Читать книгу: «Солянка. Прогулки по старой Москве», страница 3

Древнерусская готика

Мемориальное здание «Палаты в Зарядье» (Варварка, 10) построено в 1859 году по проекту архитектора Ф. Рихтера.

Очередная церковь на Варварке – собор Знаменского монастыря. Он был основан в 1629 году царем Михаилом Федоровичем, первым Романовым, в честь рождения сына Алексея. Основой его стала домовая церковь бояр Романовых – до избрания молодого Михаила на царство здесь размещались их палаты.

Можно сказать, что они расположены рядышком. Это музей под названием «Палаты в Зарядье», или Дом бояр Романовых. В шестнадцатом столетии им владел Никита Захарьин Романов-Юрьев, дед Михаила Федоровича, первого царя из династии Романовых. По преданию, он родился именно в этих палатах.

Этот музей – один из самых первых в Москве. Он был основан (и, по сути, заново отстроен, ведь от подлинных стен мало что в то время оставалось) в 1859 году и поначалу назывался Домом бояр Романовых. После революции его переименовали в Дом боярина, с 1975 года это – Музей боярского быта, а уже после окончания советского периода истории России он получил современное название.

Москвовед Никольский сообщал в начале прошлого столетия: «Было воздвигнуто… фантастическое снаружи и внутри здание так называемого „дома бояр Романовых“, стоившее казне до 300 000 рублей».

На идеологию в то время денег не жалели.

Событие было значительным. Современник Михаил Пыляев так описывал процесс: «В 1858 году по повелению императора Александра Николаевича августа 31-го начали возобновлять прародительскую палату бояр Романовых, находящуюся на углу монастыря по Варваринской улице и Псковской горе. На закладке при входе на паперть государя встретил митрополит Филарет с напрестольным крестом в руке – вкладом матери царя Михаила великой инокини Марфы. При митрополите стоял придворный протодиакон с кадилом патриарха Филарета Никитича. Под сению хоругвей оба иеромонаха держали в руках храмовой образ Знамения Богородицы, родовой бояр Романовых, царское моленье Михаила Феодоровича.

В приготовленное место для закладки государем и августейшей фамилией были положены новые и древние монеты, поднесенные членами комиссии по постройке. Так, И. Снегиревым были поданы на блюде серебряные и золотые монеты чекана 1856 года, в память коронования государя, – год, в который повелено возобновить романовскую палату; А. Вельтманом – золотые и серебряные монеты 1858 года, в свидетельство действительного начала работ для обновления этого древнего памятника; Г. Кене – золотые и серебряные монеты времен царя Михаила Федоровича в память того, что в означенном доме родился и возрос этот государь, первый из поколения Романовых; известным нашим археологом архитектором А. А. Мартыновым – серебряные монеты царствования Иоанна Грозного как свидетельство, что здание было построено при этом государе.

Возобновление палаты было окончено 22-го августа 1859 года, и она освящена в этот же день в присутствии государя императора. Древняя боярская палата была построена в четыре этажа: первый, подвальный этаж, или так называемое в древности погребье с ледником и медушею; второй, нижний этаж, или подклетье с людскою, кладовою, приспешнею, или поварнею; третий, средний этаж, или житье с сенями, девичьею, детскою, крестовою, молельною и боярскою комнатою; четвертый, где находятся вышка, опочивальня и светлица.

Все комнаты внутри были убраны старинными предметами или сделанными по старинным образцам. На восточной стороне палаты в среднем жилье выступает висячее крыльцо, или балкон, глядельня. Над ним в клейме – герб Романовых; под ним в нише – надпись на камне, начертанная уставною вязью, гласящая, при ком и когда начата и окончена постройка».

Правда, случился неожиданный курьез. Господин Рихтер, архитектор, будучи скорее западноевропейских, а не российских кровей, изобразил старину так, как она представлялась его воображению. В результате на вполне себе российском основании появилось здание, скорее тяготеющее к готике. Но много ли тогда было искусствоведов в Москве?

В результате Ф. Рихтер щедро был награжден за работу – не только гонораром, но еще и орденом Владимира (правда, предпоследней, третьей степени).

