Читать книгу: «Последнее и единственное», страница 14

Глава 17. Губи

   Хуже зубной боли – вкупе с головной, душевной, печеночной и всеми прочими – одна-единственная вещь на свете: скука. Изощряясь в способах её уничтожения, человечество движется к сверкающим вершинам прогресса.

   Вторые сутки после стычки с Шимоном, короткой, но греющей и щекочущей нервы, не происходит ничего. Спокойствие и размеренность распростерли свои полинялые крылья цвета весенней моли. Спокойствие и размеренность достигли степени непозволительной, и их необходимо взорвать как можно скорее. И чем угодно. Чем бы?..

   Раздумывая над этим вопросом, Губи неторопливо обходил свои владения. Изрядно порушенные и пожженные, надо сказать. Заметно тяготеющие к хаосу, говоря откровенно.

   «Земля была безвидна и пуста, и Дух носился над нею».

   Не тот ли Дух, который сделал ее сперва пустой и безвидной, а затем решил сотворить на обломках нечто новое? Но как это скучно: то разрушать, то творить, то ломать, то строить. И так – целую вечность…

   Языческие огненные игрища наскучили Губи уже на следующий день после торжественного заклания вертолета. Но лагерники решили, видимо, что пожары – любимое развлечение вождя, и бросились поджигать всё, что ни попадя, вплоть до собственных матрасов, сапог и штанов.

   Жалко, что нет взрывчатки. Иначе всё бы сейчас так славно гремело и взлетало в воздух. Впрочем, применив свои химические познания, возможно, что-нибудь и удастся состряпать на досуге.

   Землетрясение бы тоже не помешало. Или смерч. Хороший такой торнадо. (Интересно, бывают ли они в этом климатическом поясе?)

   Впрочем, все эти простенькие забавы развлекли бы его не более чем на пару дней.

   Под аккомпанемент невеселых тягучих мыслей длинные ноги брели и брели. И сами собой вывели к земляной тюрьме.

   Возле выхода дежурил Идрис. Не в первый раз уже Губи замечает его в этом качестве. Интересно, что он наплел ребятам, что те безропотно уступают ему свою очередь? Должно быть, им просто лень торчать здесь, в то время как остальные гуляют, пьют и жгут, и они рады добровольному сменщику. Народ совсем развинтился. Разболтался, расплясался. Полу-спился…

   С другой стороны, все понимают, как глупо сторожить кого-либо на крохотном островке. Все равно что в тюремной камере выбрать уголок потемнее и приставить к нему охрану. Все понимают, что это игра, за исключением пары-тройки самых тупых и самых преданных, и потому расхлябаны.

   Как бы там ни было, что-то зачастил одинокий фанат свободы на эту укромную полянку. Или влюбился в кого?.. Он в курсе, конечно, что до сих пор жив-здоров и в ни малой степени не притесняем, благодаря исключительно Губи, его четкому распоряжению. Но дождешься ли от этого существа благодарности? Черта с два.

   Интересно, может ли раб идеи свободы зваться по-настоящему свободным? Забавный субъект. Чем-то смахивает на «постороннего» Камю, но тот, помнится, убил походя, от нечего делать, а этот скорее всего из принципа: чтобы показать мирозданию, что он за пределами всего человеческого. Вне. А может, просто солипсист-недоумок…

   В трех шагах от входа в нору, вытянув ноги в измазанных землей джинсах, дышала свежим воздухом Нелька. (Прогулки эти, воздушные ванны, мягкая мурава – тоже, кстати, нововведение самозванца. Точнее, возмутительное самоуправство. С другой стороны, пусть погрызут хоть травку, хоть кузнечиков – всё пища…)

   Нелька так Нелька. Видит бог, он не выбирал. Сама выползла наружу, на скучающее рассеянное око. На погибель свою.

– Погуляй с полчасика, Идрис, – Губи присел на траву рядом с Нелидой. – Я посторожу здесь вместо тебя. Всё равно времени девать некуда.

   Идрис скользнул по лицу скучающего правителя равнодушным взглядом, но не пошевелился.

   Губи рассматривал его с минуту, прищурившись.

