Читать книгу: «Пречистенка. Прогулки по старой Москве», страница 2

Воланд заговорил:

– Какой интересный город, не правда ли?

Азазелло шевельнулся и ответил почтительно:

– Мессир, мне больше нравится Рим!

– Да, это дело вкуса, – ответил Воланд».

У Булгакова вкус был. А потому неудивительно, что он устроил ритуал прощания именно здесь.

* * *

Нынче «Ленинская библиотека» переименована – называется она Российской государственной библиотекой и располагается рядышком с домом Пашкова, в здании, построенном для нее уже при советской власти.

Однако же многие горожане до сих пор зовут ее не «РГБ», а «Ленинкой». Так на Моховой улице в стоящих рядом зданиях увековечены два человека, жившие во времена, далекие от наших: Владимир Ильич Ульянов (Ленин) и Петр Егорович Пашков.

Пушкин волхонский

Доходный дом (Волхонка, 9) построен в 1880 году по проекту архитектора А. Никифорова.

Этот дом вошел в историю. Здесь снимали квартиры художники Илья Остроухов и Валентин Серов, актеры Александр Южин и Александр Ленский, а также Иван Яковлев, известный как создатель чувашской письменности.

Но главное даже не это. А то, что раньше здесь располагался домик, в котором проживал художник Василий Тропинин. Именно здесь он написал, пожалуй, самый известный портрет Пушкина.

Василий Андреевич не был человеком богемным. Мастерская его, по воспоминаниям, не бросалась в глаза «ни цветистостью занавесей, ни щеголеватым камином, ни мягкою мебелью, ни оправленными в серебро раковинами для сигарочного пепла…» Господствовали в ней тишина и простота, а единственной роскошью являлись произведения самого Тропинина, повешенные без рам на стенах. А чему удивляться, ведь художник 47 лет был крепостным, и неоткуда было взяться у него богемным замашкам. Зато с уважением к труду все обстояло замечательно.

Именно сюда к Тропинину незадолго до гибели, в 1827 году, приезжал Пушкин – чтобы позировать для портрета (и, кстати, заплатить весьма приличный гонорар – 350 рублей). Бог весть, почему он выбрал именно Тропинина. Возможно, именно из-за отсутствия псевдоаристократических замашек, от которых Александр Сергеевич наверняка успел устать в своем привычном обществе.

Поговаривают, что Тропинин, будучи масоном, увидел на мизинце Пушкина длиннющий и холеный ноготь. Среди масонов это что-то означало, и Тропинин, дабы показать, что понял все значение пушкинского мизинца, сделал некий тайный знак. На что поэт всего лишь погрозил ему пальцем.

Так это или нет – доподлинно никто не знает. В любом случае, портрет вышел на славу. О нем даже написал «Московский телеграф»: «Русский живописец Тропинин недавно окончил портрет Пушкина. Пушкин изображен в три четверти, в халате, сидящий подле столика. Сходство портрета с подлинником поразительное».

Сразу после смерти Пушкина портрет украли. Друг поэта Сергей Соболевский об этом писал: «Портрет Александр Сергеевич заказал Тропинину для меня и подарил мне его на память в золоченой великолепной раме.

Уезжая за границу, я оставил этот портрет одному приятелю, имевшему собственный дом.

Приятель давал его крепостному чьему-то маляру (не знаю имени маляра или имени его хозяина) для добывания копиями барышей… По возвращении моем из-за границы (где я провел 5 лет) оказалось:

1) Что приятель дом продал, а портрет и библиотеку… передал другому приятелю…

2) Но тут очутилось, что в великолепной рамке был уже не подлинный портрет, а скверная копия с оного, которую я бросил в окно.

О том, кто дал зевака, Киреевский или Шевырев (те самые два приятеля – А.М.) – следы простыли.

Между тем подлинник нашелся у к. Оболенского, который купил его за 50 рублей у Бардина, известного плута и мошенника. Осталась у меня только уменьшенная копия, сделанная для меня Авдотьей Петровной Елагиною, для того, чтобы иметь возможность возить оную с собою за границей».

