Читать книгу: «Где живут воспоминанья»

© Тальвирская А. М., 2025

* * *

 
Память не умеет
двигаться вперёд,
ведь она имеет
только задний ход.
 

«Как я мечтала и томилась…»

 
Как я мечтала и томилась,
как я надеялась, ждала,
как в осуждение казнилась,
как – «Всё пойму»: – себе врала,
как по ночам судьбу молила
не приносить дурную весть, —
надёжно память сохранила
и пусть хранит пока я есть.
 

«Ты, вспоминая вечер давний…»

 
Ты, вспоминая вечер давний,
поляну влажную от рос,
не бойся быть сентиментальной
и не стыдись текущих слёз.
И чувства прежние не бойся
в душе ночами оживлять,
храня её от беспокойства,
забыть не надо заставлять.
Она без тех воспоминаний,
тобою изгнанных, больным
и непригодным для желаний
комочком станет ледяным.
 

«Я, будто в нирване / лежу на диване…»

 
Я, будто в нирване,
лежу на диване,
на белый смотрю потолок —
так чист и опрятен,
без строчек и пятен,
его не измятый листок.
А сердце тоскует,
и память рисует,
не портя побелку на нём,
блеск глаз «шоколадных»
тех черт ненаглядных,
водя раскалённым углём.
 

«Ничего у судьбы не прошу…»

 
Ничего у судьбы не прошу:
ни колец золотых, ни серёжек,
ни красивых и модных одёжек —
пусть до дыр то, что есть, доношу.
Но, упав на колени, молю
лишь одну мою просьбу исполнить:
до последнего вздоха дай помнить
как любила я жизнь и люблю
всё, что в ней испытать мне пришлось:
все печали её и восторги,
все тропинки, дорожки, дороги,
по которым пройти довелось.
Помнить дай как трепал ветерок
занавеску на милом окошке,
самый вкусный, из детской ладошки,
родниковой водицы глоток…
Пусть порой будет трудно дышать,
не прошу грудь от боли избавить —
умоляю мне память оставить,
даже горькой меня не лишать.
 

«Воспоминания, воспоминания…»

 
Воспоминания, воспоминания —
боль осознания, страх наказания,
тьма забывания, свет узнавания
и глушь молчания, и всхлип признания,
и осуждения, и оправдания,
и возрождения, и умирания,
бессонниц жжения, души терзания,
мои сомнения, мои желания,
мои падения и поднимания,
мои мечтания, мои страдания
мои томления, и ожидания —
воспоминания, воспоминания…
 

«Ничего я забыть не могу…»

 
Ничего я забыть не могу:
ни хорошего, ни плохого —
до сих пор всё в себе берегу
до последнего жеста и слова.
Будто всё было только вчера:
берег Волги, сосновая шишка…
Ах какие дарил вечера
мне тогда сероглазый мальчишка!
как горел костерок на ветру,
освещая счастливые лица,
как бежали к воде поутру,
чтоб с прозрачной в единое слиться.
А теперь, когда травит бессонье
горьким вкусом на влажных губах,
я не только хорошее помню,
пережитое в долгих годах.
И улыбок, и слёз было море,
дети выросли, внуки растут…
Не всегда слёзы льются от горя
и от счастья, бывает, текут.
Не отдам ни того, ни другого,
не расстанусь ни с тем, ни с другим —
до последнего вздоха и слова
буду с этим «хорошим…», «плохим…».
 

«Когда к закату склонится / последний лучик дня…»

 
Когда к закату склонится
последний лучик дня,
не возвращай бессонница
в прошедшее меня
и песнями печальными
души не береди,
тропиночками дальними
в былое не веди,
дыханьем лихорадочным
не жги больную грудь,
не мучь виденьем сказочным
того, что не вернуть.
 

«Медовой струйкой жёлтый воск / стекал со свечки…»

 
Медовой струйкой жёлтый воск
стекал со свечки.
Два цвета шёлковых волос
любовью вечной.
Мы обнимались без конца
и целовались жарко,
над головами два венца
светились ярко.
 