– Ага, – произнес он задумчиво. – Значит, ты желаешь быть третьим молчаливым участником. Мечтательно покусывающим травинку. Ладно. Уважаю твой выбор.

   Нелька собралась было нырнуть под землю, но Губи удержал ее за рукав.

– Погоди, не вставай. Именно с тобой-то я и хочу побеседовать.

   Она настороженно вскинула подбородок. Страх и вызов в воспаленных, запорошенных землей глазах. Силится протолкнуть сквозь зрачки всю ненависть, скопившуюся за годы жизни в узкой грудной клетке.

– Видишь ли, – Губи откинулся на локтях и вытянул ноги, – мне пришла в голову милосердная мысль: прекратить ваше мучительное заточение. Тесно, душно, сыро. Нездоровая обстановка. Опять же, кормить надо каждый день, выгуливать. Ребята часами скучают в охране… Прекратить это неудобное для обоих сторон положение я вознамерился самым простым и действенным способом. Ты догадываешься, каким? Да, именно: даровать вам свободу. Но не временную и относительную – абсолютную. Свободу от бренных тел, страдающих от голода, тесноты и всяческих недомоганий. Но я боюсь, что не все из вас окажутся способными оценить этот акт гуманизма. Поэтому двоих я решил помиловать. (Забавно звучит: помиловать от свободы, верно?) Один уже за пределами тюрьмы. Гатынь. Не удивляйся, я всё знаю. Мои ребятки поймали его сегодня утром, далеко не ушел. Да и куда здесь уйдешь? Если только ты не рыба и не пернатое. Накажем, конечно, нельзя не наказать, но жизнь его драгоценную отнимать не будем. Что же касается второго, я отдаю кандидатуру на твое усмотрение. Кого ты выберешь. Итак?..

   Нелька старалась смотреть как можно презрительней. Она решила для себя молчать до последнего. Вот если бы еще и не слушать. Не слышать…

– Кстати, если ты будешь молчать, как пленная партизанка, это будет расценено как нежелание никого из твоих сокамерников миловать, или освобождать от последней свободы. Что ж, в этом есть резон: большой толпой уходить в мир иной веселее.

   Игра начинала вовлекать. Мысленно он просил девчонку не испортить ее, продлить захватывающее ощущение как можно дольше.

– Неужели ты не хочешь подарить человеку жизнь? Разве можно одарить чем-то большим? Ну, кто тебе дороже всех?

– Попроси отпустить Лиаверис! – раздался из-под земли голос Матина.

   Нелька вздрогнула. Она не ожидала, что внизу всё слышно.

– Отпусти Велеса, – сказала она.

– Велеса? – переспросил Губи. – Говоришь, Велеса. Что ж…

– Нелька! – крикнул Велес, показываясь в проеме норы. – Не надо разговаривать с ним! Он всё врет, разве ты не понимаешь? Пошли его к черту. Спускайся сюда, к нам!

– Он играет, – неожиданно подал голос Идрис. – Лучше действительно уйди.

– Играю, да, – согласился Губи. – Но отнюдь не вру. По крайней мере, в данный момент.

– Отпусти Лиаверис! – опять крикнул Матин.

– Отпусти Велеса, – повторила Нелька. – Отпусти Лиаверис. Аршу. Матина. Отпусти всех!

– Ох.ты, моя радость! – рассмеялся Губи. – Всех не могу.

   Нелька опять ушла в презрительное молчание.

– «Но человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх», – процитировал Губи непонятно к чему. – Так сказал один из друзей многострадального Иова.

– Нелька! Не слушай его и не говори с ним! Не включайся в его паршивые игры! – в голосе Велеса были мольба и бессилие.

– Погоди-ка, Велес, – отстранив его, наружу вылезла Арша. Она подошла к Губи и встала между ним и Нелькой. – Нелида, иди ко всем, вниз. Я побеседую с молодым человеком вместо тебя.

   Губи поморщился.

– Что за народ! Разве можно быть такими навязчивыми? Хуже детей, честное слово.

   Он привстал, выбросил вперед руку со сведенными вместе двумя длинными пальцами, и Арша, не издав ни звука, согнулась пополам и повалилась боком в траву.

   Нелида испуганно охнула и склонилась над ней.

