Читать книгу: «След в след», страница 3

Вернувшиеся с работы, кто сноровисто, кто уж совсем тяжело, занимали обжитые места на нарах: изредка кто-нибудь ронял фразы, словно комья холодной земли сбрасывал с себя. В бараке стало тесно.

Рядом с Огородниковым уселся на нижний ярус вагонки заключённый: скудный отсвет лампочки едва освещал его измождённое лицо. Зек сидел в оцепенении, когда его застал вопрос Огородникова:

– Подскажи, фронтовики здесь есть?

Заключённый вскинул голову, не сразу сообразил, что обращаются к нему. Но ответить не успел. Справа вспыхнула ссора – делили место.

Новенький, видать, был из борзых и решил занять приглянувшееся место на нарах: перебранка в любую секунду грозила перейти в драку. Все оставались безучастными: на зоне только так, двое дерутся, третьему зрелище и хоть какое-никакое развлечение. Мужчина, к которому обратился Огородников, когда понял причину ссоры, тут же потерял интерес к сцепившимся и тусклым холодным голосом ответил:

– Вон, напротив, – и кивком головы указал направление. – Да иди смелее, не заблудишься, – донеслось в спину.

Пройти к тому месту оказалось невозможным; двое сцепились всерьёз. Зеки плотным кольцом обступили их – не пройти. Было видно, что оба рослые, неуступчивые, когда-то в плечах гуляла сила залихватская, у кого-то больше, у кого-то меньше. Они, как борцы, давили друг дружку, пытаясь дотянуться до горла. В бараке холодно, а со лба обоих катит пот градом. Из груди каждого вырывалось со свистом тяжёлое дыхание. Прибывший с этапа зек начинал сдавать. Он хоть и был моложе, и казался гибче, да вот в жилах и духом выходило, был пожиже.

Разозлившись уже до припадочного состояния, с перекошенным от бессильной злобы лицом, молодой на секунду смог податься назад, а отскочив, изловчился завести руку за спину и затем, не мешкая, в ту же секунду вдруг выдернул её вперёд. В руке у зека заиграла тонкая чёрная пика.

Толпа, подвластная инстинктам, отступила на полшага. Как умудрился урка, после стольких обысков, утаить от вездесущих лап надзирателей холодное оружие!?

Хищническая гримаса исказила бескровное лицо парня. Заключённый, что постарше, видимо, был готов к такому повороту поединка. Он отпрянул, схватил лавку, прислонённую к нарам, и одним рывком опустил её на голову молодого. Тот хоть и выставил руки над собой, и сжаться успел, да удар вышел сильный, а потому болезненный. Часть лавки косым углом зацепила голову. Молодой охнул, кое-кто из наблюдавших успел поймать его замутнённый взгляд: взгляд подраненного зверя, именно таким взглядом зверь прощается с миром. Заметил этот взгляд и Огородников. Его нисколько не удивило, что за всем происходящим заключённые наблюдали молча, а некоторые с озлобленным отчуждением. В лагере подобными разборками никого не удивишь.

Лоб и вся левая часть лица молодого зека обагрилась кровью, выглядел он ужасно. Неожиданно выступил вперёд, как бы прикрывая собой молодого товарища, другой заключённый, тоже из нового этапа. Вот здесь уже никаких сомнений не оставалось: урки хотели показать своё превосходство на новом месте. Заодно зарекомендовать себя перед признанными на зоне блатными, так сказать, без проволочек влиться в ряды «махровых»*.

– Ты чё, фраер*. а-а? Ты чё-ё, гнида порхатая? – негромко зашелестел тот толстыми искривлёнными губами, изогнувшись подобно змее перед броском. – Да я же тебя сейчас на куски покромсаю. на ремешки пущу, лопырёк гнойный.

В руке у него тоже появился нож – увесистый, явно ручной работы: тот, кто его делал, разбирался в холодном оружии. Он принял решительный вид и выставил немного вперёд руку с ножом. Между тем молодой урка отступил в сторону: кровь забрызгала лицо, он пошатывался, болезненно морщился, но при этом хитро подкрадывался сбоку, готовый в любое мгновение полоснуть воздух длинным шилом… И ткнёт ведь!..

Такой расклад для мужика, к которому с каждой секундой Огородников испытывал всё большую симпатию, становился явно опасным – зарежут…

Не осмысливая собственные действия, Огородников вышел в круг, как бы обозначая своё участие в драке. Урка в тёмном свитере расценил это по-своему, осклабился:

– А?!! так у нас тут семейные! друг за дружку впрягаются!

