В поле и в усадьбе тихо. Непробудно тихо, неестественно тихо. Даже комары не дудят. Соловьи тоже ни гу-гу. Один было попробовал, бросил из ивового куста звонкую трель. Но тотчас же точно струну оборвал. Сконфузился и умолк.

– Чего, дескать, петь, когда и так хорошо!

И в самом деле, хорошо. Ясное небо и ясные звезды. Над рекой не туман, а какой-то намек на туман. Призрак тумана. На вершине холма еще теплится радостно последняя вспышка зари. Как след поцелуя на молодом лице.

У ворот усадьбы, на скамейке, повар и кучер курят цигарки и разговаривают. Первым начинает повар.

– Специал-демократ, – говорит он со вкусом, точно смакуя каждое свое словечко, – это одно кушанье, а кадет другое…

– А буржуязвия? – спрашивает кучер.

– Буржуазия? – поправляет его повар. – Буржуазия – это уже будет, как бы тебе сказать… не отдельное кушанье, а так… Соус! Его и с рыбой, его и с мясом. Это не программа, то есть, относительно своей политики. А просто так… – Он с недоумением разводит руками и потом с соболезнованием добавляет:

– Я не все вещи могу тебе определить. В политике мне не все меню знакомы. Газеты я почитываю, это так, но факультетов настоящих не проходил. Хотя в животном мире, – вдруг снова с восхищением подхватывает он, – в животном мире по части естественных определений я окрошки не произведу. Ни окрошки, ни ботвиньи! Все будет чисто. Бульон-консоме! Я – ботаник! – с тем же горделивым восхищением произносит он. – Любого зверя в его ранжир произведу!