 
Нас обвенчала ночь любви, —
цвело сиренью,
на ветках пели соловьи
церковным пеньем,
и не было любимей глаз
на всей планете,
и не было счастливей нас
на этом свете.
 
 
Теперь отпели соловьи,
сирень завяла,
и той восторженной любви
уже не стало.
Застыл медово-жёлтый воск:
погасла свечка…
Два цвета шёлковых волос
разлукой вечной.
 

«Пока молодые / поём, веселимся…»

 
Пока молодые
поём, веселимся,
пока не седые
беды не боимся.
Душа нараспашку,
а сердце мечтает,
исправить промашку
силёнок хватает,
нарядно одеты,
смеёмся беспечно,
на всё есть ответы,
и так будет вечно.
 
 
Что будут, так верим,
куда ни пойдём мы,
распахнуты двери,
не узки проёмы,
любовь без измены,
дорога пологой,
а жизнь непременно
счастливой и долгой.
Не сыщут в ней место
предательство, злоба,
в которой всё честно
и дружба до гроба.
 
 
Но годы проходят,
и мы замечаем:
всё меньше находим,
всё больше теряем
и смотрим уныло:
давно не поётся,
любовь изменила,
и друг не вернётся,
наряды забыты,
болячки итожим,
вопросы открыты:
ответить не можем.
 
 
От тяжкой нагрузки
всё круче подъёмы,
и стали так узки
дверные проёмы.
Беда за бедою
вдогонку несётся;
сдаёмся без боя:
нет силы бороться.
Мы стали другими,
пропала беспечность,
босыми, нагими
встречает нас вечность.
 

«Как сладко заныло всё тело…»

 
Как сладко заныло всё тело,
как ласки его захотело,
как сильно к нему потянула
память его поцелуя,
жадно к губам припавшая,
влажностью терпкой обдавшая.
 

«Не понимала: / о чём мечтала, / по ком страдала…»

 
Не понимала:
о чём мечтала,
по ком страдала,
чего желала,
кого искала.
В толпе встречала —
не узнавала.
Во сне кричала:
«Не удержала!
Всё потеряла!»
Пересыхала
и погибала
от боли жгучей
тоски ползучей,
что грудь терзала.
Луна – за тучей;
равнина – кручей…
Была везучей,
теперь ревучей
и грустной стала.
 

«Давно когда-то: в прошлой жизни было…»

 
Давно когда-то: в прошлой жизни было
у нас одно дыханье на двоих,
но прервалось, и всё в глазах поплыло
от слов тяжёлых каменных твоих.
 
 
Жить не дыша живое не умеет,
отсчёт пошёл секундам – не часам,
пришлось нам, задыхаясь и немея,
делить одно дыханье по частям.
 
 
И вот живу, дышу своим дыханьем
и вроде даже счастлива вполне,
но дышится с трудом: при расставаньи
его досталось слишком мало мне.
 

«С прошедшим встретиться желая…»

 
С прошедшим встретиться желая,
всё возвращаешься туда,
где ты, других ещё не зная,
провёл счастливые года.
Вот этот дом, вот та дорожка,
и льётся мягкий тёплый свет
сквозь шторы милого окошка,
и тех потерь жестоких нет:
любимой женщины ладони
и лучший друг ещё живой,
ничто в глухую ночь не гонит
бежать с поникшей головой.
Но дверь закрыта, ключ потерян,
напрасно давишь на звонок,
и ты расстроен и растерян,
и бесконечно одинок:
не для тебя уют и ужин:
увы, ты прошлому не нужен.
 

«Когда ужасно хочется / о чём-нибудь забыть…»

 
Когда ужасно хочется
о чём-нибудь забыть,
чтоб от тоски не корчиться,
не устаёшь просить
и в сотый раз, и в тысячный:
«Гнев справедливый свой
смени пускай на призрачный,
придуманный покой».
Но память безутешная
настолько обостряется,
что горькое и грешное
забыть не получается.
 

