение всего этого разговора горничная Фатеевой беспрестанно входила в номер, внося разные вещи.

– Какое же теперь? Он, вероятно, спать лег, – возразил Вихров.

– Ах, нет, я знаю, что теперь он все ночи не спит, – перебила Анна Ивановна с прежнею наивностью.

Павел думал.

– Сходите, пожалуйста; приведите его ко мне, – упрашивала Анна Ивановна.

Вихров пошел.

Его самого интересовало посмотреть, что с Неведомовым происходит. Он застал того в самом деле не спящим, но сидящим на своем диване и читающим книгу. Вихров, занятый последнее время все своей Клеопатрой Петровной, недели с две не видал приятеля и теперь заметил, что тот ужасно переменился: похудел и побледнел.

– А я к вам с поручением, – начал он прямо.

– С каким? – спросил Неведомов.

– Анна Ивановна просит вас прийти к ней.

Неведомов с удивлением и почти с испугом взглянул на Вихрова.

– Как Анна Ивановна?.. Разве она здесь? – проговорил он.

– Здесь, приехала сюда и желает вас видеть.

Неведомов несколько времени, кажется, был в страшной борьбе с самим собою.

– Зачем же ей нужно видеть меня? – полуспросил, полусказал он.

– Затем, чтобы испросить у вас прощения и уважения себе.

Неведомов грустно усмехнулся.

– Я не имею права ни прощать, ни не прощать ее, – сказал он.

– Послушайте, Неведомов, – начал Вихров с некоторым уже сердцем, – нам с вами секретничать нечего: мы не дипломаты, пришедшие друг друга обманывать. Будемте говорить прямо: вы любите эту девушку; но она, как видно из ее слов, предпочла вам Салова.

– Что ж и теперь ей мешает любить Салова? – перебил его вдруг Неведомов.

– То, что этот негодяй обманул ее и насмеялся над ней самым оскорбительным образом, – подхватил Вихров.

Неведомов перевел при этом несколько раз свое дыхание, как будто бы ему тяжело и вместе с тем отрадно было это слышать.

– И теперь она, – продолжал Вихров, – всей душой хочет обратиться к вам; она писала уж вам об этом, но вы даже не ответили ей ничего на это письмо.

– Что ж мне было отвечать ей? – сказал Неведомов.

– А то, что вы прощаете ее, – потому что она без этого прощенья жить не может, и сейчас наложила было на себя руки и хотела утопиться.

– Как утопиться? – проговорил Неведомов, и испуг против воли отразился на его лице.

– Так, утопилась было и теперь снова посылает меня к вам молить вас – возвратить ей вашу любовь и ваше уважение.

Неведомов встал и большими шагами начал ходить по комнате.

– Вы, Неведомов, – убеждал его Вихров, – человек добрый, высоконравственный; вы христианин, а не фарисей; простите эту простодушную грешницу.

– Нет, не могу! – сказал Неведомов, снова садясь на диван и закрывая себе лицо руками.

– Неведомов! – воскликнул Павел. – Это, наконец, жестокосердно и бесчеловечно.

– Может быть, – произнес Неведомов, закидывая голову назад, – но я больше уж никогда не могу возвратиться к прежнему чувству к ней.

– Погодите, постойте! – перебил его Павел. – Будем говорить еще откровеннее. С этою госпожою, моею землячкою, которая приехала сюда в номера… вы, конечно, догадываетесь, в каких я отношениях; я ее безумно люблю, а между тем она, зная меня и бывши в совершенном возрасте, любила другого.

– Это – ваше дело, – произнес Неведомов, слегка улыбаясь.

– Но как же вы не хотите, – горячился Павел, – простить молоденькое существо, которое обмануто негодяем?

– Не столько не хочу, сколько не могу – по всему складу души моей, – произнес Неведомов и стал растирать себе грудь рукою.

– И это ваше последнее слово, что вы не прощаете ее? – воскликнул Павел.

– Последнее, – отвечал глухо Неведомов.

– Щепетильный вы нравственник и узковзглядый брезгливец! – сказал Вихров и хотел было уйти; но на пороге остановился и обернулся: он увидел, что Неведомов упал на диван и рыдал. Павел пожал плечами и ушел от него. Анне Ивановне он, впрочем, сказал, что Неведомов, вероятно, ее простит, потому что имени ее не может слышать, чтоб не зарыдать.

Это очень ее успокоило, и она сейчас же, как ушел от нее Павел, заснула сном младенца.

