Читать книгу: «На пути в прекрасное далеко. Приглашение к разговору», страница 2

После школы каждому из нас Родина выдавала задание – строить в социалистической стране для российского народа коммунистическое общество. Один всю свою взрослую жизнь проработал на комбайновом заводе, другой – с бригадой электриков почти всю Красноярскую Сибирь объехал – электросети к деревням и сёлам тянул. Обоих уже нет в живых, а добрая память о них осталась. Нет-нет, а и долетит как бы ниоткуда весёлый голос моего Николая Андреевича, большого любителя наших семейных застолий с его извечным признанием оперного Хосе, которое он дарил на прощание кому-нибудь из женщин:

“Меня не любишь, но зато тебя люблю я, Тебя люблю я – так берегись любви моей!”

Красивый, всегда опрятно одетый, он был не только душой застолья, но и добрым, настоящим хозяином своего дома. Всё своё выходное время, он что-то мастерил, красил, копал и поливал грядки, большую часть отпускного времени проводил дома.

Среди нас он был самым старшим и первым ушёл из жизни. Когда судьба определила мой отъезд в столицу, прощался тяжело и грустно:

 
Провожал он меня, пил вино за весёлым столом,
Обнимал на прощание, скупо бросив: “Пока, до свидания!”
А потом всё просил: “Приезжай,
                                          тебя просим почти всем селом”.
Не дождался, ушёл, не поняв моего оправдания.
 
 
Он, конечно, же ждал, перед тем, как навечно отбыть;
Ждал, что стукну в окно, за которым цвела весна ранняя.
Может, было не так, – только я не могу позабыть
Грустный голос его и скупое: “Пока, до свидания!”
 

В Подмосковье в день его похорон властвовал апрель. Было солнечно и весело, а на душе у меня было черно – на похороны я не успевал.

 
Блистал апрель, апрель звенел,
Катилось солнце по небесному раздолью,
И здравицу скворец слагал весне…
А в этот день друзья похоронили Колю.
 
 
Интеллигент по жизни, жизнью дорожил,
Хотя и не была она ему конфеткой;
Он среди нас самым надёжным был, —
Ушёл же первым…
Может быть, в разведку!
 

– Вы – где? – Голос женщины выводит меня из задумчивости. – Мне кажется, вы меня не слушаете!

Пришлось слукавить, сказать, что всё не так и я весь – внимание.

Несчастная женщина, конечно же, не поверила: в беде женщины прозорливы, насторожены и всё видят на три-четыре шага дальше, однако, подавив в себе свою настороженность, продолжала:

– Бывало на месте не усидит, и дома не удержишь – весь работе отдавался… Кто-то сглазил – болезнь напустил.

Женщина приумолкла, словно осмысливала последние слова.

– Как я сразу не догадалась? Где-тоже я читала, что человек, как бы предчувствуя свою скорую кончину, начинает делать гениальные поступки: у него открывается какой-то божий дар и ему постигается что-то такое…высокое. Стихи, например, размышления.

…Стихи. Второй мой друг… именно – друг, стихов не писал. А вот песни любил петь, особенно – “Враги сожгли родную хату”.

Последний раз свою любимую он спел на квартире у дочери, куда мы – малое красноярское землячество – собрались отметить очередной день рождения его жены.

Всё происходило как обычно:

 
За столом, накрытым белой скатертью,
С закусками, бокалами вина,
Собрались давнишние приятели
Вспомнить свои былые времена.
 
 
Каждый из них давно живёт на пенсии,
Болезни прописались в их телах,
Но выпив рюмку, две – изводят душу песнями
По-русски, громко, слаженно, вразмах.
 
 
Песни у них про стройки комсомольские,
Бои за Родину, про вальс “Осенний сон”,
Про свою молодость, поистине геройскую,
Про девушку, в “которую влюблён”.
 
 
Песни о прошлом…
Жизнь их настоящая
Буквально давит грустной новизной,
И глохнут песни, тухнут глаза горящие,
И робко слышится: “А может, по одной?”
 

В хорошем застолье никто никогда не возражает, ибо праздничное застолье, встреча друзей – счастливое обрамление ежедневной трудовой жизни, которая призвана не только “угнетать” трудягу, но и давать ему средства к существованию и иметь оттого неограниченные возможности делать эту самую жизнь пусть маленьким, но праздником.