Портрет нашли только в 1850-х годах. Старенький Тропинин выбрался из мастерской, чтобы полюбоваться на находку: «И тут-то я в первый раз увидел собственной моей кисти портрет Пушкина после пропажи, и увидел его не без сильного волнения в разных отношениях: он напомнил мне часы, которые я провел глаз на глаз с великим нашим поэтом, напомнил мне мое молодое время, а между тем я чуть не плакал, видя, как портрет испорчен, как он растрескался и как пострадал, вероятно, валяясь где-нибудь в сыром чулане или сарае. Князь Оболенский просил меня подновить его, но я не согласился на это, говоря, что не смею трогать черты, положенные с натуры и притом молодою рукою, а если-де вам угодно, я его вычищу, и вычистил».

В наши дни портрет находится в музее Пушкина в Санкт-Петербурге. А на домике Тропинина – мемориальная доска.

* * *

Рядышком – еще одно довольно любопытное строение. Этот уютный двухэтажный домик с маленьким балкончиком построен был в 1811 году для полковника Н. Воейкова. От него сохранился герб с вензелем «W». Сохранился чудом – мало того, что устоял в 1878 году, когда, уже при новых владельцах, полностью поменяли фасадную часть, так еще и пережил весь советский период.

Кстати, здесь проживал знаменитый Сергей Трубецкой – один из предводителей декабрьского восстания, так и не явившийся на Сенатскую площадь. То ли предатель, то ли мудрый человек, вовремя просчитавший всю бессмысленность этого акта. Так или иначе, к смерти Трубецкого не приговорили, но на каторгу отправили. Освободился он лишь в возрасте 66 лет и поселился в Москве, на улице Остоженке.

Зато его жена вошла в историю в безукоризненном виде – она была в числе тех декабристских жен, которые отправились в Сибирь вслед за своими сосланными сужеными.

* * *

Кстати, существует убедительная версия по поводу того, где жил Тропинин. В соответствии с ней он писал знаменитый портрет именно в этом домике, на втором этаже.

Музейщик

Здание музея изящных искусств (Волхонка, 12) построено в 1912 году по проекту архитектора Р. Клейна.

Государственный музей изобразительных искусств – одно из популярных мест в среде любителей прекрасного. Они приходят сюда на очередную выставку и с одухотворенным видом приобщаются к искусству.

Менее эффектно выглядят туристы. Они заходят не на выставку, а на основную экспозицию и, в выражении своих чувств, могут щелкнуть пальцами или прицокнуть языком. Любитель сменных выставок себе такого не позволит.

Однако же и те, и эти посетители первоначально не брались в расчет. Иван Владимирович Цветаев, отец великой русской поэтессы, университетский профессор и основатель этого музея, старался вовсе не для них, а исключительно для небогатых студентов, которым не на что было поехать за рубеж знакомиться с античностью.

* * *

Детство Ивана Цветаева было не слишком счастливым. Родился он в 1847 году в селе Дроздово Шуйского уезда Владимирской губернии. Что в те времена, что сейчас – захолустье немыслимое. В семье все время не хватало денег, отец – сельский священник – сам занимался домашним хозяйством, выращивал на огороде нехитрые овощи. Денег постоянно не хватало, жили впроголодь, а одевались как придется.

Мать умерла очень рано, и на руках у батюшки осталось четверо сыновей. Приходилось в одиночку поднимать их, выполнять одновременно и «мужскую», и «женскую» части домашней работы – о том, чтобы нанять прислугу, мечтать не приходилось. Детям не хватало родительского внимания, ласки.

Когда Ваня подрос, его отдали в Шуйское духовное училище. Но и там не было никакого намека на роскошь. По воспоминаниям одного выпускника мальчики «ютились в задних избах или на кухнях мещан и причетников уездных городов, окруженные невероятной нищетой, не зная кроватей, они спали на полу вповалку, на лавках или на полатях без малейшего признака постельного белья… Еда была скудная, ели деревянными ложками из деревянной общей миски, в первом классе учились 60—70 человек».