– Она очнется через десять минут. – Поднявшись на ноги, Губи взял Нелиду за локоть, заставил встать и отвел на несколько шагов в сторону. – Здесь будет удобней нам с тобой беседовать: ни одна вша не помешает. Не слушай Велеса. Он совершенно не разбирается в людях. Он думает, что я вру, но это не так. В некоторых ситуациях я могу позволить себе покривить душой, но сейчас не тот случай. Лицо, которое ты назовешь, будет тотчас же отпущено на свободу. И может прямым ходом отправляться в столовую. Или на пищевой склад. Кстати, я забыл сказать: свою кандидатуру ты имеешь право назвать точно так же, как и любую другую. Отбрось только ложный стыд и стеснение. Ну же. Ты ведь свободная, вольнолюбивая девушка. Абсолютно без комплексов.

   Нелька смотрела перед собой широко открытыми, застывшими глазами. Ей подумалось, что даже если по радужкам будет ползти бабочка, щекоча и цепляя их лапками, она всё равно не сможет опустить веки. "Закрыть глаза, – думала она, как о чем-то спасительном. – Если б только закрыть глаза…" Как будто, прикрыв веки, отключила бы тем самым сознание, унеслась далеко и потусторонне, где не нужно решать, чувствовать, жить.

– Твой дружок Шимон совсем заскучал. Не хочешь его порадовать, выскочив из небытия? Его вторая подружка, юная Зеу, больше не расположена к любовным играм и ласкам, бедняжка. И разве один Шимон? Вся маскулинная часть острова встретит тебя ликованием. Сделай это не для себя, будь самоотверженной!

   Губи выждал паузу, посвистывая в унисон птице в густой кроне над головой. Затем негромко пробормотал:

– Мой мальчик, мой свет, мой последний детеныш…

– Что?..

– Узнала? Твои стихи. Ты всюду разбрасываешь свои листочки, и некоторые я позаимствовал. Кое-что мне понравилось. А это даже выучил.

   Губи негромко, но выразительно продекламировал, дирижируя зажатой в пальцах травинкой:

   Мой мальчик, мой свет, мой последний детеныш,

   Я дальше уйду, еще дальше, оттуда,

   быть может, иначе услышится голос,

   мой хриплый, мой злой и невнятным покуда.

   Я дальше уйду. За деревья, за листья,

   за норов людской, их метанья и лица,

   за дни, за холодные мудрые мысли

   о синей воде и пленительной птице.

   Споткнувшись об путь, напоровшись на подлость

   иль просто устав от простора без крыши,

   я буду скулить, припадая к дороге,

   а небо смолчит – оно чище и выше.

   Мой мальчик, мой свет, мой последний детеныш,

   мой брат, мой звереныш людской, мое слово -

   вот так бормотать, или петь, или помнить -

   и как это много…

   Печаль – моя мать, а отец мой – свобода.

   Их странный союз – моей доли причина.

   Прижаться к коню, тронуть повод и сгинуть,

   коль нет за спиною ни друга, ни бога.

   И только с душой что же делать, с постылой?

   Таскать на седле, как ненужную куклу,

   бесхозного пса, как гитару без звука?..

   И выбросить жаль, и таскать нету силы.

– Наверное, из-за этого мальчика, детеныша и звереныша, ты загремела на остров? Безвинно? Не удивляйся, малышка, я многое о тебе знаю. Хобби у меня такое: знать много и обо всех, и при этом не горбиться от давящей на хребет тяжести, ибо как известно – во многой мудрости до хрена печали… Ты способная девочка, продолжай изводить бумагу. Будет только справедливо, если жизнь достанется творческим человечкам: тебе и Гатыню.

   Нелька вздрогнула: чужая гибкая рука провела по ее волосам. Совсем рядом было лицо Губи. В единственном сером глазу отчетливо отражался лес и ее окаменелые, сферически изогнутые черты. От черного зрачка отходили светло-желтые лучики. «Похоже на солнечное затмение», – отстраненно подумалось ей.

– Ты можешь даже не говорить мне, – он понизил голос до шепота. – Можешь просто встать и уйти куда хочешь, и это будет означать, что ты сделала выбор. Ну же. Не говоря ни слова – поднимись и иди. Иди на волю. Иди же…

   Про себя он шептал другое: «Продержись. Продержись хоть еще немножечко …»

– Иди же.