У пенсионеров не так. Чаще всего эти праздники “со слезами на глазах”.

 
И ещё по рюмочке, и снова песни старые
Про то, что надо жить и не тужить…
Но вот прощаются и в ночь уходят парами:
Так легче, попрощавшись, уходить.
 
 
И каждый раз, ложась в свои постели,
Борясь с бессонницей в кромешной темноте,
Они гордились тем, как славно они пели,
Мечтая вновь собраться без потерь.
 

Вот уже более трёх лет прошло с тех пор, как мы услышали в своём кругу последнее исполнение песни “Враги сожгли родную хату”. Будучи уже тяжело больным, наш друг и товарищ нашёл в себе силы встать и стоя допеть её до конца. Никто ему не подпевал – слушали, словно догадывались: человек поёт песню в последний раз. Так оно и случилось… и получилось – пел и душу выплакивал.

На одном из московских кладбищ упрятана в крошечную могилку стилизованная под гроб урночка с его прахом. На памятнике – хитро улыбающийся усопший, а по веткам соседней сосны прыгают почти ручные белки.

Все мы – дети ХХ века – обязаны рассказывать о своих друзьях-товарищах, о тех грандиозных делах, которые они делали на благо родной земли, чтобы дети наши учились на их примере беречь нажитое, приумножать богатство народное и беречь, как зеницу ока, страну, в которой довелось родиться.

А главное – помнить:

 
Прошлое у нас
Всегда (всегда!) толпится за плечами
И не даёт сомкнуть ночами глаз:
Будет ходить над памятью кругами
И не простит забвения,
Владеющего нами.
 

… В очередной раз голос женщины вернул меня к сиюминутной действительности:

– Конечно, постоянные командировки по работе давали богатую информацию о жизни, будоражили его ум, а вот сесть оседло и написать обо всём увиденном не хватало времени. А сейчас время есть, да хворь не позволяет. Послушайте, что я нашла у него:

 
Из жизни уйдём на земле, на воде или в воздухе:
Под землю уйдём, проглотит вода или ветер развеет наш прах,
Но память о нас, при жизни не знавших покоя и отдыха,
Продлится в живущих друзьях и родных, и содеянных наших делах.
 
 
Так помолимся Богу – пусть сделает жизнь нам без боли,
А родным и друзьям – пусть дорожку по жизни продлит:
Я за это в аду иль в раю, подневольно иль с вольными вольно,
Отработаю всё, что Душа Его мне повелит.
 

– Не знаю, где он нашёл это стихотворение (думаю, что у вас), но вот раньше он о Боге не вспоминал, сейчас, видимо, – о смерти подумывает. Большинство людей о Боге чаще всего вспоминают, когда старость начинает о себе напоминать. Вот ещё – послушайте:

 
Пришла пора готовиться в дорогу:
Подруга Жизнь висит на волоске.
Куда проляжет путь – то ль к чёрту, то ли к Богу,
И нету времени в походном рюкзаке.
 
 
Когда? Куда?..
Вопросы остаются.
А новый день приходит как всегда:
Опять гремит трамвай, и воробьи дерутся,
Под снегом зреет вешняя вода;
 
 
В роддоме закричал родившийся ребёнок,
(Одной счастливой матерью прибавилось в стране)
Вновь валентинки дарят будто бы влюблённым,
А кто-то плачет оттого, что любви нет;
 
 
Кто-то Кавказ спасает для России,
А кто-то ей готовит в спину нож
И доит её вновь, как раньше, с прежней силой,
Чтобы потом продать за жалкий барский грош.
 
 
Могу понять счастливых – им не гоже
Считать деньки в походном рюкзаке.
Кто ж на себя взвалил предательств ношу,
Тот пусть подумает – их петушок пропел.
 
 
А что же я? Зачем считаю годы?
Не верил в Бога? Заповеди чтил?
Но видно то, что мне дала природа,
Я где-то по пути и обронил.
 
 
Одрях душою, силы растранжирил…
Одна Любовь сражается за жизнь.
Проснусь – я жив! И кто вокруг – все живы!
Так значит не к концу моя тропа бежит.
 