После училища – Владимирская семинария. Мальчик рос пытливым, любознательным, способным. Хорошо успевал по риторике, богословию и философии. И как очарованный бродил по улицам Владимира – наслаждался видами города, Золотыми воротами, Успенским собором, классическим зданием Присутственных мест.

Но больше всего юного семинариста привлекал так называемый Владимирский музей. Основанный сравнительно недавно, в 1854 году, ютящийся в одном из классов губернской гимназии, он магнитом притягивал Ваню. Мальчик ходил от одного экспоната к другому, от древней помятой братины к черепу зайчика, подстреленного во владимирских лесах (экспозиция, увы, была довольно скромная), и ощущал неописуемый, немыслимый восторг.

После семинарии – классическое отделение Санкт-Петербургского университета, и то, что к нему прилагается, – Кунсткамера, Эрмитаж, божественные скульптуры Летнего сада – тоже своего рода музея под открытым небом… А профессора рассказывают, что в Европе всего этого гораздо больше! Нужно обязательно попасть в эту Европу!

Университет Иван Владимирович оканчивает с золотой медалью. И в 1874 году он отправляется в свое первое заграничное путешествие.

Два года непрерывного счастья. Молодой ученый ходит по улочкам древних городов, музеям, скульптурным галереям и никак не может насмотреться на античные шедевры. Европейская классика пленяет его, завораживает, не дает думать ни о чем более.

«Пойдешь из дому на древний Форум, но вместо него попадешь к Пантеону и останешься здесь, пока не налюбуешься вдоволь этим колоссальным зданием… После, забыв о Форуме, мало-помалу забредешь на окраину города, куда-нибудь к Иоанну Латеранскому, или в улицы за Тибром к св. Петру, или за Porta S. Sebastiano к памятнику Цецилии Метеллы и остаткам других древних гробниц, если только не задержат вас колоссальные руины терм Каракаллы, или не заплутаетесь где-нибудь на пустынном Авентине».

И у Ивана Владимировича появляется замысел – открыть нечто подобное в России. Ну, например, в Москве.

Цветаев тогда уже знал, что еще в двадцатые годы девятнадцатого века в знаменитом салоне Зинаиды Волконской возникла идея – организовать при Московском университете так называемый «Эстетический музей». Да только на затею денег не хватило. К тому же декабрьские события 1825 года сильно подорвали общественную жизнь страны.

Но почему бы не вернуться к этому проекту?

Однако же это дело далекого будущего. Цветаев делает научную карьеру: защищает докторскую диссертацию и получает приглашение в Московский университет преподавать латынь.

Федор Корш, филолог и преподаватель университета, пишет Ивану Владимировичу:

«Вы были бы тем более желательным сподвижником, что вы знаете хорошо именно ту отрасль латинской филологии, в которой мы… слабоваты – историю латинского языка. Вы явились бы к нам во всеоружии современной науки».

Цветаев принимает приглашение. Тем более университет в качестве бонуса предложил молодому профессору самое желанное – многочисленные научные командировки в страны Западной Европы.

* * *

Но потихоньку господин Цветаев подступается к созданию музея. Ходит по меценатам, выпрашивает пожертвования. Те, кстати, отнюдь не стремятся отдать свои деньги. Иван Владимирович сетует: «Отказал Лев Готье, очень богатый торговец в Москве железом… Отказал Василий Алексеевич Хлудов, человек огромного состояния и питомец Московского университета. Отказали Савва и Сергей Тимофеевичи Морозовы. Отказали Морозовы-Викуловичи… Отказала Варвара Алексеевна Морозова, пославши к своим детям. Отказали ее богатые сыновья Арсений и Иван Абрамовичи… Одни отказываются по грубости вкуса, другие по скупости, третьи, имея иные области благотворения».