В глубине барака, где сидели блатные, возникло движение. Огородников только и успел подумать: «Если сейчас этого не свалю сразу, просто раздавят массой!..»

Однако в облегчение своё услышал совсем не воинствующий голос:

– Эй, каторжане, вы что там за толковище устроили да при честном народе?

В их сторону двигался вразвалочку, разгребая длинными худыми ручищами плотное кольцо зеков, местный блатарь. Расхлябанная походка выдавала кастовую принадлежность. Так ходят по зоне только урки. Все расступались безмолвно. Тонкая шея с остро выпирающим кадыком, покатые худые плечи, пугающая даже под телогрейкой телесная субтильность арестанта вызывали не просто подсознательное отторжение, вселяли исподний неконтролируемый страх. В довершение всего длинное тело имело большую гладковыбритую голову, сильно напоминающую голову рептилии. Увидев нож в руке этапника, он напрягся.

– У нас вообще-то сначала предъяву* кидают, а потом за ножи хватаются. Дай сюда.

Нож скользнул в широкую ладонь худого урки. Неожиданно его позвали:

– Череп, шо там происходит? Разобрался!? Если непонятки, тащи вакла-ка* сюды!

– Я такой же вор, как и ты, – негромко сказал урка с этапа, разглядывая почти в упор Черепа. – А за пику взялся потому, что ерепенистых не люблю. Объясниться могу на раз-два.

Череп плавно перевёл выпуклые глаза с финки на лица заключённых, потом на урку.

– Как кличут и откуда?

– Крюк! Сам уральский, перекинули с Ангарлага.

– А шо к нам не поканал* сразу?

– Пока порчаков* пригрел, тока разобрались, они ввалили.

Урки перекидывались фразами так, словно находились в бараке одни, некоторые покидали ряды любопытствующих, а что в гляделки играть: ворон ворону глаз не выклюет! Эти всегда между собой договорятся! Череп думал пару минут.

– Пошли, побазарим*. У нас есть свой красный уголок, – хохотнул отрывисто Череп. – А дружка твоего пусть перевяжут. И чтобы тут без кипиша всё было.

Они удалились к дальней стене барака – широкая ширма огородила их от любопытствующих глаз.

Парня с разбитой головой подхватили дружки с того же этапа, увели в тёмный угол барака. Толпа схлынула окончательно, о них совсем забыли, и оба перевели дух. Мужчина был чуть выше среднего роста, сорока-сорока пяти лет, с волевым резко сложенным лицом, серыми воспалёнными глазами.

Он устало смотрел на Огородникова:

– Я должен сказать спасибо? Вот говорю – спасибо! На зоне редкий случай, чтоб кто-нибудь вписался за тебя. Николишин Степан Степанович! Бугор четвёртой бригады!

– Огородников Сашка. Подскажи – фронтовики здесь есть?

Тут дежурный подал сигнал на построение. Сборы в столовую для заключённых – святое. Они выходили из барака в общем людском потоке.

– А ты что фронтовик? – в голосе Николишина проявилась серьёзная доля сомнения.

– Ну да. С сорок третьего до сорок пятого. В пехотной части. Демобилизован с Берлинской комендатуры.

Николишин вновь, с какой-то упрямой придирчивостью, ожёг недоверчивым взглядом фигуру Огородникова, посмотрел в лицо, в глаза – сомнения не стронулись в его душе:

– Не подумал бы. Я, вообще, как увидел тебя рядом, подумал – из них, только поавторитетнее, и за понятия встать решил. Фронтовик, значит. Есть у нас тут фронтовики. Опосля познакомлю.

Шеренги обрели стройность: сотни пар ног, обутые кто во что горазд, дружным топотом столкнули тишину в глухие задворки лагеря.

Глава 5

К вечерней поверке Огородников выяснил: фронтовики, в отличие от предыдущего лагпункта, в этом держались разрозненно. Очевидно, по причине того, что в основном здесь были окруженцы, успевшие в первый год войны побывать в немецком плену да потом либо сбежавшие, либо освобождённые. Ещё было много переметнувшихся на сторону немцев.

Так какие же это фронтовики? Огородников к таким относился понятно как – с презрением. Истинных фронтовиков, дошедших в рядах Красной Армии хотя бы до западных границ, а он себя считал настоящим фронтовиком, в их бараке оказалось двое: Семёнов и Сергеенко.