Впрочем, список претензий к архитектору Рихтеру этим не ограничивался. И если до 1917 года искусствоведы были сдержанны в своих оценках – как-никак, государев объект, – то после революции высоколобые дали своим эмоциям простор, ясное дело, примешав еще и классовую сущность: «В 1856 году, в пору романтического увлечения стариной, возникла мысль восстановить якобы родовое гнездо царствующего дома, в связи с чем значительно утратившее свой облик здание было капитально обновлено архитектором Ф. Рихтером, давшим значительный простор своей фантазии: были пристроены наружные лестницы, входные сени, добавлен деревянный верхний этаж, пробиты новые окна, сочинена вся наружная обработка и, наконец, устроено внутреннее убранство, весьма разнящееся от исторической правды; однако, в угоду царизму, вся внутренняя отделка была выполнена с большой роскошью: сделаны были совершенно не соответствующие старинному стилю специальные штофные материи для обивки стен, изразцовые печи, росписи сводов, зеркальные окна, изготовлена мебель и утварь якобы в древнем стиле и т.п., не таков был уровень тогдашних знаний о быте наших предков, и эта реставрация долгое время считалась образцовой. Кроме того, весь дом был набит разновременными предметами, связанными с памятью Романовых. Теперешняя же наука при реставрационных работах прежде всего стремится сохранить и выяснить только подлинно древнее, лишь в самых крайних случаях прибегая к добавлениям нового характера; поэтому после революции, когда был вполне утрачен смысл этого прославления Романовых, основанного на ложных принципах, „дом“ был коренным образом реформирован. Архитектурная обработка, конечно, должна была остаться, но все внутреннее устройство было радикально изменено; путем устранения всех фальшивых предметов и романовских реликвий и внесением подлинно древних вещей (главным образом из собрания Оружейной Палаты) сделана попытка, по мере возможности, восстановить картину быта вельможного класса XVII в. Конечно, правильность этой картины осталась лишь приблизительной, что надлежит иметь в виду при осмотре „дома“».

В действительности не так много последовало переделок – по большому счету, все оставили как есть.

* * *

Впрочем, у людей, далеких от архитектурных знаний, не было претензий. В частности, Илья Репин именно здесь писал «Ивана Грозного». И ничего – заряжался столь необходимой ему энергетикой. Илья Ефимович писал о времени работы над «Иваном Грозным»: «Началась картина вдохновенно, шла залпами. Чувства были перегружены ужасами современности… А наша ли история не дает поддержки… Но все казалось – мало. В разгар ударов удачных мест разбирала дрожь, а потом, естественно, притуплялось чувство кошмара, брала усталость и разочарование… Я упрятывал картину с болезненным разочарованием в своих силах – слабо, слабо казалось все это… Разве возможно… Но наутро испытывал опять трепет – да, что-то похожее на то, что могло быть… И нет возможности удержаться – опять в атаку. Никому не хотелось показывать этого ужаса… Я обращался в какого-то скупца, тайно живущего своей страшной картиной».

Музей работал мало – по понедельникам, четвергам и субботам, да и то по два часа каждый день – с одиннадцати до тринадцати. Одновременно запускали максимум восемь человек. Запрещалось входить в музей в верхней одежде и калошах, с зонтиками и тросточками, а также трогать экспонаты. Предварительно следовало получить особенный билет в Дворцовой конторе Кремля. Именно получить, а не приобрести – вход в музей был бесплатным. Более того, сотрудникам музея строго запрещалось брать у посетителей какие-нибудь деньги. Даже если последние будут настаивать.

А всего сотрудников в музее работало шестеро. Справлялись.

* * *

Основная ценность «Палат в Зарядье» – не в экспонатах, а скорее в планировке. Тесные комнатки, толстые стены, низкие сводчатые потолки, узкие переходы, мрачные крутые лестницы – все это никак не вяжется с нашей действительностью и создает ощущение полного погружения в московское средневековье.

Впрочем, и экспонаты здесь прелюбопытные. Например, огромные сундуки, в которых хранились (да и сейчас хранятся) древние книги в кожаных переплетах. В то время каждая из них стоила небольшой деревни. Или деревянная лошадка на колесиках – детская игрушка времен феодализма.