«Что ты милая печалишься…»

 
«Что ты милая печалишься,
днями целыми грустишь,
как подкошенная, валишься,
по ночам давно не спишь,
слёзы, горькие, тяжёлые,
в три ручья в подушку льёшь,
песни, звонкие, весёлые,
в хороводах не поёшь?» —
«Ох, тоска – змея ползучая
на душе гнездо свила.
Ох, беда – беда гнетучая
чёрным цветом расцвела». —
«Да змею ту подколодную
ты улыбкой усыпи,
а потом… в болоте подлую,
топком, смрадном, утопи.
И беду свою гнету чую,
чтобы больше не цвела,
не давила чёрной тучею
и с ума бы не свела,
взглядом радостным поганую
от тебя заставь сбежать, —
перестанет в клочья рваную
душу мучить, обижать».
 

«Молодость живёт неосторожно…»

 
Молодость живёт неосторожно:
рисковать и буйствовать ей хочется:
в двадцать лет поверить невозможно,
что она когда-нибудь закончится.
Так спеша минут не экономит,
торопясь часов не бережёт
и на что потрачен был не помнит
тот или иной прошедший год.
 
 
Как беспечна умопомрачительно,
как щедра, скорее, расточительна
та была ночами вспоминая, —
ведь и так, как гончая, бежит, —
наша старость жизнь не подгоняя
каждым днём ей данным дорожит.
 

«Я помню ночь прощания с тобой…»

 
Я помню ночь прощания с тобой:
немели на ветру осеннем руки,
продрогшую, окутанную тьмой,
меня сопровождал оркестр разлуки, —
рыдали флейты первых дней любви,
стонали скрипки дней её расцвета,
и с хрипом воздух трубами ловил
орган её последнего рассвета.
И первый снег кружился надо мной
и таял вперемежку со слезами,
оркестр играл всё глуше за спиной:
всё шире, глубже пропасть между нами.
Не перекинуть мост через неё:
один песок, как в выжженной пустыне,
моим лишь одиночество моё
безмолвным будет спутником отныне.
 

«Ты забыть меня не смог…»

 
Ты забыть меня не смог,
ведь нельзя забыть глоток
в жаркий полдень из ключа.
С головы моей платок,
соскользнувший вдоль плеча,
на траве квадратом лёг;
поцелуй мой губы жёг,
как кипящая смола, —
ты забыть меня не смог,
и тебя я не смогла.
 

«Трижды два – четыре!»

 
Трижды два – четыре!
Почему не шесть?
К сожаленью, в мире
есть ошибки, есть.
И когда слагая
ошибёшься ты,
странно полагая:
цифры так просты,
что ошиблась грубо,
нелегко понять,
а поняв, так трудно
вновь пересчитать.
И ответ неверный,
выданный тобой,
станет горькой, скверной,
сломанной судьбой.
 

«Я так хочу волос твоих коснуться…»

 
Я так хочу волос твоих коснуться,
до трепета в протянутой руке,
от нежности щемящей задохнуться,
почувствовав дыханье на щеке,
обняв тебя, к губам твоим прижаться
тоскующим по вкусу счастья ртом
и до утра в глазах твоих остаться,
а оплатить желанья те потом, —
потом, когда рассвет в окно вольётся,
и серый день напомнит мне опять,
что прошлое ушло и не вернётся
полночные желанья исполнять, —
потом подушкой мокрой от рыданий
и болью, пропитавшей полотно
ночных сорочек тех моих желаний,
которым явью стать не суждено.
 

«Какие мысли, страшные порой…»

 
Какие мысли, страшные порой,
толпясь в людские головы приходят
и в сером веществе себе находят
изысканные лакомства горой.
Хозяйка память царственно щедра,
и ломятся столы от угощенья:
разложены на блюдах непрощенья
и осуждений горькая кора,
есть глупое ненужное враньё,
глухое равнодушие и даже
пустые обвиненья в чёрной саже,
в бокалах плещется прокисшее питьё:
настойка на корнях непониманья,
к себе, несчастным, жалости квасок,
обид не пережитых мутный сок
из терпких ягод самосостраданья,
на блюдечках фарфоровых десерт:
суфле ошибок грубых непризнанья
пломбир ванильный самооправданья,
и самолюбования шербет.
И так, не соблюдая постных дней,
Бывает, что неделями пируют,
у зазевавшихся застольников воруют
куски с тарелок грязных пожирней.
 