Я вижу его муки. С телесными болями он как-то справляется. Душа у него страдает: он жутко боится, что после его кончины ей неуютно будет на этом свете.

 
С миром связь оборвётся с последним биением сердца,
И над телом моим вознесётся в бессмертье Душа.
Где найдётся приют ей?
Где сможет с дороги согреться,
Когда люди над телом похоронный обряд совершат?
 
 
Средь живых только ей суждено быть моими глазами
И когда средь живых проскользнёт моей памяти нить,
Как Душе будет любо, что вышло кому-то слезами
И крестом или тихой печалью свой лик осенить.
 

Не знаю, может и я, когда придёт мой срок, тоже взволнуюсь о ещё не сделанных делах, не пройденных дорогах, опечалюсь о людях, которых вольно или невольно обидела в промежутке между жизнью и смертью и не попросила у них прощения, – может так и получится. Я это понимаю и стараюсь как-то жить правильно с моей точки зрения, чтобы не было потом страшно. Я помогаю ему облегчить страдания на последнем отрезке его жизни и сама себя внутренне готовлю к какой-то кончине. Я думаю, что мне не будет страшно умирать, а вот ему умирать страшно. Он не за себя боится, за меня. Он – мужчина и в жизни он всегда был мужчиной: мне жилось с ним комфортно под его защитой.

Монолог женщины прерывает короткий писк звонка. Больной пришёл в себя из очередного забытья и просил о помощи.

Женщина-мать, женщина-медсестра, женщина – бессменная сиделка – одна во всех лицах – мягким воркующим голосом успокаивала своего обессиленного мужчину, готовила лекарство, шприцы, вселяла ему уверенность в борьбе с его болезнью, спасала жизнь его, висящую на волоске.

Она давала ему возможность как обычно обозревать стены комнаты, люстру над головой, книжные шкафы и. может быть, думать, спрашивать воображаемого собеседника:

 
Кто расскажет по секрету,
Коли им не дорожит,
Что такое чудо это —
Человеческая жизнь?
 

А, может, больного уже не жизнь интересует? Жизнь человеческая, если она на исходе, если она приближается к пропасти, она – эта жизнь! – нужна ли она сейчас больному? Может его сейчас больше всего занимает мысль, а как же он прожил промежуток между рождением и будущей кончиной? Промежуток, который всё живое именует Жизнью, и в котором только человек, наделённый природной мудростью может оставаться в жизни Человеком, существом думающим, и не находит себе места от этих, терзающих его душу дум.

О ком или о чём думы?

– Я с ним часто разговариваю, – говорит вернувшаяся в кухню женщина. – Если угадываю ход его мысли, начинаю рассуждать. Ему нравится меня слушать. Мне кажется, что он в это время забывает о своей боли.

Когда мы с ним говорим о жизни, то я излагаю свои мысли так, как она мне видится. Жизнь для меня чудесным образом вечно остаётся на все времена неразгаданной и настолько привлекательной, что люди частенько сами начинают придумывать жизненным поступкам в своём прошлом всякие объяснения. Поэтому мне кажется, что такие люди часто становятся заслуженными чудаками или больше того – Учёными, хотя объяснить главный чудесный феномен – Жизнь! – не могут.

Я бы любому человеку присудила Нобелевскую премию, когда бы он внятно и толково простым языком объяснил – что такое ЖИЗНЬ. Не цифрами, не на пальцах, не по-учёному заумно, а просто взял бы и произнёс: “Жизнь, граждане земляне, это…”

А такого человека на земле нет!

Конечно, не перевелись ещё разумники: поглядывают на небо, вгрызаются в землю, ныряют в морские пучины, себя ощупывают и… живут!

Думают.

Жизнь и до нас мучила “всезнающий” народ своей загадочной таинственностью. Когда ещё Александр Сергеевич Пушкин объявил всему миру, что “наша жизнь – игра!” Думаете, большинство с ним согласилось?

Мой любимый актёр Алексей Владимирович Баталов как-то сказал:

“Многие роли я бы сейчас сыграл по-другому. Но жизнь одна и в этом есть своя прелесть”.