Ясно, что несладко приходилось русскому боярину, даже такому родовитому. И не удивительно, что тот музей вовсю использовали при советской власти в качестве пропагандистского инструментария. Любопытно описание его в путеводителе по городу 1937 года: «Столовая или приемная палата. Обычно это самая большая комната в доме предназначалась для приема гостей и пиров. Главным в комнате был «красный угол», где помещались иконостас, стол и место хозяина. Единственной обстановкой были лавки, столы и поставцы, на которых в торжественных случаях выставлялась серебряная утварь. О богатстве боярина можно судить по обилию дорогих привозных тканей, серебра и других предметов обстановки (шкафчик, часы, кресло).

Светлица. В светлице выставлены пяльцы и витрина с шитыми церковными пеленами и предметами домашнего обихода. Это была комната, где женщины проводили большую часть дня за шитьем. Различные драгоценные украшения, белила и румяна были необходимой принадлежностью парадного туалета боярыни (витрина-шкаф в стене и туалетный столик).

Комната боярина. Главой дома был боярин, он занимался хозяйством, управлял вотчинами через своих приказчиков, заботился о воспитании детей (см. стол с рукописной книгой и другими хозяйственными предметами). В этой комнате находится витрина с оружием и конским убором.

Спальня. В XVII в. специальные комнаты для спанья и кровати были редкостью. Спали обычно на лавках, сундуках и ларях в душных темных чуланах. Здесь же, как в наиболее надежном месте, хранились сундуки с деньгами, тканями и ценными документами.

Молельная комната. В молельню собирались для утренней и вечерней молитвы семья боярина и боярские люди (дворня). Убранство молельни – иконы древнего письма в дорогих окладах».

Здесь как бы ненавязчиво, но нарочито подталкивают посетителя-читателя к сравнению – «что было» и «что стало». Разумеется, «что стало» – лучше. Но причина не в естественном течении прогресса, а в Великой Октябрьской социалистической революции, освободившей пролетариат, крестьян, дворню и бояр.

* * *

И последний храм на этой стороне Варварки – церковь Георгия на Псковской горе, или «у старых тюрем». Она была построена в 1657 году, а в 1965-м М. Богоявленский зафиксировал: «Церковь долго стояла без ремонта, и на крыше выросло дерево в руку толщиной. К 1965 году ее внешне отремонтировали, но на колокольне не было крыши и рос куст высотою с человека. Кресты сбиты. Купола дырявые».

Впрочем, уже в восьмидесятые церковь отреставрировали.

Боярский модерн

Гостиница «Боярский двор» (Старая площадь, 8) построена в 1901 году по проекту архитектора Ф. Шехтеля.

Модерн в московском понимании этого слова – скорее маленькие и укромные особнячки с уютненькими двориками и как бы стекающими с крыши каменными орхидеями и ирисами, этакий среднеарифметический Шехтель. Тем не менее, существовал (и есть по сей день) другой модерн – тяжеловесный, масштабный, почти что имперский. Один из его представителей – гостиница «Боярский двор» на Старой площади. Построенная, между прочим, тоже Шехтелем. И больше того – именно за это здание архитектор получил звание академика архитектуры.

Что, впрочем, понятно. Раздавать чины за неземные домики, украшенные травами и ирисами и вызывающие совершенно четкие ассоциации с инакомыслием, декадентством, а то и с бомбистами, было бы несколько странно.

Именно здесь останавливался Максим Горький, у него гостевали Федор Шаляпин и Иван Бунин. Словом, «Боярский двор» служил местом притяжения не столько бояр, сколько либерально настроенной интеллигенции.

В той же гостинице проживал и художник Маковский.

Здесь же предпочитали останавливаться и агенты из Сыскного отделения, когда им требовалось для какой-нибудь многоходовой разработки разыгрывать богатых прожигателей московской жизни. Сам заведующий всем Имперским уголовным розыском А. Ф. Кошко писал в своих заметках: «Перед отъездом Линдеру было мною приказано остановиться отдельно от Курантовского, и притом непременно в „Боярском Дворе“. Эта гостиница имела то преимущество, что в каждом номере находился отдельный телефон. Моему „Хамелейнену“ было приказано вести широкий образ жизни, каковой подобает миллионеру (это, впрочем, его не огорчило), раздавать щедрые чаевые, обедать с шампанским и т.д.»