Тем не менее Цветаев не сдается. Он продолжает просиживать время в приемных, кабинетах и гостиных московских «денежных мешков», отнюдь не украшая, к слову, эти гостиные. Философ Василий Васильевич Розанов так описывал цветаевскую внешность: «Малоречистый, с тягучим медленным словом, к тому же не всегда внятным, сильно сутуловатый, неповоротливый, Иван Владимирович Цветаев, или – как звали его студенты – Johannes Zwetajeff, казалось, олицетворял собою русскую пассивность: русскую медленность, русскую неподвижность. Он вечно „тащился“ и никогда не „шел“. „Этот мешок можно унести или перевезти, но он сам никуда не пойдет и никуда не уедет“. Так думалось, глядя на его одутловатое, с небольшой русой бородкой лицо, на всю фигуру его „мешочком“ и всю эту беспримерную тусклость, серость и неясность».

Не было в нем, что называется, харизмы. Приходилось убеждать словами, логикой, а брать упорством.

Иван Владимирович то и дело записывал: «Сегодня был у Толстопятова и говорил, нельзя ли расположить Е. А. Баранову с детьми принять участие в деле сооружения Музея встройкою залы их имени. Он обещал позондировать почву и высказал надежду на успех. Ныне же был у И. А. Колесникова, директора Никольской мануфактуры М. Ф. Морозовой с сыновьями. Шел разговор о средствах расположить в пользу дела М. Ф. Морозову. Тем временем вошел ее старший сын Савва Морозов, которого также втянули в эту беседу и стали просить принять на себя ходатайство перед матерью о сооружении в Музее зала имени Морозовых. Сын охотно согласился повести эти переговоры, но не поручился за их успех. При этой беседе присутствовал также и А. А. Назаров, директор правления Товарищества, уже ранее заявивший свои симпатии нашему Музею принесением в дар ему бронзовых копий бюстов и статуэток Неаполитанского музея».

Ох и тяжело же с этими дарителями-меценатами! За копейку удавятся. Иван Владимирович и так с ними, и этак – а толстосумы ни в какую. Зато щедрые обеды, ужины – пожалуйста.

Но Цветаев не сдавался. Скромный и сдержанный кабинетный ученый постепенно становится психологом, специалистом по добыче денег. Он с азартом обучается новому делу и… делает успехи. Прежде чем нанести визит, все разузнает о семье, о состоянии дел, о склонностях своей очередной жертвы. Явится, например, к какой-нибудь купеческой вдове в Замоскворечье и ведет за чашкой чая свой хитрый разговор. Дескать, подумайте, кому вы деньги оставляете по завещанию? Племяннику? Да он же промотает все. «Ой, промотает, ой, промотает, подлец», – принимается купчиха за свою излюбленную тему. «А какими трудами, лишениями и ночами бессонными нажил ваш муж состояние», – дожимает купчиху Цветаев. И покидает гостиную с чеком на круглую сумму.

С каждым месяцем все чаще Иван Владимирович удовлетворенно потирает руки, и скрупулезно забрасывает новые крючки: «Занес три визитных карточки и печатную Записку о Музее… Полякову, которого письмом к нему в Париж я просил об устройстве зал: одной имени их рода, другой – имени умершего сына Аарона Полякова, любившего искусство. Удочка закинута – попадется ли золотая рыбка в виде хотя бы одного зала? Завтра иду к ним вечером пить чай… и осмотрю крючок – не съеден ли червяк… или не повис ли на нем банкир».

Ради своего музея Цветаев готов был даже преступить закон. Марина Цветаева писала: «Отец из Германии привез от себя музею – очередной подарок: машинку для стрижки газона. – „А таможне не платил, ни-ни. Упаковал ее в ящичек, сверху заложил книжками и поставил в ноги. – А это что у вас здесь? – Это? – Греческие книжки. – Ну, видят – профессор, человек пожилой, одет скромно, врать не будет. Что такому и возить, как не греческие книжки! Не парфюмерию же. Так и провез без пошлины. Помилуйте! Да на пошлину вторую такую стрижку купить можно“».

Иван Владимирович заручился поддержкой великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы. И даже самого царя. Не в последнюю очередь из-за того, что название музею было выбрано такое: «Музей изящных искусств имени императора Александра Третьего». Под такой музей был выделен прекраснейший участок в самом центре города, рядом с храмом Христа Спасителя.