«Хорошо, что ты не любишь…»

 
Хорошо, что ты не любишь,
хорошо, что не люблю —
злых бессонниц знать не будешь,
да и я спокойно сплю.
Ни тебе, ни мне ночами
у окошка не стоять,
имя милое часами
полным лунам не шептать.
Не боимся мы разлуки
злой усмешки на губе,
почему же сняться руки
мне твои – мои тебе?
 

«Июньский рассвет мне под утро приснился…»

 
Июньский рассвет мне под утро приснился, —
слоистый туман над рекою стелился,
над лесом, где ночь у костра просидела,
все звёзды погасли, луна побледнела;
подул свежий ветер, и цвета клубники
полоска зари появилась, и блики
на рыжих сосновых стволах заиграли,
и птицы весёлые защебетали.
 
 
Я радостно новому дню улыбалась,
некошеным лугом домой возвращалась.
Густая трава до колен доходила,
и ноги босые роса холодила,
а плечи мужская рука согревала.
О как я любила тогда, как желала,
чтоб нежные пальцы её не остыли,
чтоб ласковы так же и трепетны были.
 
 
Из давнего прошлого сон тот приснился,
где счастьем таким серый взгляд твой светился;
где запахом мёда нас липы встречали,
и солнца лучи золотые венчали.
Проснулась от холода: плечи замёрзли;
текли по щекам жгуче-горькие слёзы;
февральская стужа за шторой белела
и не было рядом руки, что так грела.
 

«Я помню первое касание руки…»

 
Я помню первое касание руки,
почти случайное,
и первый нежный шёпот у щеки
полупризнания,
и первое зовущее твоё:
«Пойдём со мною!», —
и первой жгучей боли колотьё
я тоже помню.
 

«Где живут воспоминанья?..»

 
Где живут воспоминанья? —
в памяти твоей:
там и счастье, и страданья
всех прожитых дней.
В тесном доме существуют
радость и печаль,
но не дружат, а враждуют, —
мне их очень жаль.
Память так гостеприимна,
что впускает всех,
и одних, увы, взаимно
злит других успех.
Портит жизнь вопрос квартирный:
там царит раздор:
кабинет один сортирный,
общий коридор.
Без конца теснят друг друга:
кухня-то одна, —
радость горю не подруга,
в том не их вина.
Невесёлые соседи,
каждый – о своём,
но никто из них не съедет,
не покинет дом.
 

«Говорила мне Беда…»

 
Говорила мне Беда:
«Я с тобою навсегда:
я теперь твоя судьба,
на крыльце твоём резьба.
Я сильна, а ты слаба.
Я – хозяйка! Ты – раба.
Я не дам тебе хотеть,
будешь в подполе сидеть,
на меня всю жизнь горбеть,
чахнуть, маяться, худеть,
по ночам не спать, реветь,
от тоски слабеть, бледнеть,
телом стариться, седеть
и болеть, болеть, болеть».
 
 
Я действительно бледнела,
чахла, маялась, худела,
по ночам ревмя ревела
и старела, и седела,
и хирела, и болела…
Так беда мне надоела,
что однажды не стерпела,
сапоги, пальто надела
и сказала: «Не боюсь!
Ухожу и не вернусь.
Если где-то завалюсь,
не заплачу, поднимусь,
в небо синее взметнусь,
там уж точно не споткнусь».
 
 
То я шла, а то летела,
то я мёрзла, то потела,
уставало страшно тело
и порой в глазах темнело —
все лишения терпела,
ведь душа от счастья пела,
что забыла как болела,
жить, любить опять хотела.
А беда не отставала,
по пятам за мной бежала,
в спину холодом дышала
и от злобы завывала,
но, в конце концов, устала,
след мой в небе потеряла.
 
 
Вот и кончилась борьба, —
плеч исчезла худоба,
на крыльце любви резьба.
«Ты, Беда, мне не судьба:
я сильна, а ты слаба.
Я – хозяйка! Ты – раба».
 