Денег на подобные излишества не жалели. Речь-то шла как-никак о безопасности страны.

Кстати, по той же причине – наличие телефона в каждом номере – в этой гостинице селились террористы и подпольщики. И время от времени покой постояльцев нарушался весьма ощутимыми взрывами – рвались бомбы, изготавливаемые этими энтузиастами.

А в 1941 году, когда здание уже было занято Центральным комитетом большевистской партии, приключилась трагедия. В дом попала фашистская бомба. И по случайности, именно в этот момент из подъезда гостиницы выходил известный драматург А. Н. Афиногенов.

Он погиб.

Коллеги, да и вся интеллигентская Россия горевали – смерть к тому времени еще не сделалась привычным делом. Татьяна Окуневская писала: «При первой же бомбежке Москвы бомба попала в ЦК партии и убит Афиногенов, заехавший сюда на несколько минут по делу. Убито прекрасное, светлое!.. Что же будет теперь с его женой-американкой, с двумя девочками в чужой стране».

Было вот что. Дженни Афиногенова жила вполне комфортно, но как-то раз решила съездить с детьми в Америку, навестить бабушку. На обратном пути на корабле отчего-то случился пожар. Дженни заживо сгорела, дети чудом выжили. Их взял на воспитание отец Афиногенова. А спустя некоторое время его переехал поезд. Насмерть.

Мистические какие-то истории.

Главная резиденция московских чертей

Церковь Всех Святых на Кулишках (площадь Варварские ворота, 2) построена в XVII веке.

Практически во всех путеводителях по городу указано: храм Всех Святых на Кулишках назван в честь победы наших войск на Куликовом поле. Якобы именно здесь в 1380 году войска Дмитрия Донского прощались со своей родной Москвой. Москва же, соответственно, прощалась с ними.

Затем – сражение, возвращение домой, победный пафос и торжественные похороны самых выдающихся героев на том месте, где их провожали. То есть все здесь же, на нынешней Славянской площади.

А после – возведение на месте погребения нового храма – Всех Святых на Кулишках.

Вроде бы все складно. Только непонятно, почему в окрестностях Славянской площади находятся еще три храма с приблизительно такими же названиями – Трех Святителей на Кулишках, Рождества Богородицы на Кулишках и Петра и Павла на Кулишках. А была еще и церковь Кира и Иоанна на Кулишках, только вот в 1933 году ее разрушили.

* * *

Так в чем же дело? Для чего столько Кулишек? Неужели все четыре храма были названы в честь Куликова поля?

Разобраться с этим не так просто. Но попробуем себе представить, что было на самом деле. Итак, хмурое раннее утро (почему-то кажется, что войско отправлялось именно в туман и поутру). Невыспавшиеся, но взбудораженные воины выходят из Московского Кремля. И дальше что? Как зомби маршируют километра полтора, после чего вдруг останавливаются и совершают ритуал прощания и молебен? Просто так, посреди поля, рядышком с посадом? С чего вдруг?

Пытаясь объяснить это явление, отдельные исследователи настолько увлеклись, что стали утверждать – дескать, войско прошло под Варварскими воротами Китайгородской крепости и сразу же за ними приняло напутствие и попрощалось. Да только вот китайгородская стена была построена лишь в 1538 году, то есть спустя почти что полтора столетия после битвы.

Очевидно, что храм существовал здесь и раньше (некоторые отважные историки даже определяют дату его появления – 1367 год). Название же этих храмов – «на Кулишках» – не более чем совпадение. Кулишки, в честь которых назван храм, в действительности располагались не под Тулой, а здесь, в нескольких километрах к востоку от Кремля. И представляли собой довольно неприглядное болото с кочками. Возможно, в темноте оно светилось. Как в книге про собаку Баскервилей.