Правда, название отпугнуло многих потенциальных меценатов – к примеру, «либерала» Козьму Солдатенкова. Однако же позволило заручиться поддержкой императорской семьи – и нового государя Николая II, и московского губернатора великого князя Сергея Александровича.

Купцов же хватало и без Солдатенкова.

Главным жертвователем стал один из богатейших русских предпринимателей Юрий Степанович Нечаев-Мальцев. Он после первой же просьбы выдал 300 тысяч рублей и в дальнейшем помогал весьма приличными пожертвованиями.

Но и к нему пришлось искать «подходец». После каждого «делового завтрака» официант приносил Юрию Степановичу счет, а Иван Владимирович в тот же момент клал рядом свой – за стройматериалы, за рабочих, за создание копий. И Юрий Степанович привычным жестом подмахивал оба документа.

Если же начать выпрашивать у него деньги – торговался за последнюю дверную ручку. А так срабатывал купеческий рефлекс – по счетам следует платить.

* * *

В декабре 1905 года случилась беда – в отсутствие Цветаева сгорела часть еще недостроенного музея. Здание оказывается под угрозой консервации и передачи в ведение Министерства просвещения. Архитектор Роман Клейн приходит к нерадостному выводу: «Иного выхода нет, как постепенная ликвидация дела постройки Музея… Одно сознание, что после нашего общего десятилетнего труда по созиданию этой постройки мы будем видеть теперь постепенное разрушение ее; сознание это приводит меня в полное уныние, но другого выхода из настоящего положения я не усматриваю».

Для Клейна это повод для уныния, для Цветаева – крушение мечты всей его жизни. Увы, организм не выдерживает. Иван Владимирович пишет: «Когда я переехал в Тарусу к моему двоюродному брату… через полчаса по приезде случился со мной обморок, с повреждением речи и формы рта. Меня донесли до кабинета хозяина, где я до сих пор и лежу, не подымая головы, обложенный компрессами».

Казалось бы, история закончена. Денег нет, Цветаев поражен инсультом, Нечаев-Мальцев тоже очень скверно себя чувствует – практически стоит одной ногой в могиле, а господин Клейн предается унынию.

Но Иван Владимирович, частично парализованный, с невнятной речью, Иван Владимирович, которому врач запрещает резко переворачиваться с одного бока на другой и поднимать голову над подушкой, диктует письмо Клейну, в котором чуть ли не с юмором рассказывает о своих неурядицах со здоровьем и интересуется, как там разрешаются с Нечаевым-Мальцевым денежные вопросы по музею.

И происходит настоящее чудо. Внутренней силы Цветаева хватает не только на то, чтобы вытащить себя из неизлечимой болезни, но и поднять дух Нечаева-Мальцева. Столкнувшись с таким неутомимым проявлением энтузиазма, он почувствовал себя несколько лучше. И более того, нашел деньги на музей.

Проходит всего-навсего полтора месяца после цветаевского приступа, а больной уже диктует письмо Клейну:

«Если удастся комбинация с топливом, то экономия куда пойдет у вас? Так как у вас нет никаких долгов, всякие долги уплачены, то не обратите ли Вы эти 3000 руб. на пол в Олимпии и Пергамском зале, а то так на Библиотеку, т.е. на ее шкаф колоссальных размеров по длине».

Иван Владимирович снова в строю, снова занимается «обходом» богачей: «Были мы ныне у Поляковых, только что возвратившихся из Италии… Под впечатлением Ватикана Поляков предложил мне для Музея все, что есть наиболее важного в скульптурах Рима. Но мне хочется получить от него на этот раз не гипсовые слепки, а стоимость Ассирийского зала в 20 000 рублей и 3000 р. на скульптуры Ассирии и древней Персии. Он пока упирается, отделывается шуточками на тему, что у него таких денег нет, но по тону видно, что дело состоится».

Здание, между тем, строится. Притом с размахом – одного лишь мрамора на интерьеры пошло 530 вагонов. Как и всякое большое начинание, строительство обросло легендами. Вот, например, подрядчик Губонин чем-то не потрафил Клейну. А тот вроде как молоток схватил – и начал разбивать колонны.