Человек 20 ноября 2013 года встретил своё 85-летие. Живёт. радуется, что жизнь его прелестно продолжается … Думаете в промежутке от рождения до настоящего времени у него не было чёрных дат? Были… И конечно же Алексей Владимирович пытается определить, осмыслить отчего они были, кто был в том виноват? Может сам? Я уверена, что Баталов никого винить о чёрных полосах своей жизни не будет – он их уже преодолел, а вот размышлять обо всех годах своей жизни будет – душа попросит. А раз душа попросит – наступит время размышлений о жизни вообще, захочется рассказать об итогах своих размышлений людям, поскольку “жизнь одна и в этом своя прелесть”. Чувствуется, что ему, Баталову, это когда-нибудь будет надо…

Сегодня я и некоторые задумчивые от жизни тоже пытаются её раскусить, загадочность её порушить. Иные безобразничают, юродствуют:

– Что наша жизнь? Жратва!

Конечно, образованные и воспитанные так не выражаются, они выберут словечко, помягче:

– Что наша жизнь? Еда?

Правильно – для большинства людей на планете еда теперь на первом месте. Не поешь – умрёшь голодной смертью. А на земле, между прочим, не все голодные живут: хлеб-соль есть – едят да ещё духовной пищей закусывают; в театры ходят, шоу-бизнес деньгами поддерживают, работают на олигархов и ругают законно избранную власть.

Люди, которых игра в слова умиляет, обычно ненавязчиво подкатываются с вопросиком:

– Можно сказать, что наша жизнь – кушанье? Кушают, чтобы жить, не только люди! Всякие букашки-таракашки, птички и рыбки и даже звери рыкучие кушают, чтобы жить! Помните, как волк из басни Ивана Андреевича Крылова культурно выражался, общаясь с ягнёнком?

– “Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!”

– Видите? Не жрать и даже не есть, а кушать волку хочется.

Ёрничают, конечно, чудачат. Советуют энциклопедию чаще открывать.

Снова начинает попискивать звонок. Женщина поднимается, чтобы уйти к больному и шепчет, останавливаясь перед дверью:

– Вон человек который месяц не ест… И цепляется за жизнь не потому, что “жрать” хочется… И, может, потому и живёт ещё, что не нажился ещё… не обо всём окружению о своей жизни доложил… Сил нет, но пытается хоть слово произнести – стойкий он, за это и уважаю его. Иной раз, поговорю с ним, и такая тоска берёт: сколько таких разгадчиков жизни ушли из этой самой жизни. Сколько горячих лозунгов выброшено в народ, сколько советов дано, чтобы узнать “делать жизнь с кого”. Начинаешь “идти” по адресам и сразу… спотыкаешься. Кого взять в попутчики? Кстати – вы когда последний раз в городской библиотеке были?

Всё требовательнее напоминает о себе звонок.

Женщина извиняется и уходит. Слышится её голос – разговор с больным ласковый, словно с ребёнком.

Вроде надо бы уходить, но что-то недосказанное в голосе хозяйки удерживает.

– Водички попросил, – сообщила вернувшаяся женщина. – Вы, наверное, думаете, зачем я вас про библиотеку спросила? Просто я вспомнила ваше стихотворение о старушке, работающей много лет в сельской библиотеке: оно затрагивает тему нашего с вами разговора о жизни вообще:

 
“…Вот я простейший книжный клоп
Дрожу над каждою книжонкой,
Чужих, нечистых рук боюсь,
Ведь лист бумажный очень тонкий,
Но он несёт ценнейший груз
Великих знаний и открытий.
Здесь летописи всей земли,
Жизни былой в срезе событий,
Тех, что в тревоге донесли
Вот эти люди…”
 

Люди – это авторы книг. Их труды стоят на библиотечных полочках и молчат. А мне бы хотелось, чтобы нашёлся человек и напомнил живущим: люди, вспомните – жил-был на свете или сейчас ещё живёт неравнодушный к вам человек, по чьим заветам мы, может быть, живём сейчас, и дальше будут жить наши потомки. Ведь там ценнейшие советы – живи, изучай этот букварь, набирайся ума-разума сам и других наставляй. Жизнь светлее покажется… Нельзя их забывать.

