Читать книгу: «Последнее и единственное», страница 13

Глава 16. Арша

   Их не кормили третьи сутки. Чтобы ослабить физически и исключить возможность побега, а может, ради исследовательского интереса. Либо просто забывали. Правда, охранять не забывали никогда.

   Арша проводила в молодости на себе подобные опыты: не ела по нескольку суток, и ее всегда разочаровывало, что никаких острых мук голода не возникало – только апатия и слабость. Вот и сейчас: ничего не болит, но шевелить языком, двигаться, проявлять себя вовне – всё трудней и бессмысленней.

   Он очень любознательный молодой человек, этот Губи. Посмотреть, как изменит голод поведение шестерых людей, запертых в земляной норе – что может быть странного в таком любопытстве? Естествоиспытатель. Пытливый глаз, живой ум, вибрирующая исследовательская жилка…

   Но говорить всё равно надо, несмотря на голод, несмотря на слабость голосовых связок. Надо нарушать тишину, чтобы никто не оставался надолго сам с собой, один. Разговор с собой редко кому в таких ситуациях приносит радость.

   Рытью подземного хода, так воодушевлявшему Матина, был положен конец в вечер того же дня. Один из охранников оказался чересчур бдительным и, спускаясь с котелком каши (тогда их еще кормили), посветил во все углы фонариком.

   Лишившийся лопаты и безумной надежды, Матин стал почти таким же бездвижным и немым, как Гатынь.

   Первое время Арша пыталась заводить общие беседы, подкидывала темы, рыхлила почву для споров. Но откликался обычно кто-нибудь один, от силы – двое. Как тогда, с блестящими камушками, не причастными взаимопожиранию и низким страстям.

   Гатынь безмолвствовал. Матин говорил почти исключительно с Лиаверис. Односложно, рационально и заботливо, словно проверяя, на месте ли ее рассудок, неровно порхающий, зыбкий, словно бабочка, опалившая крылья о лампу.

   Позже Арша научилась разговаривать с каждым в отдельности. Это сложнее, но действеннее. Нужно присесть рядом на нары, бесцеремонно втиснуться и, понизив голос, влезть в чужой внутренний монолог, разрушить его, прервать. Повернуть поток сознания в иную сторону. Если расшевелить человека как следует, он продолжит играть подброшенной темой и после, в одиночестве, когда беседа потечет уже с другим.

   С Нелькой можно болтать о творчестве, о любви, о камнях и зверях, о знакомых и незнакомых обитателях лагеря. Полный простор.

   С Матиным – о последних открытиях в физике и медицине. Расшевелить его трудно, а спугнуть – проще простого. Приходится постоянно напрягать память, подстегивать интеллект, взвешивая при этом каждое слово.

   С Гатынем сложнее всего. Тут надо о смерти. Вернее, начать можно почти с любого, но затем вырулить искусно к тому самому, острому и заветному, как бы он ни упирался, ни зажмуривался и ни отворачивался от этой темы.

   С Велесом.... С ним можно молчать, или рассказывать сказки, или слушать, как он сам заливает что-то Нельке. Не человек, а костер. Маленький костерок, негасимый.

   Только Лиаверис не подпускала к себе. Не впускала в себя. Чаще всего она раскачивалась на своих нарах, скрестив на груди руки и заунывно мыча. Словно баюкая ребенка, провожая его в сон, в забытье, в маленькую смерть. Ребенка или саму себя?.. Что-то исконно бабье, тупо-покорное проснулось в ней, преобразив до неузнаваемости. Порой она подсаживалась на нары к Нельке, брала ее голову к себе на колени и так же укачивала, подвывая. Нелька терпела минут пять, потом высвобождалась.

   Арше вспомнился сон, пришедший накануне того дня, когда был найден убитым Будр. Он был не похож на обычные сны, бессвязные и скучноватые, и оттого врезался в память. Она увидела остров с высоты птичьего полета – он смахивал на шкуру пушистого зеленого зверя с выступающими ребрами и позвонками скал, со светлыми прожилками известковых тропинок. Люди, копошащиеся в зелени, снующие по тропинкам и распластанные на пляже, в первый миг навеяли банальную ассоциацию: паразиты на живом теле. Жил себе остров, прекрасный и изобильный, шелестел листвой, попискивал птицами, игрался с медузами и крабами, пока не понаехала орда двуногих и не принялась вырубать деревья, мусорить, материться. Но тут же неприятная картинка поменялась: каждый островитянин загорелся слабым переливчатым светом. Ауры! От одного к другому протянулись светящиеся нити – алые, голубые, золотистые, яркие и еле видные. Весь остров покрылся пульсирующей разноцветной сетью и стал похож на модель гигантского мозга. Не зеленая шкура с шустрыми паразитами, а сознание, затерянное в океанских волнах – напряженно думающее, чувствующее, к чему-то стремящееся. (А купол, во сне уже опущенный, олицетворял, должно быть, черепную крышку.) Больное, хаотичное сознание, где отдельные мысли-стремления борются между собой, попутно уничтожая материальный носитель. И в то же время – нечто сложное и прекрасное.