   Как дитя, завороженное флейтой крысолова, Нелька медленно поднялась и выпрямилась.

   Губи кивнул ободряюще. Шевельнул губами, словно послал беззвучное напутствие.

– Нелька!

   Она оглянулась, вздрогнув, на голос Идриса.

– Нелька… – прошептал Губи.

   Она вернулась лицом к нему. Он смотрел устало и ласково.

– Скорее, – тихо приказал Губи.

   Она отступила на несколько шагов, не сводя взгляда. Затем повернулась и, сжав голову руками, опрометью бросилась в заросли кустов. Прочь. Прочь…

   Губи беззвучно расхохотался и откинулся спиной в траву.

   Вот и всё. Как всегда, сударь, вы выиграли и вы проиграли.

   Усталость, апатия, коричневое опустошение – обычный набор.

– Как всегда, сударь. Вы выиграли и вы проиграли, – повторил он вслух.

– Всегда? – переспросил Идрис.

Глава 18. Крах

   Ближе к вечеру Губи распорядился, чтобы в обугленное, обгорелое нутро вертолета, которое он облюбовал отчего-то для своих уединенных размышлений, привели Гатыня.

   Исхудалый заплаканный неврастеник не сумел даже как следует спрятаться. Его поймали на рассвете, когда он пытался проникнуть на запертую кухню. (Вместо того чтобы пойти к продуктовому складу, стоявшему на отшибе, практически в лесу.)

   Гатыня приволокли к хозяину за шиворот, торжествуя и награждая беззлобными зуботычинами, и Губи распорядился как следует его накормить, отвести в душ и дать хорошо выспаться на мягком матрасе и свежих простынях.

   Чтобы хорошо прочувствовать предстоящее ему, Гатынь должен быть сытым и отдохнувшим.

   Теперь Губи поджидал своего заветного пленника, сидя в черном, пачкающем одежду брюхе металлической птицы, навсегда отученной летать.

   Все-таки почему именно Гатынь? Откуда его особое пристрастие к этому тщедушному, запуганному человечку? Подспудная страсть, как он сам втолковывал ему, сжигать и рвать шедевры, разбивать вдребезги всё хрупкое и уникальное? Не будь Гатынь так бледен и худ, не будь у него такого нежно очерченного, породистого лица, таких глубоких, умных, вбирающих глаз… такого сложного душевного мира… К тому же он незаурядный художник, по слухам.

   А главное, он слишком боится смерти. И не умеет этого скрыть. Волны исходящего от щуплой фигурки страха – шипучие, колющиеся, электрические – так возбуждают, так раззадоривают.

   Когда пленник прибыл и всё было приготовлено, Губи распорядился послать за Танауги.

– Будешь мне ассистировать, – сообщил ему лаконично, лишь только тот послушно прикатился и протиснул округлое тело в обугленное нутро вертолета.

   Танауги сначала не понял, слегка озадаченный местом, куда его привели: мертвый металл, слой копоти в палец толщиной, готовые обрушиться искореженные сочленения… Но, взглянув на разложенный на полу на чистой тряпочке набор хирургических инструментов (оставшийся от экс-доктора Матина), мраморно похолодел от своей догадки.

   На стальном остове кресла пилота, уцелевшем от огня, сидел Гатынь. Он был раздет до пояса и привязан за запястья и шею к спинке и подлокотникам. Со слабым удивлением Танауги отметил, что густые промытые волосы аккуратно причесаны на прямой пробор и спадают на плечи, придавая лицу сходство с иконой. Подобное впечатление усиливали прозрачная худоба и окруженные тенями глаза.

   Гатынь встретился глазами с Танауги. Лицо его дрогнуло. Танауги тут же отвел взгляд.

   Губи, отвернувшись, хмыкнул в кулак, подавив в себе приступ звонкого хохота. Он не шевельнул ни единым лицевым мускулом, этот хитрый толстяк, но песенка его всё равно спета!

   «Не выйдет у тебя, Танауги, покоя, не надейся. И донос на Нельку, принесенный в зубах, словно мозговая косточка грозному псу – не поможет. Не откупишься. Покоя не будет».