Женщина вздохнула:

– Конечно, нас в мире… да что там – в мире, в стране считать-не пересчитать, а вот талантливых… Вы не возьметесь? Подумайте – задача не из лёгких, но попробовать можно! Конечно, жизнь многими авторами описана-переписана, но она не стоит на месте – продолжается и требует продолжения.

У нас сейчас в семье горе – человек тяжело болеет, практически при смерти. И вот глядя, как он страдает, как угасает с каждым днём, я не могу ничего предпринять. Врачи на его жизни уже поставили крест, я только скрашиваю его уход в небытиё… Поневоле начинаешь думать: так ли уж силён человек над природой? Неуправляемая она! Безжалостная!

 
Жизнь родилась в обличье человека,
Впервые ткнувшись матери в подол,
И зашагала по секундам века,
Заздравным криком “оглашая дол”.
 
 
“Телячьей” радостью заражена безумно,
Бодалась, прыгала, всё ставила вверх дном,
Неслась вперёд, наделав столько шума,
Взбиралась на Олимп и падала на дно,
 
 
Устав безмерно, в зеркало взглянула
И обмерла – старушка перед ней,
Вся в белом, только череп, зубы, скулы,
И свечение глазниц в их глубине.
 
 
“Кто это? Кто?”
Жизнь дико закричала,
Ударившись, как есть в земную твердь,
Ей равнодушно небо отвечало:
“Так это ты и имя тебе – Смерть!”
 

– Какое начало и какой конец!

И стихотворение страшное. Чтобы его прочитать требуется чуть больше минуты. Человеку пройти путь от рождения к смерти потребуется жизнь. У каждого отдельно взятого человека она будет разной по длительности. Но какой она сложится?

Или сложилась… Муж об этом уже не расскажет: чувствую… вижу, что так как я думаю, так и получится.

А так нельзя! Пусть не всё человечество, но окружение должно знать, как человек прошёл путь от рождения до того момента, когда смерть вселится в него.

 
Вот смотрите, что я нашла:
Живу – спешу: другой жизни не будет.
Вдруг тишина застынет надо мной,
Проснутся без меня однажды люди,
Войдут в привычный распорядок свой;
 
 
Никто моей пропажи не заметит,
Слёз не прольёт…
И правильно!
Зачем?
Пусть только без меня солнце ярче светит!
Я это солнце Вам оставлю насовсем.
 

Человек уходит из жизни, а трагедии – нет. Человек завершает свою жизнь спокойно, однако мне кажется, что кроме солнышка, он мог бы и ещё что-то важное для нас оставить. Не может быть, чтобы у него не было в жизни чего-то знаменательного, которое могло бы пригодиться человечеству!

Историки перед летописцами снимают шляпу, используют любую запись свидетелей прошлого, готовят фундамент знаний будущему народу своей страны, а заодно рассказывают об этом всему миру – смотрите, внимайте, изучайте, не забывайте – вот мы такие! Мотайте на ус, если что!

И я преклоняюсь перед пишущими людьми. Пусть в их трудах собственное Я превалирует, но главное – у них это Я не выпячивается.

Мир не узнал бы о поэте-комсомольце Павле Когане, если бы не прочёл его стихи:

 
“Мы лобастые мальчики невиданной революции.
В десять лет мечтатели,
В четырнадцать – забияки и поэты,
В двадцать пять – внесённые в смертные реляции”.
 

Павел погиб в Новороссийске в 1942 году. Фашистская пуля оборвала его жизнь на цифре 24, но послушайте, что он, практически ещё не вышедший из юношеского возраста, нам рассказал:

 
“Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
 

И дальше:

 
Мы были всякими. Но мучась,
Мы понимали: в наши дни
Нам выпала такая участь,
Что пусть завидуют они.
Они нас выдумают мудрых,
Мы будем строги и прямы,
Они прикрасят и припудрят,
И всё-таки пробьёмся мы!
Но людям Родины единой,
Едва ли им дано понять,
Какая иногда рутина
Вела нас жить и умирать.
И пусть я покажусь им узким
И их всесветность оскорблю.
Я – патриот! Я воздух русский,
Я землю русскую люблю,
Я верю, что нигде на свете
Второй такой не отыскать,
Чтоб так пахнуло на рассвете,
Чтоб дымный ветер на песках…
И где ещё найдёшь такие
Берёзы, как в моём краю!
Я б сдох как пёс от ностальгии
В любом кокосовом раю”.
 