Место было нехорошее. Именно на таких болотах расселялась всяческая нечисть, и поговорка «у черта на куличиках» не лишена оснований. Недаром именно в одном из храмов «на Кулишках» – Кира и Иоанна в 1666 году (и эта дата кажется вполне естественной) при богадельне поселился настоящий черт. «Вселился демон, выпущенный туда чародеем. Этот демон делал старухам разные пакости, не давал им покоя ни днем, ни ночью, сбрасывал их с постелей и лавок, кричал им вслух разные нелепицы; на печи, на полатях и в углах стучал и гремел».

На борьбу с «демоном» призвали отца Иллариона – монаха из отдаленной Флорищевой пустыни. К счастью, преподобному Иллариону (а он был впоследствии канонизирован) удалось изгнать из богадельни черта. Выяснилось, что черт залез туда не от хорошей жизни – князь по происхождению, он был однажды, в сердцах, послан матерью к дьяволу. И столько чувства она в это вложила, что дьявол послушался и взял к себе младенца, после чего тот и оказался в соответствующем месте – на куличиках.

Впрочем, и в церкви Всех Святых пошаливала нечисть. Здесь, к примеру, как-то раз «иконы все попадали, свечки потухли, батюшка оглох, а молившиеся увидели жуткие сияния под куполом, да тени неведомые, да как всякая неведомая нечисть ржала и кривлялась».

Один из чертей во время этой оргии залез на колокольню, и с тех пор она наклонена на один градус в сторону Кремля (что подтверждается серьезными исследованиями, а впрочем, видится и невооруженным глазом).

Да и знаменитый «Чумной бунт» 1771 года возник благодаря этому храму. По наущению здешнего священника один из прихожан начал повсюду говорить о виденном им чуде. А явилась прихожанину сама Божия Матерь и разъяснила – дескать, чума пришла из-за того, что 30 лет никто не пел молебнов и не ставил свечи перед иконой Богородицы, висящей над Варварскими китайгородскими воротами. Прихожанин примостился у иконы и принялся собирать деньги на какую-то нелепую «всемирную свечу». Завидя жуткое скопление народа (в том числе и зачумленного), власти принялись разгонять толкавшихся перед воротами, а собранные деньги опечатали.

– Богородицу грабят, – закричали в толпе. После чего она сделалась неуправляемой.

Прихожанина на этот «подвиг» надоумил батюшка из церкви Всех Святых. Кто же надоумил самого священника, совсем не сложно догадаться.

* * *

Рядом находится еще одно довольно инфернальное сооружение – так называемый Новый деловой двор. Он построен в 1913 (да, именно тринадцатом) году по проекту архитектора И. Кузнецова по американскому типу – большие окна, коридорная система, предельная функциональность. Первые годы своего существования он олицетворял чужую, чуждую, неодухотворенную сущность американского предпринимательства в отличие от нашего российского – бородатого, волглого, сивого, но такого родного, что прямо хоть плачь.

Не удивительно, что Михаил Булгаков не удержался и позвал сюда одного из своих самых жалких и трагических героев – служащего «Главной Центральной Базы Спичечных Материалов» Варфоломея Петровича Короткова из повести «Дьяволиада». Он преследовал обидчика – Кальсонера, удравшего на мотоцикле: «Короткову повезло. Трамвай в ту же минуту поравнялся с «Альпийской розой». Удачно прыгнув, Коротков понесся вперед, стукаясь то о тормозное колесо, то о мешки на спинах. Надежда обжигала его сердце. Мотоциклетка почему-то задержалась и теперь тарахтела впереди трамвая, и Коротков то терял из глаз, то вновь обретал квадратную спину в туче синего дыма. Минут пять Короткова колотило и мяло на площадке, наконец у серого здания Центроснаба мотоциклетка стала. Квадратное тело закрылось прохожими и исчезло. Коротков на ходу вырвался из трамвая, повернулся по оси, упал, ушиб колено, поднял кепку и под носом автомобиля поспешил в вестибюль.