   Отчего ей вспомнился сейчас этот сон-образ? Очень просто: их группа, загнанная в яму, тоже маленькое сознание, или мозг. Меньше, чем остров, но столь же целостное и обособленное (земляными стенами). И здесь от каждого и к каждому тянутся светящиеся ниточки отношений: симпатий, жалости, раздражения, восхищения, зависти, неприязни. И он тоже больной, этот мозг – иначе не было бы так глухо и придавлено. Иначе не лежал бы недвижно Гатынь, не лепетала безумные словеса Лиаверис, не цепенела в обиде Нелька.

   Сознание-землянка, сознание-остров… Если воспарить выше, то и вся планета – сознание. Не менее хаотичное и больное: смурные мозги самоубийцы. А если совсем высоко, то и мироздание в целом. Может, оно-то, наконец, гармонично и прекрасно?

   А с какой стати, собственно?..

   «…Послушай, Гатынь, помнишь ту фразу из книги Бытия: "И создал Бог человека по образу своему и подобию своему"? В свое время я вертела ее в мозгу и так и сяк. Очень хотелось понять, что же здесь имеется в виду. В чем оно, это подобие. Во всемогуществе? Как бы не так. В бессмертии? Ближе, но неубедительно, так как какая-нибудь амеба тоже не имеет конца. Способность шевелить мозгами? Любовь? Нравственное начало внутри? Всё не то. Самое основное сходство, на мой взгляд – способность и потребность творить. Преобразовывать хаос в космос. И потому подобен Всевышнему не каждый его человеческий детеныш, а только гений или самобытный талант. Неважно, творит ли он свой мир из красок, слов, разноцветных камушков на берегу океана или событий собственной жизни. Лишь бы творил! Это я к тому, милый мой Гатынь, что тебе совершенно непростительно киснуть. Просто позор – затыкать себе уши, глаза и мозги унынием. Говорят, что гордыня – плохое качество, чуть ли не самый страшный грех. Но по мне, лучше преисполниться гордости, раздуться, как шар, осознав себя подобием Творца Вселенной, чем заживо превращать себя в прах, в труху, размолотую и пережеванную судьбой. Ты слышишь, Гатынь? Как бы я хотела видеть тебя раздувшимся от гордости! Ведь ты талантлив, как черт знает кто. А что касается смерти, мысль о которой тебя леденит – не возражай, не дергайся, я знаю, что говорю, к тому же говорю шепотом, никто другой не услышит, – что касается этого женственного образа, вокруг которого носится твоя душа, сжавшись в комок, то говорить можно много – часами, днями, годами – но сейчас я скажу одно. Смерть для настоящего творца – не старуха с косой, не палач в красной рубахе, но муза. Да-да, муза! Она дает такой мощный толчок вдохновению, как ни одно событие жизни, поверь мне. Ни первая женщина, ни первое восхождение на вершину горы, ни первый триумф – ничто не сравнится по остроте и новизне ощущений с ней. И не важно, какой краской выкрашено твое сознание – атеист, христианин, спирит – не важно! Просто ни на миг не переставай быть тем самым подобием – младшим братишкой Создателя. Что ни есть на свете, явленного или неявленного – материал для творца. Глина сырая. Новая краска. Вибрация…»

   Когда узников выводили поодиночке наверх, для естественных надобностей, Арша позволяла себе не сразу заныривать в яму, а, присаживаясь на краю и не обращая внимания на крики охранника, погружалась в свежие густые краски неба и леса.

   Охранники бывали разные. Большинство дарили ей не больше минуты, сопровождая и эту несчастную минуту руганью и угрозами. Но иные позволяли как следует проветрить легкие. А два раза, в дежурство Идриса, она находилась снаружи чуть ли не полдня.

   В дежурство Идриса, по ее настоянию, по очереди вылезали из темной норы и остальные. (Кроме Гатыня, почти не подымавшегося с нар.) В эти часы можно было позволить себе многое. Побродить, поваляться в траве, расслабленно и бездумно.