– Впрочем, нет, – Губи изобразил задумчивость. – Зачем ассистировать? Будешь моим учеником. Я буду стоять рядом и говорить, что и как делать. Сам не притронусь. Научишься, пока я жив. Это, знаешь ли, столь же тонкое искусство, как кулинария или, скажем, игра на скрипке. «Простыми средствами не достичь блаженства» – знали еще древние.

   «И не откажешься, Танауги, нет. Прошло то время, когда можно было мне отказать. Когда можно было, валяясь на травке, лениво плести что-то про драгоценный покой, не размениваемый на чужие вопли и судороги.

   Теперь – никто и ни в чем уже не откажет.

   (П о ч т и никто, к счастью. Да-да, почти.)»

   Танауги отрицательно повел головой. Медленно, словно шею свело судорогой.

– Давай-давай, – Губи похлопал его по округлой спине. – Я рядом. Всегда тебе подскажу, если что. Ты ведь ювелир, как сам говорил? Представь, что тебе надо огранить алмаз. Или изумруд. Я слышал, отдельные мастера-ювелиры чувствуют в камне душу и стараются огранить его так, чтобы душа была видна всем. Действуй!

   Танауги не шевельнулся.

– Ну, не хочешь же ты поменяться с ним? – В голосе Губи было насмешливое удивление. – Сесть в это кресло, раздеться. Пережить несколько бурных, незабываемых мгновений. Или часов…

   Танауги нагнулся, очень медленно, и подхватил толстыми пальцами с пола одну из блестящих хирургических вещиц.

– Я не с этого посоветовал бы начать, – заметил Губи. – Впрочем, если тебе так больше нравится… Постой-ка! – Он отобрал у него скальпель и протер ватой, смоченной спиртом, флакон которого вытащил из внутреннего кармана куртки. – Заражения крови нам не надо, это лишнее. И так приходится работать в исключительно антисанитарной обстановке… Руки тоже протри!

   Он протянул Танауги флакон и клочок ваты. Тот машинально протер пальцы, неуклюжие и дрожащие.

   Танауги сконцентрировался на одном: лишь бы не разбудить Вопящую. Не оживить Вопящую, давным-давно задушенную, засушенную и погребенную в тайниках подсознания. Если б можно было делать то, что велит ему Губи, закрыв глаза. Вслепую. И вглухую…

– Ты хорошо знаком с анатомией? Нет? Это досадно. Я мог бы, конечно, прочесть небольшую лекцию, но тогда процедура слишком затянется. А всё слишком затянутое, как правило, перерастает в нудное и перестает приносить удовольствие… Нет-нет! То, что ты сейчас собираешься сделать, совершенно неэффективно. Это место – одно из самых нечувствительных на теле человека.

   Голос Губи – оживленный, назидательный, усмешливый…

– Забавная мысль меня осенила! Анатомию на зубок знает наш общий друг, чьим обществом мы наслаждаемся. Ведь он художник, им нельзя без знания анатомии. Быть может, он любезно согласится помогать тебе и направлять твои действия в нужное русло?

   Нужно закрыть глаза. Не себе, Гатыню. Еще лучше – всё лицо закрыть чем-нибудь. Попросить Губи обмотать плотной тканью, чтобы даже ни звука… Чушь. Бред. Никогда он еще так не бредил…

– Я разочарован в тебе, Тони. Сильно разочарован. Ты казался мне таким умельцем. Ты так отлично показываешь фокусы и готовишь утку по-китайски – неужели это искусство намного труднее? Твои пальцы, всегда такие ловкие и быстрые, сейчас напоминают спеленутых младенцев. Неужели сокровенная суть этого выдающегося молодого человека кажется тебе менее интересной, чем суть опала или топаза, с которыми ты любил работать?.. Нет-нет, лучше взять не щипцы, а катетер!

   «Смерть, – говорила Арша, – в юности я часто разговаривала с ней, лет с пятнадцати… Звала, а когда та приходила – отталкивала, пугалась. Говорила с ней чуть ли не каждый день и привыкла, приучила ее к себе, как пугливого зверя. Или себя к ней?.. Она чудная, смерть. Жаль, что это нельзя передать другому… Каждый узнает свою сам, как суженую…»

   «…смерть», – бормотала Арша.