Семёнов, недавно разменявший шестой десяток, сидел за бытовое преступление. Как-то под майские праздники, у себя на родине, в соседней деревне пошумел чуток прилюдно да спьяну залез в торговый амбар – водки не хватило. Вот и припаяли хищение социалистической собственности. Впрочем, Семёнов Кирилл, или, как его все на зоне окликали, Кирилл Ки-риллыч, по этому поводу не расстраивался, если, вообще, эта сложная сентенция была знакома его характеру. Едва начав с ним разговор, Огородников понял всю сущность Семёнова: перезрелая дурковатая буйность кипятила весьма недалёкого немолодого человека; на умалишённого он, конечно, не походил, но что-то промелькивало в его внешности и в повадках от ненормального. С ним просто никто не хотел связываться.

Сергеенко, близкий по возрасту Огородникову, оказался инвалидом: левый глаз при артобстреле в сорок пятом году, на Одере, выбило осколком, обезобразив лицо практически до неузнаваемости. Одежда на нём была рваная, совсем непригодная для носки. С первых минут беседы с ним не оставалось сомнений: заключённый на грани нервного помешательства и уже не жилец. Огородников оставил его в покое.

Николишин нашёл-таки место для Огородникова на верхних нарах, недалеко от себя.

– Завтра переведу тебя в свою бригаду, – сказал совсем уставшим голосом Николишин. – Пдёшь? – непонятно откуда нашёл силы пошутить.

– Пду! – ответил ему в тон Сашка, залезая на нары и укладываясь удобнее на холодных жёстких досках.

Он закрыл глаза; всё поплыло в голове; тело, словно легло не на нары, а в лодку, закачало, забаюкало. В считанные минуты он провалился в глубокий сон. Он даже не видел, когда потух свет, и не слышал, как гудящий мол снизошёл до редких речей. Постепенно наступила тишина.

И лишь в дальнем конце барака стелился окутанный простуженным шёпотом рассказ прибывшего с этапа Лукьянова.

***

Уже давно барачная суета спеклась, и полотно арестантского покоя расползлось в темноте. Только в дальнем углу, огородившись разноцветным ветхим тряпьём, под утробный гул раскрасневшейся печки нарушали режим заключённые воровской масти.

Было их семеро: трое из этапа, среди них Степан Лукьянов, в возрасте больше подходящем для лёжки на печи, чем для мытарств по лагерным шконкам. Обращались к нему все не иначе как Лука, или Лукьян. Чувствовалось – авторитет у вора непоколебимый. Пришлые с ним – Циклоп и Бек. Обоим не больше тридцати, у каждого отличительная примета на лице, попробуй догадайся: из детства вынесенная или в разборках тюремных. У Циклопа бровь над левым глазом порвана, даже когда веки вздрагивают и смыкаются, всё одно – кажется, что застывшим глазом смотрит на тебя, душу наизнанку выворачивает. Бек – смуглый, чернявый, одним словом, -азиат, у него весь лоб в грубых рубцах.

Встретили их местные воры, как положено: на столе картошка, селёдка, аккуратно нарезанные ломтики сала. Напротив уважаемого гостя, Лукья-на, – высокий, скрюченный собственной нескладной долговязостью Ми-хась. Кличку получил, видимо, от фамилии. Фамилия у него Михайлов, только её мало кто знал в лагпункте. Михась тоже вор, и тоже имеющий весомый авторитет. Блатные сидели, прогоняя по кругу кружку с чифирем*, слушали внимательно неторопливый рассказ Лукьяна.

– Бамовские колонии прошерстят наглухо. Оставят одних политических да ссученных*. Нормальных людей вывезут. И сроку, как мне нашептал один баклан* из вертухаев* в крытке*, не позднее следующего года, всё чтоб чин чинарём было.

– Да эту парашу уже сколько раз нам совали, – нетерпеливо высказался вор по кличке Жмых. Воротник выцветшей серой рубашки распахнут, левая часть шеи забрызгана бесформенным тёмно-бордовым родимым пятном, несколько капель плавились на щеке, ничуть не делая лицо сидельца обезображенным или устрашающим. Скорее наоборот: тёмно-серые глаза подкупали выразительной уютной теплотой, располагали собеседника к благодушию и спокойствию. Мало кто знал, что за видимым благодушием таится коварная натура вора-убийцы.