На другой день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.

– Прежде всего, – сказал Павел уже с беспокойством, садясь против нее, – скажите мне, отчего вы так сегодня нехорошо выглядите?

– Оттого, что я устала; я сбираюсь сегодня, – отвечала Фатеева.

– Куда? – спросил Павел, думая, что дело шло о сборах куда-нибудь в Москве.

– К матери в деревню хочу ехать, – проговорила Фатеева, и на глазах у нее при этом выступили слезы.

– Зачем же вы едете туда? – воскликнул с удивлением Павел.

– Что же мне, – сказала Фатеева, грустно усмехаясь, – присутствовать, как вы будете по ночам принимать прежних ваших возлюбленных…

– Это вам, вероятно, ваша горничная успела рассказать; а сказала ли она вам, кто такая это возлюбленная и почему я ее принимал ночью?

– Потому, что подобные госпожи всегда бегают по ночам.

– Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, – продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, – если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера дело, или нет?

– Ты, я думаю, сам должен знать, что обязан все мне сказывать, – проговорила Фатеева.

– Я с этим, собственно, и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я сходил и схлопотал ей у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю.

– Какая же это печальная история? – спросила его насмешливо Фатеева:

– А такая, что один наш общий знакомый соблазнил и бросил ее, – сказал Павел.

– Почему же она так прямо и бросилась к вам?

– Потому, что она меня одного тут в номерах и знала, кроме еще Неведомова, к которому она идти не решилась, потому что тот сам в нее был влюблен.

– Как же это – один был влюблен в нее, а другой ее соблазнил?

– Да, соблазнил, потому что прежде она того полюбила, а теперь, поняв его, возненавидела, и молит прощенья у того, который ее страстно и бескорыстно любит.

– Как же вы-то все это знаете? – спросила его опять насмешливо Фатеева.

– Знаю, потому что она сама мне все рассказала.

– Какая откровенность к совершенно постороннему мужчине! Вам бы, кажется, когда пришла к вам такая несчастная женщина, прийти ко мне и сказать: я бы, как женщина, лучше сумела ее успокоить.

– Ну, извините, я уж этого не догадался, – произнес Павел.

– Сделай милость, не догадался! – произнесла Фатеева, покачав головой. – Ни один мужчина, – прибавила она с ударением, – никогда не показал бы женщине такого большого участия без того, чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась ему.

– Ну, это вряд ли так, – возразил Вихров, но в душе почти согласился с m-me Фатеевой, хорошо, как видно, знавшей и понимавшей сердце мужчин.

– Во всяком случае, – продолжала она, – я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь жить.

– Я очень рад, это превосходно, – воскликнул Павел, в самом деле восхитившийся этой мыслью. Они сейчас же поехали и на Петровском бульваре отыскали премиленький флигель, совершенно уединенный и особняком стоящий.

– Вот в этой келейке мы и будем жить с вами, как отшельники какие, – сказала Фатеева, – и я на шаг не буду вас отпускать от себя.

– Сделайте милость! – сказал Павел, смотря с удовольствием на ее черные глаза, которые так и горели к нему страстью. – Только зачем, друг мой, все эти мучения, вся эта ревность, для которой нет никакого повода? – сказал он, когда они ехали домой.

– Потому что мне все кажется, что ты меня мало любишь и что ты любишь еще кого-нибудь другую.

– Но как же мне тебя больше любить?

– Это тебе надобно знать! – сказала Фатеева. – Я слишком много страдала в жизни и потому имею право не доверять людям, – прибавила она с ударением.

XIV
Благородные, но неисполнимые стремления

Трудно вообразить себе что-нибудь счастливее жизни, которую на первых порах стали вести мои возлюбленные в своем уединенном флигельке на Петровском бульваре. Новое помещение их состояло из общей комнаты, из которой направо был ход в комнату к Павлу, а налево – в спальню к Клеопатре Петровне. На окне последней комнаты сейчас же была повешена довольно плотная занавеска. По утрам, когда Павел отправлялся в университет, Клеопатра Петровна, провожая его, по крайней мере раз десять поцелует; а когда он возвращался домой, она его у Большого театра, в щегольской, отороченной соболем шубке, непременно встречает.

– А я нарочно вышла посмотреть, не заходили ли вы куда-нибудь и прямо ли ко мне спешите, – говорила она, грозя ему пальчиком.

– Прямо к тебе, мое сокровище! – отвечал ей Павел.