   Звуки прокуренного голоса то маршировали в мозгу, то интимно пришептывали. Гасли, росли…

   Гатынь начинал призывать смерть – словно суженую или доброго друга, когда прояснялось в голове и сквозь накаты боли проступала нота сознания. Тогда, полуоглохший от собственного крика, он начинал видеть.

   Он видел Губи. Поджарого, возбужденного, похожего на смоляной факел на сквозняке – подвижный, устремленный вниз темный огонь. Пританцовывающий, протирающий спиртом инструменты, поучающий Танауги, азартно похлопывая неумелого сутулящегося ученика по спине…

   Видел глаза Танауги, маленькие, глубоко посаженные, полные пробуждающегося безумия… блеск щипчиков, пинцетов, скальпелей в толстых сомнамбулических пальцах.

   Он начинал слышать, но слов не понимал почти.

   Музыка мешала. Слишком она грохочет. Должно быть, такая музыка гремит в аду. Всё время, без перерыва… Нет, не такая: там она всеохватнее и острее. Танауги ведь плохой дирижер, неумелый. Губи, должно быть, дирижер гениальный, но он не притрагивается. Только бросает реплики, жестикулирует – на расстоянии.

   «Смерть, – втолковывала терпеливо Арша, – не палач в красной рубахе, но нота, краска, метафора… Муза. Образу и подобию Творца Вселенной смешно пугаться ее…»

   Смерть – не палач в красной рубахе. Палач – Танауги. Рубаха его светло-бежевая, но быстро меняет – внахлест, пятнами – свой цвет.

   «Холмик и над ним березка»… Почему он не согласился тогда, не принял послушно судьбу – тьму, покой?

   Получай, трус.

   Получай, получай!..

   …стирают, убирают с холста, как он сам когда-то, в ночном парке. Но ведь он сделал это мгновенно. Разом.

   Если б он был «виртуалом», нажал бы кнопку…

   Отчего-то исчезли цвета. Мир стал черно-белым, словно он резко заболел дальтонизмом. Пятна на рубахе Танауги уже не бурые, а черные. Кожа оживленно-радостного лица садиста из смугло-розовой стала серой.

   Что случилось? Краски! – осенило его. Все краски: и друзья-фавориты, и те, что кололи и язвили – ушли, не желая соучаствовать в его истязаниях. Строгий ультрамарин, разудалый капут-мортуум, простушки-охры… Спасибо, родные.

   Спа…

   Что-то случилось со временем.

   Мало-помалу оно перетекло в вечность.

   Вот она, вечность: въяве.

   Медленно-медленно Танауги поднимает руку, несет ладонь с зажатым в ней серебристым орудием… столетия и тысячелетия длится прелюдия, передышка… сотни тысяч лет взрывается, рушится, лопается мир.

   Вечные муки ада – вовсе не глупая выдумка, как ему всегда представлялось. О нет. Вечная мука – реальность. Запредельная боль имеет свойство превращать время в вечность.

   …или это не разрушение, а созидание, и боль – исток бытия? В космогониях строят мир на чьих то костях. Индусы расчленяют первочеловека Пурушу. Скандинавы творят такое же с великаном Имиром… И Губи что-то строит сейчас, должно быть. Что-то рисует…?

   Порой ему становилось жалко свое тело – жалко до слез иссеченную, прежде такую гладкую и молодую, кожу. С изумлением и отчаяньем он смотрел, во что превращаются его руки, плечи, живот…

   Забыв, что жалость эта нелепа: оно отслужило ему, тело. Оно не пригодится больше.

   …………………………………………………………………………

   Спустя два часа Танауги выбрался наружу из вертолетного остова. Пройдя несколько шагов, он пошатнулся, оперся о дерево. Затем опустился на четвереньки.

   Как артистично и небрежно, словно между делом, взорвал Губи вдребезги его многолетнюю, продуманную, несокрушимую крепость…

   Даже в самом раннем детстве, даже в мучительном отрочестве он так не кричал. Мыча, заталкивая крики обратно в глотку.