Лукьян остался невозмутим и продолжил:

– Вдобавок, по слухам, с весны на наши лагеря начнут привозить ссученных. Целые бригады. Откуда-то с Приморья. Там, говорят, целый зверинец отошедших от понятий уркаганов развёлся.

– А с воровскими что? – спросил рядом сидящий Хмара – молодой вор из евреев. У Хмары субтильное тело; углистые глаза, ровный прямой нос с немного расширенными вздёрнутыми ноздрями, мягко сложенный подбородок. На такого взглянешь, верно, студент престижного заведения. Портфеля в руках не хватает. Однако, несмотря на двадцатидевятилетний возраст, Хмара уже был хорошо известен в воровских кругах. Во время войны его банда прославилась громкими грабежами в Подмосковье. Банда Хмары имела разветвлённую сеть наводчиков. Поговаривали, что всё было организовано через синагогу. Впрочем, поговаривали, что за те

дела, что плелись вслед за бандой, синагога его же и сдала: сдала, повесив клеймо богоотступника и убийцы на него и всех его подельников. Сейчас он сидел тихий, елейный, с ученической скромностью потроша взглядом почти в упор Лукьяна.

«Сучья война»* к тому году уже набрала обороты. Слухи, как и рассказы, были противоречивы, многое оставалось непонятным.

– Если после правилки* вор не отказывается от своей масти, причём прилюдно, с покаяниями, его просто режут. Режут, как барана, – без иронии говорил Лукьян.

– Мне бакланили на другой командировке, что у ссученных даже ритуал есть на этот случай – нужно целовать нож и вслух произносить, дескать, не вор я больше, – неуверенно заметил Жмых.

– Да, братья, есть такая хиза*, – подтвердил Лукьян.

– А что, мы за себя что ли не постоим?! -ловя одобрительные взгляды солагерников, весомо заявил Михась.

– Я сюда отправлен с последней сходки из двадцать первого лагпункта, чтоб рассказать, как мастырят* ссученные дела свои тёмные. А мастырят дела свои с помощью хозяев да кумовьёв. Да ещё вертухаи на тюрьмах способствуют бесправию. В самом Тайшете на пересылках житья уже нет правильным ворам от ссученных. Вся власть, почитай, у них.

С полчаса Лукьян рассказывал подробности последних событий, творящихся по здешним лагерям. Все удручённо молчали.

– В общем-то расклад для гуталина верный. Сами друг друга режем. Им по любому хижняк* выходит. Запомните!! В открытую суки не идут на резню. Администрация с ними заодно. Подсабляют им справно. Идут только кодлой. Когда их в разы больше. Да спины прикрыты краснопо-гонниками, – закончил длинное повествование Лукьян, отхлёбывая чифирь.

– Во, волчье отродье, а! – заворочался какой-то внутренней болью старый Михась.

Зеки притихли. Многие подобное уже слышали от других.

– И что? Вот так и будем сидеть, как телок перед убоем?! – не затухал в распалившемся озлоблении Михась. – Ждать, когда придут и погладят по головке, чтоб отсечь её, да перо в бочину приставить?

– Ну почему же?! Для чего меня сюда кинули? Не дорогу же строить? Обмозгуем, прикинем – с какой горы легче камни кидать будет.

В глазах Лукьяна отразился огонёк свечи, словно в чёрной полынье полыхнула главная звезда Млечного Пути.

Глава 6

Скорый ужин заканчивался, не успев разогреть измождённые тела зеков даже запахами малосъедобной баланды. Огородников вяло дожёвывал кусок хлеба, который лелеял в дневных грёзах приберечь до отбоя, а ночью доесть с кипятком. Щепоткой чая обещал поделиться бригадир: днём он получил посылку из дома.

Перед глазами выросла тень: десятник смотрел на него, как на болезного, без жалости, без сочувствия:

– Держись возле меня. Вечером к тебе подойдёт один из блатных для серьёзного разговора. Выслушай его.

Всё оставшееся время Сашка-пулемётчик старался быть на глазах десятника, осознавая всю опасность ситуации. Причины для опасений были. Случившаяся стычка с Крюком почти три месяца назад не прошла для Сашки даром и, кажется, предопределила все дальнейшие события. Крюк не простил или не захотел простить Огородникову заступничество за бригадира: одно дело шкодливого молодого воришку скамейкой ударить, другое дело – встать на пути у него, честного вора, за которого на любой пересылке слово скажут. Крюк не дал повода усомниться в своей масти: ни во время этапа, ни в самом лагпункте. После стычки с бригадиром Николиши-ным воры пригласили Крюка для разговора. Разговор был обстоятельный, серьёзный. Михась слегка упрекнул в невыдержанности молодого уркага-на, и в тот же вечер при всей сходке попросил Крюка не злобствовать и повременить с решением. Не время сейчас бузить и вызывать недовольство «хозяина» зоны. И так слишком много проблем навалилось, ужесточив и без того нелёгкую жизнь «хороших» людей. Крюк, конечно, уважил мнение авторитетов, усмирил гордыню, но злобу затаил.