   Сидя под деревом, скрестив ноги или упершись подбородком в колени, Идрис мастерил что-то из сухих веток, или рассматривал птичье перо, или играл с сердитым рогатым жуком. Редко, когда произносил слово. Еще реже это было слово запрета.

   Странный, непостижимо притягивающий и отталкивающий в то же самое время, человек. Отчего он – охранник? Существо, делающее и говорящее только то, что хочет – неужели он захотел подчиниться Губи? Невероятно. Увидев его в этой роли в первый раз, Арша не поверила глазам.

   А как боится его Велес… Когда вылезает наружу, старается не смотреть в его сторону, никогда не заговорит. Слишком боится, для того чтобы это было просто страхом.

   Интересно, за что он на острове? Когда перебирали личные дела с Велесом, листок с его именем отчего-то не попался. Хотя, кажется, просмотрела все. Может, и хорошо, что не попался? Вдруг там нечто на редкость отвратное. Нет, скорее нечто странное, поразительное. Она бы не удивилась, если б оказалось, что Идрис и не ссыльный вовсе, а, скажем, спасшийся от кораблекрушения, робинзон, затерявшийся в толпе ссыльных, причисленный к ним по недосмотру и не желающий отчего-то обнародовать роковую ошибку.

   Слишком он не похож на всех прочих.

   Идрис не отвечал на ее осторожные и редкие вопросы. Пропускал мимо ушей, не отрываясь от своих бездумных занятий. Иногда улыбался чему-то своему. Асимметричное лицо неуловимо преображалось, теряя сходство с человеческим. «Он прошел поперек, ничего я не знаю о нем». Арша не помнила, чья это строка и откуда, но ей казалось, что она определяет самую суть этого запредельного человека.

   Он прошел поперек. Ничего я не знаю о нем.

   Однажды она осмелилась присесть в двух шагах от него, под тем же деревом. И Идрис неожиданно протянул ей самокрутку. Она кивнула с благодарностью и закурила. На голодный желудок курение действовало оглушительно. Она едва не потеряла сознание.

   Спустя несколько минут, порывшись в карманах, Идрис протянул пару конфет. Арша кивнула еще раз и опустила дары в карман – для Нельки и Гатыня.

– Идрис! Отпусти одного человечка!

   Она вовсе не рассчитывала на ответ, но Идрис неожиданно повернул к ней голову.

– Гатыня?

– Ага. Как ты догадался?

   Идрис промолчал.

– Видишь ли, – объяснила Арша, – этот человек боится смерти. Очень не хочет ее. Мало того, я тоже не хочу, чтобы он ушел с этой земли раньше времени. Да еще в отчаянье и страхе. Плохо уходить в отчаянье, неправильно. Это редкий человек, понимаешь? Редкое и хрупкое сокровище.

– Сильно не любит смерти?

– Не любит. Пытается полюбить, но ничего не выходит. Я ему объясняю, рассказываю о ней по мере сил. Но… красноречия, очевидно, не хватает.

   Идрис задумался, опустив глаза. О чем он думает? Прикидывает, хочется ли ему, чтобы Гатынь гулял на свободе? Часто так трудно бывает понять, чего именно хочется в каждый конкретный момент. Сердце тянется к одному, рассудок к другому, подсознание вожделеет к третьему… Интересно, как он выпутывается в таких случаях?

– Хорошо, – Идрис поднял глаза. – Пусть уходит. За кого, Арша, ты еще будешь просить?

   Арша улыбнулась, не веря, что всё так легко получилось.

– Попросила бы еще за одного, да он не уйдет.

– Он не уйдет, верно.

– А за Гатыня – огромное спасибо, – она протянула руку для пожатия.

   Идрис как будто не заметил ладони, и она убрала ее.

– Это остров.

– Да, – согласилась она.

– Маленький, вдоль и поперек исхоженный. Наполовину выжженный. Понимаешь?

– Но ведь лодки…

– Лодок больше нет. Губи сжег их на днях. Устроил два пионерских костра на берегу.

   Арша выругалась про себя. «Весьма хреново. Лодок больше нет? Это существенно всё осложняет и утяжеляет».

– Хочешь, я выпущу всех? – Идрис повел рукой, словно предлагая раскинувшееся вокруг пространство свободы. – Губи скучает. Он обрадуется новому развлечению: вылавливать вас поодиночке.

– Нет-нет! – Арша смяла окурок и зарыла в мох. – Только Гатыня. Сегодня вечером, когда стемнеет. Могу я надеяться, Идрис, что сей факт не станет известным ни Губи, ни кому-нибудь из его подручных?