Покрывая полы мокрыми пятнами, десятки людей шли навстречу Короткову или обгоняли его. Квадратная спина мелькнула на втором марше лестницы, и, задыхаясь, он поспешил за ней. Кальсонер поднимался со странной, неестественной скоростью, и у Короткова сжималось сердце при мысли, что он упустит его. Так и случилось. На 5-й площадке, когда делопроизводитель совершенно обессилил, спина растворилась в гуще физиономий, шапок и портфелей. Как молния Коротков взлетел на площадку и секунду колебался перед дверью, на которой было две надписи. Одна золотая по зеленому с твердым знаком «Дортуар пепиньерокъ», другая черным по белому без твердого «Начканцуправделснаб». Наудачу Коротков устремился в эти двери и увидал стеклянные огромные клетки и много белокурых женщин, бегавших между ними. Коротков открыл первую стеклянную перегородку и увидел за нею какого-то человека в синем костюме. Он лежал на столе и весело смеялся в телефон. Во втором отделении на столе было полное собрание сочинений Шеллера-Михайлова, а возле собрания неизвестная пожилая женщина в платке взвешивала на весах сушеную и дурно пахнущую рыбу. В третьем царил дробный непрерывный грохот и звоночки – там за шестью машинами писали и смеялись шесть светлых мелкозубых женщин. За последней перегородкой открывалось большое пространство с пухлыми колонами. Невыносимый треск машин стоял в воздухе, и виднелась масса голов – женских и мужских, но Кальсонеровой среди них не было».

Некоторые исследователи, смущенные зелененькой вывеской «Дортуар пепиньерокъ», всерьез полагают, что действие происходило не здесь, а рядом, в бывшем Воспитательном доме. Но это – абсурд. Не могло быть в детском приюте, пусть даже и бывшем, такой чертовщины. Просто там, в Воспитательном доме, Булгаков нередко бывал по делам, видел вывеску, запомнил ее и поставил по случаю в «Дьяволиаду». Еще бы, смешные слова-то какие – дортуар пепиньерок.

Хотя, по размышлении, ничего смешного тут и нет. Дортуар – всего лишь спальня, пепиньерка – выпускница женского учебного учреждения, оставленного при нем для подготовки в наставницы. Спальня аспиранток.

А еще именно здесь заболел брюшным тифом американский писатель Джон Рид. Он прибыл в Москву для участия во Втором конгрессе Исполкома Коминтерна, членом которого, собственно, состоял. И остановился в небольшой гостинице, которая еще до революции была тут предусмотрена. Хотя о пагубности этого решения его предупреждал сам Ленин. Биограф Джона Рида сообщал: «Рид часто бывал у Ленина в его кремлевском кабинете… Ленин решительно рекомендовал Риду поселиться в рабочем районе и говорил ему, что это – лучший способ глубоко изучить русских и понять Россию… Они беседовали на всевозможные темы иногда до рассвета, и Рид все глубже и глубже осознавал гуманизм, как и величие этого человека».

Но не послушался американец гуманиста. И вот вам результат – брюшной тиф, бессилие медиков и почетные похороны у Кремлевской стены.

А ведь еще до революции здесь чувствовалась чертовщинка. Нечистую пытались изгнать из этих стен традиционным способом – иконами. Понимали, что икон для этого потребуется невообразимое количество, потому закамуфлировали акцию под выставку.

Сборник «Русская икона» сообщал в 1914 году: «Прошлогодняя выставка древнерусского искусства в Деловом дворе дала сильный толчок для развития как частных, так и общественных собраний Москвы. Так, известный собиратель С. П. Рябушинский организует музей русской иконописи, в который войдут драгоценные иконы его собрания, известные по выставке в Деловом дворе, а также целый ряд новых икон, недавно им приобретенных».

Но одномоментная акция не дала результатов. И вскоре после выставки здесь, в Деловом дворе, в собственном кабинете был застрелен Николай Александрович Второв, главный виновник и энтузиаст постройки этого сооружения, золотопромышленник и директор правления Товарищества мануфактурной торговли «А. Ф. Второва сыновья».

Поговаривали, что стрелял в него один бедный студент, потребовавший пятьдесят тысяч рублей на обучение и получивший отказ. Говорили также, что студент был незаконным сыном Второва – а иначе, собственно, чем объяснить именно этот выбор жертвователя?

Но те, кто знал историю этого места, прекрасно понимал, что жаждущий образования убийца – лишь орудие в руках иных, непостижимых сил.