А Сашка сразу припомнил, как однажды на отсыпных работах увязался за ним шестёрка Крюка, тот молодой, что сцепился за место с Николи-шиным. Народу вокруг мельтешит, что вороньё над падалью – не счесть. А этот молодой урка всё норовил рядом оказаться. Понятно, с какой целью – под лопатку заточку вогнать. На лице уркагана все мысли написаны, и гадать не надо. Через какое-то время молодой, поняв всю тщетность своих попыток, улизнул, но холодок на сердце остался.

Вечером в бараке, перед самым отбоем, как и было обещано, к Сашке подошёл зек:

– Я – Хмара, может, слыхал?! Ну да ладно, услышишь! Завтра будут раскидывать людей по бригадам, если тебя предложат в бугры, не отказывайся. Дежурный по зоне в теме, подмогнёт.

На разводе следующего дня их действительно распределяли по новым бригадам. Сашку-пулемётчика зачислили в последнюю. Старшина, дежурный по лагерю, перечитывая в который раз формуляры, глянул быстро на шеренгу заключённых.

– Кого в бригадиры поставите? – обратился он к надзирателю. Угрюмый молчаливый увалень, то ли из белорусов, то ли из украинцев,

за долгое время несения службы практически всех знавший, вдруг растерялся. Развёл руками, часто захлопал белёсыми ресницами: – Микола, пдёшь? – вдруг посмотрел он на земляка.

Тот, который Микола, не раздумывая согласился. Подпёрла, видимо, возможность харчеваться не с общего бригадирского стола. Бригаду повели из лагеря. Через неделю несчастного Миколу придавило сосной. Просто не доглядел бригадир, не успел отбежать, правда, кое-кто видел, что Микола за секунды до того, как крикнули «бойся», лежал уже с распоротым животом в снегу. Гибель «западенца»* для всех так и осталась в памяти случайной нелепостью, но не для Огородникова.

Между тем гляделки с Крюком и его дружками продолжались. Крюк неотступно мутил воду вокруг него. Глубокими знаниями Сашка-пулемётчик не блистал, но вот природной смекалкой природа-матушка не обделила. Он отчётливо понимал: рано или поздно развязка наступит. Топтать землю в тупом ожидании, когда тебя подкараулят и прирежут, словно барана, не в Сашкином характере. Но и лезть на рожон первым тоже нельзя.

Ожидание, вообще, удел не для слабонервных. Сашка-пулемётчик настроился терпеть, сколько понадобится, а если придётся схлестнуться с блатными, то отдать свою жизнь подороже. Чтоб не оплошать в судную минуту, ночами вспоминал приёмчики и захваты, которым его обучали ребята из полковой разведгруппы.

Как-то вечером, после отбоя, когда Сашка мысленно раскидывал подручных Крюка в жестокой драке, суетной десятник подошёл к нему:

– Пошли.

В огороженной каптёрке тепло и даже светло: две колымки* висят по углам. Самого Крюка нет. Михась в торце стола, слева Жмых, Хмара; Лукьян полулежал на нарах, в руках книга, вроде как и не в этих краях находится – читает. Улыбка блаженного гуляет на губах. В глубине каптёрки развалился Циклоп.

Жмых спросил сразу, придушив собственный голос до звенящей хрипоты:

– Мы вот что! В толк никак не можем разуметь. То ли у тебя с Крюком свои тёрки, то ли и вправду бакланить решил до конца. Всё никак угомониться не можешь. Вы что вчера на деляне устроили?!

Огородников не торопился с ответом. Вчера Крюк и его подручный отказались брать топоры и рубить сучья. Работу им определили – не бей лежачего, так они даже её отказались выполнять. Бригадир, понятное дело, отмолчался. Себе дороже: ночью перережут горло, и всё. А бригада в результате осталась в штрафниках: без дополнительной пайки хлеба. Сашка-пулемётчик не лез в эти дела долго, пока просто не прорвало. Что сейчас говорить? Оправдываться? Перед кем? Очевидно, воры уловили настроение заключённого, не торопились с решением. Откровенного сочувствия не проявляли, а вот понимание всей сложности возникшей ситуации назревало. Так показалось Огородникову. А может, просто показалось? Может, просто раскидывают свою мазу*? Кто их разберёт?!