Вечером он садился составлять лекции или читал что-нибудь. Клеопатра Петровна помещалась против него и по целым часам не спускала с него глаз. Такого рода жизнь барина и Ивану, как кажется, нравилась; и он, с своей стороны, тоже продолжал строить куры горничной Фатеевой и в этом случае нисколько даже не стеснялся; он громко на все комнаты шутил с нею, толкал ее… Павел однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему:

– Что это такое ты делаешь?

– Что ж такое? – отвечал ему Иван грубоватым голосом и как будто бы желая тем сказать: «А сам разве лучше меня делаешь?»

Видя, что Фатеева решительно ничем не занимается и все время только и есть, что смотрит на него, Павел вздумал поучить ее.

– Ты, ангел мой, женщина очень умная, – начал он, – но пишешь ужасно безграмотно, и почерк у тебя чрезвычайно дурной, как-то невыписавшийся; тебе надобно поучиться писать!

– Ах, я очень рада, – отвечала она, немного сконфузясь, – меня очень дурно маленькую учили.

Чтобы исправить почерк и правописание, Вихров принялся ей диктовать басни Крылова, и m-me Фатеева старалась как можно разборчивее и правильнее писать; но все-таки ошибалась: у нее даже буква «г» не очень строго отличалась от «х», и она писала пехать, вместо бегать.

– Прочти, что ты такое написала? – спросил ее Павел, не могши удержаться от смеха.

– Бегать, – прочла Фатеева.

– Нет, не бегать, а пехать, – говорил Павел.

Клеопатра Петровна улыбнулась.

Ей самой, должно быть, хотелось повыучиться, потому что она в отсутствие даже Павла все переписывала басни и вглядывалась в каждое слово их; но все-таки пользы мало от того происходило, – может быть, потому что ум-то и способности ее были обращены совсем уж в другую сторону… Потеряв надежду исправить каллиграфию и орфографию Клеопатры Петровны, Павел решился лучше заняться ее общим образованием и прежде всего вознамерился подправить ее литературные понятия, которые, как заметил он, были очень плоховаты. О французских писателях она имела еще кой-какие понятия, но и то очень сбивчивые, и всего более она читала Поль де Кока.⁸⁸

– Где же ты все это прочла? – спрашивал ее Павел.

– Муж мне все это давал в первый год, как я вышла замуж, – отвечала она.

«Хорош!» – подумал Павел.

Бальзака⁸⁹, напротив, она мало знала, прочла что-то такое из него, но и сама не помнила что; из русских писателей тоже многого совершенно не читала и даже Пушкиным не особенно восхищалась. Но чем она поразила Павла, – это тем, что о существовании «Илиады» Гомера она даже и не подозревала вовсе.

– А что же писал этот Илиад Гомер? – спросила она, перемешав даже имена.

– Клеопаша, Клеопаша! – воскликнул Павел. – Ты после этого не знаешь, что и древние греки были!

– Нет, знаю! – отвечала Клеопатра Петровна, но и то как-то не совсем уверенно.

– Ну, и знаешь, какой они религии были?

– Они были идолопоклонники.

– Да, но это название ужасно глупое; они были политеисты, то есть многобожники, тогда как евреи, мы, христиане, магометане даже – монотеисты, то есть однобожники. Греческая религия была одна из прекраснейших и плодовитейших по вымыслу; у них все страсти, все возвышенные и все низкие движения души олицетворялись в богах; ведь ты Венеру, богиню красоты, и Амура, бога любви, знаешь?

– Знаю, – отвечала с улыбкой Фатеева.

– Знаешь, что уродливый Вулкан был немножко ревнив; а богини ревности и нет даже, потому женщины не должны быть ревнивы. Это чувство неприлично им.

– Благодарю вас, – неприлично! Что же, и смотреть так на все сквозь пальцы, слепой быть? – возразила Клеопатра Петровна.

– Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, – словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой – возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их. Даже в древности это творение считали невозможным для одного человека, и была поговорка: «Музы диктовали, а Гомер писал!»

– Что же, все это есть по-русски? – спросила Фатеева.

– Есть! Есть отличнейший перевод Гнедича, я тебе достану и прочту, – отвечал Павел и, в самом деле, на другой же день побежал и достал «Илиаду» в огромном формате. Клеопатру Петровну один вид этой книги испугал.

– Какая толстая и тяжелая, – сказала она.

– Сокровище бесценное! – говорил Вихров, с удовольствием похлопывая по книге.

Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: «Фу ты, черт возьми!» Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться:

– Я многого тут не понимаю!..

– Гекзаметр этот – размер стиха для уха непривычный, и высокопарный язык, который изобрел переводчик, – объяснил ей Вихров.

– Что же тут собственно описывается? – спросила Фатеева.

– Описывается, как Парис, молодой троянский царевич, похитил у спартанского царя Менелая жену Елену. Греческие цари рассердились и отправились осаждать Трою, и вот десятый год этой осады и описан в «Илиаде».

– Гм! Гм!.. – произнесла Фатеева, поняв уже устный рассказ Павла.

– То, что я тебе читал, – это описание ссоры между греческим вождем Агамемноном и Ахиллесом. Ахилла этого ранить было невозможно, потому что мать у него была богиня Фетида, которая, чтобы предохранить его от ран, окунула его в речку Стикс и сообщила тем его телу неуязвимость, кроме, впрочем, пятки, за которую она его держала, когда окунала.

– Ах, это очень интересно! – сказала Фатеева, заметно заинтересованная этим рассказом.

– Этого, впрочем, в «Илиаде» нет, а я рассказываю тебе это из другого предания, – поспешил объяснить ей Павел, желая передавать ей самые точные сведения, и затем он вкратце изложил ей содержание всей «Илиады».

– Все это очень интересно! – повторила еще раз Фатеева.

– Главное, все это высокохудожественно. Все эти образы, начертанные в «Илиаде», по чистоте, по спокойствию, по правильности линий – те же статуи греческие, – видно, что они произведение одной и той же эстетической фантазии!.. И неужели, друг мой, ты ничего этого не знаешь? – спросил ее в заключение Павел.

– Ничего! – отвечала совершенно откровенно Фатеева. – Кто же нам мог рассказать все это? С учителями мы больше перемигивались и записочки им передавали; или вот насчет этих статуй ты мне напомнил: я училась в пансионе, и у нас длинный этакий был дортуар… Нас в первый раз водили посмотреть кабинет редкостей, где, между прочим, были статуи… Только, когда приехали мы домой и легли спать, одна из воспитанниц, шалунья она ужасная была, и говорит: «Представимте, mesdames, сами из себя статуй!» И взяли, сняли рубашечки с себя, встали на окна и начали разные позы принимать… Вдруг начальница входит. «Это, говорит, что такое?» Одна маленькая воспитанница испугалась и призналась. «Хорошо, – говорит начальница, – стойте же так всю ночь!» – да до утра нас без белья и продержала на окнах, холод такой – ужас!

– Картина недурная, я думаю, была при этом, – заметил Павел.

– Да, были прехорошенькие, – отвечала Фатеева.

– И из них же вы, я полагаю, первая были.

– Я недурна была.

– Сего качества вы и ныне не лишены.

– Я не знаю, – отвечала она кокетливо.

– А я знаю, – проговорил он и, подойдя к ней, крепко обнял и поцеловал ее.

Впечатлением ее приятной наружности он, кажется, хотел заглушить в себе не совсем приятное чувство, произведенное в нем ее признанием в ничегонезнании.

– Ну-с, что я вам толковал сегодня – завтра я вас спрошу, – сказал он.

Фатеева мотнула ему головой в знак согласия. Вихров, в самом деле, спросил ее:

– Кто был Ахиллес?

– Греческий вождь, – отвечала она.

– А чем он замечателен?

– Забыла.

Вихров ничего на это не сказал, но заметно, что это немножко его покоробило.

«Что же это такое?» – думал он, глядя на Клеопатру Петровну, сидящую у своего стола и как-то механически заглядывающую в развернутую перед ней книгу. – «Посмотрите, – продолжал он рассуждать сам с собой, – какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле, была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!..»

Придумывая, чтобы как-нибудь все это поправить, Павел с месяц еще продолжал m-me Фатеевой рассказывать из грамматики, истории, географии; но, замечая наконец, что Клеопатра Петровна во время этих уроков предается совершенно иным мыслям и, вероятно, каким-нибудь житейским соображениям, он сказал ей прямо:

– Нет, душа моя, поздно тебе учиться!

– Поздно! – согласилась с этим и сама Клеопатра Петровна.

Вслед за тем проводить с нею все время с глазу на глаз Павлу начало делаться и скучновато.

– Я, душа моя, с приятелями хочу повидаться, – сказал он ей однажды, – но так как ты меня к ним не пустишь, потому что тебе скучно будет проводить вечер одной, то я позову их к себе!