«Помню как ветер деревья терзал…»

 
Помню как ветер деревья терзал,
безжалостно листья срывая;
помню что мне на прощанье сказал;
помню, как слёзы скрывая,
тихо спросила: «Ты шарф повязал?
Погода совсем не для мая», —
спину твою помню в сером окне,
удушье… а дальше не помню:
дальше всё было как будто во сне,
тягучем, пронизанном болью.
Из памяти время стирает не всё,
не всякую боль исцеляет —
неизлечимо-больное твоё
тебе уходя оставляет.
 

май 1974 – март 2011

«Всю ночь в окно фонарь светил…»

 
Всю ночь в окно фонарь светил,
на пол бросая тень от рамы,
ждала, но он не приходил —
герой моей жестокой драмы.
До дыр зачитанные мной,
шуршали старые страницы,
и нестерпимый горький зной
сжигал усталые глазницы.
Глава любви, глава обмана,
признанья, клятвы, слёз поток…
И вот уже конец романа —
такой знакомый эпилог.
И снова сердце боль сжимала,
слова другие взгляд искал,
но я напрасно ожидала,
что автор те переписал:
она и он опять расстались
метельной ночью октября,
и тени прошлого метались,
при тусклом свете фонаря,
по полу, потолку и по стене,
покуда не забрезжило в окне.
 

«Ты не грустишь в разлуке, не горюешь…»

 
Ты не грустишь в разлуке, не горюешь,
от боли в пореберьи не кричишь,
осенними часами не тоскуешь
под шум дождя, стекающего с крыш,
не ищешь встреч, не ждёшь звонков и писем,
живёшь легко, размеренно и просто,
но иногда среди привычных мыслей
мелькнёт одна, напомнившая что-то.
И ею растревоженный ты бродишь
по комнате походкой торопливой,
как будто что-то ищешь – не находишь,
и жизнь пустой становится, тоскливой.
 

«Темным-темно и пусто…»

 
Темным-темно и пусто,
и как-то мёртво-стыло.
Давным-давно, как будто
не в этой жизни было,
вот так же я сидела,
укрывшись тёплым пледом,
в углу свеча горела
неярким жёлтым светом.
Как древняя лучина
тот огонёк мерцал,
и рядом был мужчина,
который сладко спал.
Я на него смотрела,
не отрывая глаз,
но свечка догорела,
и огонёк погас.
Ночь ставнями укрыла
оконное стекло,
а мне тогда так было
в той темноте светло.
 

«Я страницу заклеила чёрной бумагой…»

 
Я страницу заклеила чёрной бумагой,
но строчки на ней никуда не девались, —
где были написаны, там и остались:
на странице, заклеенной чёрной бумагой.
 
 
Со страницей, заклеенной чёрной бумагой,
расправилась быстро: порвав на кусочки,
сожгла, не оставив ни строчки, ни точки
от страницы, заклеенной чёрной бумагой.
 
 
Но текст той страницы, под чёрной бумагой,
который её заполнял без пробела,
память дословно запомнить успела
и хранит не заклеенным чёрной бумагой.
 

«Я не забыла и не забуду…»

 
Я не забыла и не забуду,
как сердце раненое ныло,
как лихорадочно знобило,
как будто подхватила я простуду,
как пот горячечный со лба
руками ледяными вытирала,
как эту боль тебе прощала,
от колющей и режущей слаба,
как от обиды замирала,
выслушивая горькие упрёки,
как чёрной копоти подтёки
потом с души годами вытирала,
как на стекле оконном выводила,
во мглу непроницаемую глядя
через волос прилипших пряди:
«Я так люблю тебя! Любила…», —
напрасных обвинений сбросить груду
бесчисленное множество попыток
и муку пережитых этих пыток
я не забыла и не забуду.
 

октябрь 2004

«Жужжала в уши мне усталость…»

 
Жужжала в уши мне усталость,
что в дверь уже стучится старость,
что я давно уже не та
и жизнь напрасно прожита,
чтоб горевала да грустила,
безвольно руки опустила
и на кровать упала я,
кляня поспешность бытия.
Во мне то нудное жужжанье
взрастило стойкое желанье:
не рассыпаясь по частям,
послать её ко всем чертям!
Что я и сделала – послала.
Пускай моложе я не стала,
усталость подлая отстала,
жужжать мне в уши перестала.