– Присаживайся, – тёплым отеческим голосом приглашает Михась. -Торопиться нам некуда. Чайку пей, – спокойно предложил Михась.

Сашка-пулемётчик дважды приглашения не ждёт: присел на краешек скамейки. Чай оказался на редкость душистым: откуда ему было знать, что обещанный бригадиром чай ещё в обед уплыл на стол уркаганов.

– Бригадир никак не может договориться с нормировщиком, – заговорил Огородников, чуть не задохнувшись от давно забытого аромата. – Отсюда и проблем много.

– Но мы же не будем решать ваши проблемы, – заметил Жмых, неприязненно поглядывая на Огородникова.

– У нас же как? Бригадир должен всё решать с нормировщиками, чтоб план приписывали, а для этого подмазать чем-нибудь надо, теми же харчами с воли задобрить. А где их взять – харчи? Небось, знамо, по нашим-то статьям никаких посылок нельзя!

– А почему бы тебе не стать бригадиром? В прошлый раз с одним придурком непонятка вышла, бывает. Вот щас можно всё обговорить, – неожиданно сказал Михась, с прищуром рассматривая Огородникова, словно приценивался. В блёкло-синих глазах Михася отражается лампадный отблеск.

«Тут что-то не то, – быстро соображал Сашка. – Что им от смены бригадирства? Попа на дьяка не меняют. В прошлый раз не получилось, так опять за своё. Что же им нужно? Наверняка, подвох какой-то!»

Сашка-пулемётчик состроил задумчивую гримасу, почувствовав на себе пристальные взгляды воров. Сердце учащённо забилось: такое с ним всегда случалось в минуты сильной опасности.

– Что молчишь-то? Тяжела ноша или не по тебе? – наседал Михась, не сводя с него взгляда.

– Надо сначала в бригаде всё обсудить. У нас так принято, – с трудом сохраняя спокойствие, сказал Сашка-пулемётчик.

– Вот членоплёты, – криво усмехнулся Циклоп, расплетая в тонких синих от наколок пальцах колоду карт. – Всё у них не как у людей. Сперва говно нюхают, а потом обосравшегося ищут. Коммуняки они и есть коммуняки.

– Да и какой из меня бригадир, – спокойно рассудил Сашка-пулемётчик, не обращая внимания на реплику Циклопа. – Шесть классов по коридорам. Авторитета – кот нассал, да и опять, чем придурню греть. Забирать у мужиков посылки, как в первом бараке, – не буду. Это не по нашей части.

– Да ты никак идейный, – ёрничая спросил Хмара, до того сидевший в самом углу со скучающим видом.

– Идеи тут ни при чём! Есть же правило: в отказники на разводе, а если вышел с бригадой будь добр, как все. Правила-то общие, как мне помнится. И с вами обговорённые.

Зеки переглянулись. В опустившейся тишине только слышен гул в печи. Дышится умиротворённостью: не в лагере словно коротают вечер, а на какой-нибудь охотничьей заимке, после тяжёлого отстрела волков. Кстати, о волках… Верно говорят: с волками жить…

– Ты что ли эти правила писал? – негромко спросил Михась, недобро ощерившись. – Сельсоветом попахивает наш разговор. Много ненужных слов говоришь. Люди ведь устать могут от правды твоей, – под «людьми» вор, очевидно, понимал только тех, кто сидел рядом с ним.

Огородников почувствовал: самое время уходить, поднялся.

– Ладно: решайте. Завтра к вечеру скажете, что там набалаболили, -Михась уже думал о чём-то своём.

Неожиданно Лукьян оторвался от книги, посмотрел мягкими карими глазами на заключённого:

– Давай так, пулемётчик, – «пулемётчик» выделил особенно. – Фронтовые подвиги здесь не канают. Мы не на войне, и здесь тебе не фронт. Запомни одно: без бригадирства больше за тебя мазу на сходке перед Крюком тянуть никто не будет. Время обмозговать наше предложение ммм… до… завтра… Если – да, шепнёшь кому надо.

Слова эти, произнесённые негромко, но отчётливо, прозвучали, как приговор.