   Непонятные глаза. Слишком светлые. Не поймешь, есть ли в них глубина или только простор.

– Нет, – странно медленно отозвался он. – Надежда – наложница страха, маленькая слезливая шлюшка.

– Ты так считаешь?

   Идрис, отвернувшись, осторожно взял за крылья бабочку, присевшую на рукав рубашки. Казалось, он раздумывал, отпустить ее или раздавить между пальцами.

   «Черт! – снова выругалась она мысленно. – Только показалось, что подключилась к нему, обрела некое взаимопонимание – и всё псу под хвост!»

– Ладно! – Арша рывком поднялась с травы. – Все равно спасибо. Пойду подготавливать морально Гатыня.

   Гатынь на свободе. (Как он не верил сначала, что его отпускают, и почему именно его, и только его, упирался, говорил, что Идрису нельзя доверять, что он бесконечно холоден, и непонятен, и не вписывается в какую-то там картину – и как Арша на пару с Велесом уговаривали до хрипоты – непонятен, да, но не зол, не коварен, – и, наконец-то, уговорили. Можно сказать, вытолкнули.) Это здорово. Пусть на воле не намного легче и не намного сытнее, жизнь заячья – всё время пригибаться, вздрагивать и прятаться… Но страх смерти отпустит свои тиски, реальная надежда придаст сил, и глаза его оживут, засветятся. Он будет дышать, Гатынь. Он будет рисовать – прутиком на песке или кремнем на гладком камне. Он не будет больше замкнут в своей безвыходной эгоцентричной тьме. Он дождется их – спасительных ангелов с большой земли.

– Спасибо тебе огромное за Гатыня.

   Велес, чудак такой, благодарит. Чуть не плачет.

   Самое главное теперь – не проболтаться про лодки. Про два пионерских костра на берегу. Они разговаривали с Идрисом вполголоса. Надо надеяться, никто не услышал.

– Да брось ты, – Арша растягивается на нарах, на которых до этого так долго молча лежал Гатынь. – Я же для себя, ты знаешь. Своя корысть. А вообще-то, Идрис – наш человек. Он просто не слишком это афиширует. Подозреваю, что случай с Гатынем – не последняя его помощь.

– Тебе, Арша, надо работать укротителем в цирке, – язвительно замечает Матин. – С гиенами и аллигаторами. Идрис – свой человек! Феноменально.

   Откуда этот яд в голосе? Ну, конечно. Теперь Матин будет всю оставшуюся жизнь ненавидеть ее, потому что вырвался из ямы Гатынь. А не Лиаверис.

– Только, пожалуйста, – говорит Велес, – давайте держаться так, будто Гатынь здесь. Чтобы заметили его отсутствие как можно позже.

– Вот ты и занятие нам нашел, Велес, – откликается Матин. – Спасибо.

– Арша! Ты сумела разговориться с ним, с Идрисом? Сумела понять его?

– Что ты, Нелька. По-прежнему непостижим. Чего угодно могу от него ожидать. И хорошего, и плохого.

– И свет, и тьма… Сумерки. Вот он кто, наверное, Идрис. Лиловатый сумрак. Когда-то я читала, что время сумерек – самое таинственное.

– Не думаю. Он – ни свет, ни тьма. А не свет плюс тьма, как можно было бы определить сумерки.

– Ты так считаешь? Но как он одинок, Арша! Еще одинокее (одиночнее?), чем даже Зеу.

– Возможно, он сам это выбрал.

– Если так, то это было очень давно. Может быть, в поза-позапрошлой жизни он был титаном? Я читала про них: они были и не с Богом, и не с его противником, Люцифером. Сами по себе. Огромные сумрачные существа.

– Разве он огромный, Нель?

– А внутри? Ты можешь это увидеть? Никто ведь не может

– Никто не может. Но я ощущаю его не так, не титаном, не лиловым сумраком. Логикой его не взять, и психологией тоже, но на уровне ощущений что-то такое брезжит.

– Что?

– А вот смотри!

   Арша перебросила себя поближе к столу. Нашла завалявшийся в кармане брюк карандашный огрызок. Она говорила оживленно и громко: хорошо бы привлечь к беседе Матина и Лиаверис, вывести из спячки, из душевного и мозгового ступора. Да и Велесу это может быть интересно.

– Вот такая вот штука… – Она нарисовала на древесном спиле окружность с делящей ее пополам извилистой линией.

– Знаю! – обрадовано откликнулась Нелька. – Это инь и янь.