– Пожалуй, позови! – разрешила ему Фатеева.

– Это все народ умный-с! Не то, что ваши Постены, – сказал Павел.

– Очень рада их посмотреть, – проговорила m-me Фатеева.

Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.

В день вечера Клеопатра Петровна оделась франтоватее обыкновенного и причесалась как-то удивительно к лицу.

– Вот это merci, merci, – говорил Павел, целуя ее.

Ему хотелось и приятно было погордиться ею перед приятелями: существенного недостатка ее, состоящего в малом образовании, они, вероятно, не заметят, а наружности она была прекрасной; точно так же и перед ней он хотел похвастаться приятелями или, по крайней мере, умом их.

Первый пришел Неведомов, и Фатеева, увидев его в зале, сначала было испугалась.

– Там какой-то шатающийся монах зашел, – сказала она, войдя к Павлу.

– Нет, это Неведомов, – произнес Вихров, так уже привыкший к костюму приятеля, что забыл даже об этом предупредить Клеопатру Петровну. – Пожалуйте сюда, Николай Семенович! – закричал он Неведомову.

Тот вошел к ним в гостиную.

– Monsieur Неведомов, madame Фатеева, – сказал Павел, и Клеопатра Петровна оприветствовала Неведомова уж как следует гостя и села затем в довольно красивой позе; некоторое недоумение, впрочем, не сходило еще у ней с ее лица.

– Мы жили с вами в одних номерах, и я не имел чести с вами встречаться, – начал как-то тяжеловато умный Неведомов.

– Да, я так рада, что мы переехали сюда, – отвечала тоже не совсем впопад m-me Фатеева.

– А что Марьеновский? – поспешил перебить их разговор Павел.

– Он, вероятно, сейчас придет.

– Очень рад, очень рад! – повторил Вихров.

Он знал, что Марьеновский своею приличною наружностью больше всех понравится m-me Фатеевой.

– А вот и он, браво! – воскликнул Павел, услышав негромкие шаги приятеля.

Вошел, в самом деле, Марьеновский.

– Madame Фатеева! – сказал ему Павел, показывая на Клеопатру Петровну.

На этот раз Марьеновский уж был очень удивлен. Его никто не предупредил, что он встретит у Вихрова женщину… И кто она была – родственница, или… но, впрочем, он вежливо поклонился ей.

Вскоре затем раздались крики толстого Замина.

– Нашли, нашли, знаем теперь! – кричал он, вероятно, дворнику, показывавшему ему ход.

– Ну, здравствуйте, здравствуйте! – говорил он, войдя в гостиную и тряся всем руку.

– Здравствуйте, здравствуйте! – повторял за ним и Петин.

Павел едва успел их отрекомендовать Фатеевой.

– Здравствуйте, здравствуйте! – сказал Замин, и ей потрясая руку.

– Здравствуйте! – сказал ей и тоненький Петин и склонил только одну голову, не двигаясь при этом остальным телом.

– How do you do?⁹⁰ – спросил его Павел по-английски.

– Yes,⁹¹ – отвечал своим чисто английским тоном Петин.

– Это он англичанина представляет! – пояснил Павел.

Та улыбнулась.

Все уселись.

– Какая, брат, на днях штука в сенате вышла, – начал Замин первый разговаривать. – Болхов-город… озеро там, брат, будет в длину верст двадцать… ну, а на нагорной-то стороне у него – монастырь Болоховской!.. Селенья-то, слышь, кругом всего озера идут… тысяч около десяти душ, понимаешь! Все это прежде монастырское было, к монастырю было приписано; как наша матушка Екатерина-то воцарилась – и отняла все у монастыря; а монастырь, однако ж, озеро-то удержал за собой: тысяч пять он собирал каждый год за позволенье крестьянам ловить в озере рыбу. Как государственные имущества устроились, озеро опять к мужикам и оттягали: «В чьих, говорят, землях воды замежеваны, тем они и принадлежат», – слышь!.. Монахи-то – хлопотать, хлопотать, – в сенат бумагу подали: «Чем же, говорят, монастырю без рыбы питаться?» А мужички-то сейчас к одному чиновничку – и денег дали: «Устрой дело!». Он там и написал бумагу – и разрешили ловить рыбу монахам по всему озеру… а между словами-то и оставил местечко; как бумагу-то подписали сенаторы, он и вписал: разрешено монастырю ловить рыбу на удочку; так, братец, и лови теперь монахи на удочку, а мужики-то неводом потаскивают!