– Черт с тобой, колоти, а за мрамор, работу заплатишь, – промолвил подрядчик.

И правда, архитектор заплатил. Тотчас же вынул десять тысяч – и отдал Губонину.

* * *

В конце концов работы, длившиеся не одно десятилетие, успешно завершились, и 31 мая 1912 года написанной специально к тому случаю кантатой Иполлитова-Иванова началась церемония открытия. Она прошла, что называется, на уровне. Даже кинооператоры – в то время редкость величайшая – отсняли церемонию на пленку.

Марина Цветаева вспоминала: «Белое видение Музея на щедрой синеве неба… Белое видение лестницы, владычествующей над всем и всеми. У правого крыла – как страж – в нечеловеческий и даже не в божественный, а в героический рост – микельанджеловский Давид».

Художник Нестеров критиковал и здание музея, и архитектора Клейна: «…если у него нет таланта создать русский стиль как единственно возможный и желательный в русской Москве… то пусть он ограничится постройкой дач в Парголове для купцов из немцев, это и ему доходно будет, да и нам не обидно… Он и невинность соблюдет, и капитал приобретет».

Сам же господин Цветаев был удовлетворен и умиротворен. «Семейная жизнь мне не удалась, зато удалось служение родине», – сказал он по этому поводу.

Под неудавшейся семейной жизнью Иван Владимирович понимал и безвременную смерть обеих жен, и раннее и, как ему казалось, неудачное замужество дочерей, и неправильное (опять-таки, по его мнению) их воспитание. Но главное было достигнуто. Музей существовал.

Через год Иван Владимирович захворал. Писал: «Я тут болею… нанявши лошадей для переезда на железную дорогу, я в один момент, нежданно, подвергся приступу грудной жабы, которая держала меня 24 часа. Сбежались местные врачи, лечили банками и каплями. Очень ослабел».

Спустя четыре месяца Цветаева не стало. Но умирал он счастливым – своему любимому отпрыску Иван Владимирович обеспечил будущее.

* * *

Музей остался. В нем бедные, не имеющие денег на поездки в Грецию и Рим, студенты изучали слепки с далекой античности. В нем простаивали перед славными шедеврами московские творцы – считалось, что они заряжаются таинственной энергией. Здесь же, среди аполлонов, встречались влюбленные.

Но семнадцатый год наступил на Москву. И начался путь из изящных, изящнейших искусств – в изобразительные.

Странное дело – благородный музей стал агрессором. Одну за другой втягивал он в свои запасники коллекции дореволюционных богатеев. Словно раковая опухоль, стал он пожирать своих былых дарителей и жертвователей. Из милости же позволял остаться меценатам при собственных собраниях.

И Дмитрий Иванович Щукин служил при музее – смешно и подумать – лицом подчиненным, послушным хранителем.

А дочка основателя, Анастасия, работала здесь же – и тоже как будто из милости. «А в Музее, когда лопалось от мороза отопление, мы работали, укутанные, и я писала библиотечные карточки – в перчатках», – вспоминала она.

«Новые идеи» подняли на щит. «Со стены глядел голый мужичище густо кубовый, в красных пятнах, будто в аду его раки клещами щипали, а из пупа у него рос третий глаз большущий и рыжий», – писал Илья Эренбург.

Почему-то в музее пристроилась масонская ложа.

Название «изящных» стало настолько диссонировать со странным содержанием, что в 1932 году его сменили на «изобразительных».

К тому же это учреждение культуры, благодаря роскошным помещениям и близости к Кремлю, использовалось для непрофильных, но социально важных целей. Тут, к примеру, появлялся Ленин. Но не для того, чтоб помолчать, задуматься о чем-нибудь средь изваяний. Он приезжал смотреть на выставку проектов памятника «Освобожденный труд». Его намеревались ставить на месте памятника Александру III, имя которого до революции носил музей. Но ни один из проектов Ильичу не понравился.