– Инь и ян, – поправила Арша, заштриховывая одну из извилистых половинок. – А точнее, тайцзы. В китайской философии – источник и причина всех вещей. В тайцзы соединены два первичных космических начала: ян – активное, светлое, солнечное, мужское, и инь – пассивное, темное, лунное, женское. Древние китайцы были помудрее нас с вами. Они не делили мир прямолинейно на черное и белое, добро и зло. Видите, в темном инь – крохотный кусочек ян, зародыш света. И наоборот, в золотом ян темнеет зернышко мрака. Свет и тьма не статичны, они перетекают друг в друга.

– Я не китаец, но тоже не делю прямолинейно, – заметила Нелида.

– Вот и молодец!

– Хорошо бы на конкретных примерах, – попросил Матин.

   Арша бросила в его сторону оживленный взгляд. («Умница! Зашевелился, заинтересовался все-таки».)

– Пожалуйста, – она обвела карандашом светлый кружочек внутри темного головастика, обозначавшего «инь». – Что такое войны и эпидемии? Зло? Да, великое зло и горе. Но даже в этом зле есть нечто позитивное, крохотный лучик света. Если б история человечества не состояла из непрерывных войн и частых эпидемий, каково было бы нынешнее население земли? Миллиардов сорок. И как выглядела бы тогда наша планета?..

– Ужас, – согласилась Нелида. – А как насчет светленького с темной точкой внутри?

– Это не так очевидно, – Арша задумалась на несколько секунд. – Ну, скажем, два человека любят друг друга. Казалось бы, что здесь плохого?

– Казалось бы, ничего, – заметил Велес, тоже подключившийся к разговору.

– А вот и нет! – с торжеством возгласила Арша. – Человек, безумно кого-то любящий, может пожертвовать для любимого всем остальным миром. Пусть хрустят чужие позвоночники, лишь бы любимой ножке было удобно и мягко.

   Нелида опасливо покосилась на Матина, но тот не отнес к себе выпад Арши, либо сделал вид, что не заметил.

– Вовсе не обязательно, – возразил Велес, и Матин кивнул, поддерживая.

– Не обязательно. Но случается. Случается также, что в великой и вечной любви заводится червоточинка пресыщения.

– А в гениальном поэте или певце – червоточинка гордыни. От которой он раздувается и лопается в конце концов, – добавила Нелида.

– Пожалуй, – с некоторой заминкой согласилась Арша. – Примеров множество.

– Хорошо, пусть. Будем считать, что приведенные тобой примеры поддерживают эту теорию, – заговорил Матин с несвойственной ему горячностью. – А как ты объяснишь вот это? – Он постучал карандашом по рисунку, по черной загогулине, так, что сломался грифель. – То, что вытворяет с нами этот подонок Губи, в этом тоже есть зародыш света? Где, в каком месте черный «инь», который порождает этот безжалостный негодяй, переходит в солнечный «ян»?! Может быть, мы становимся нравственно чище – в этой зловонной норе? Очищаемся страданием, как учили наивные мыслители русского 19-го века? Может быть, получаем бесценные уроки жизни? Или же мы, пятеро, просто зажились на свете и пора и честь знать?.. Что ты молчишь, Арша?

– Я думаю, – отозвалась Арша. – Ты задаешь непростые вопросы.

   Всхлипывающий визгливый хохот прорезал молчание. Лиаверис смеялась, мотая из стороны в сторону головой с распущенными, слипшимися от грязи волосами.

– Боже мой!.. Она же такая умная!.. Она всё на свете объяснит и разложит по полочкам! Только от ее объяснений выть хочется… Пусть она заткнется, Матин!

– Успокойся, успокойся! Тише! – Обняв жену за плечи, Матин принялся нашептывать что-то ей на ухо, бросив в сторону Арши испепеляющий взгляд.

– Не обращай внимания! – придвинувшись вплотную, прошептала Нелида. – Ты все правильно говорила, только это не для всех надо было, не всем стоит слушать такое… Но ты забыла, наверное, с чего мы начали? Мы говорили об Идрисе, и ты сказала, что не понимаешь, но чувствуешь, и стала рисовать этот кружок, это тайцзы. Что ты имела в виду?

– А! – Арша вышла из мрачного раздумья и усмехнулась. – Я имела в виду вот что.

   Она ткнула сломанным острием в стол, рядом с нарисованной окружностью.

– Что это? Где он, Идрис, на твоей картинке?

– Он не на картинке. Он вне.

– Как это? – растерялась Нелида. – Разве так может быть?

– Не может.

– Но…

– Я не знаю, Нелька. Это внерассудочное, я уже говорила. Когда я пытаюсь в это вникнуть, отчего-то становится холодно.