Я бы современной молодёжи о таких мальчиках при любых встречах рассказывала.

Женщина вновь обречённо вздохнула и продолжала:

– Только кто сегодня вам, литераторам, указ? О том ли сейчас пишете? Думаете ли о своей стране? Книги ваши патриотов Родины взращивают? В случае беды вся ли молодёжь по – когановски, как он слабовидящий, добровольно встанет в строй под боевое знамя? Ради беззаветной любви к Родине, к народу нашему?..

Я понимаю – сегодня жизнь за окнами наших домов другая, не романтическая… мы её романтическую…прошляпили. И как не парадоксально – в советское время. Шестьдесят пять лет назад это подметил советский поэт-мечтатель Николай Асеев, практически за три года до своей смерти написавший:

 
“Ещё за деньги
                    люди держатся,
как за кресты
                    держались люди
во времена
                    глухого Керженца,
но вечно этого не будет.
Ещё за властью
                    люди тянутся,
не зная меры
                    и цены ей,
но долго
                    это не останется —
настанут времена иные.
Ещё гоняются
                    за славою, —
охотников до ней
                    несметно, —
стараясь
                    хоть бы тенью слабою
остаться на земле
                    посмертно”.
 

Написаны эти строки в 1960 году. До Ельцинского суверенитетского разгуляя.

Поэт осуждает тех россиян, которые ещё не совсем… осоветились что ли – денежный эквивалент личной жизни для них лучше, чем коммунистические призывы войти “в широкие, просторные края всеобщего богатства”.

Женщина прерывает размеренную речь свою и резко, словно следователь на допросе, спрашивает:

– Вам не кажется, что уже тогда в семидесятые годы у некоторых проклёвывался недуг стяжательства, превратившийся сейчас в олигархическое растаскивание страны? Уже тогда вирус грабежа богатства страны замешивался во властных советских структурах! Не кажется?

Мне, пришедшему проведать больного товарища, сразу ничего не “казалось”.

Я смотрел на женщину и не видел в ней сломленного горем человека. Всё, о чём она говорила, в её словах не было сие минутной растерянности. Она давно для себя решила, как ей жить дальше – с НИМ, и потом – без НЕГО. Ей просто сейчас нужен был собеседник, разделяющий её мысли, которые, как она считала, были не только её.

– Простите! Просто, стало невмоготу жить, наблюдая, как гибнет муж, а найти, кто бы нам помог без денег выходить его, вернуть к полноценной жизни, таких людей или организаций, не нашлось. И страна наша сегодня отвернулась от каждого отдельного человека. Разговоров о народе пруд пруди – особенно усердствуют богатеи…Я не оригинальничаю, но сытые о голоде не рассуждают – человеку с толстым кошельком хорошо призывать кого-то позаботиться о благополучии своего бедного народа.

Именно кого-то призывать… За этим ведь ничего не последует – никто в их карман не сунется.

Мне, кажется, в России-матушке настала такая вот жизнь, и моему романтику уже не суждено рассказать о ней. Может, вы попробуете?

Опять напоминает о себе звонок. Женщина, направляясь к мужу в комнату, вопросительно смотрит на меня, и я согласно киваю ей головой.

– Спасибо, – говорит она, – я вам ещё позвоню… А пока – до свидания и… извините: мне опять надо идти.

Не успеваю выйти на лестничную клетку и притворить дверь квартиры моего умирающего товарища, как входная дверь квартиры напротив резко распахивается.

В проёме двери – дама, в ярком вишнёвого цвета японском кимоно, расписанном цветками сакуры. С боку – мордашка мальчика.

– Уже уходите? Так скоро? Как вам Полина Владиславовна? Измаялась бедняжка – такое горе у неё… Мне кажется, в последнее время она стала заговариваться: всё ищет кого-нибудь, кто бы взялся что-нибудь про жизнь написать… муж, говорит, сам хотел это сделать да вот болезнь прицепилась. Вам не предлагала? А мне вот кажется…вы бы сумели – у вас бы получилось.

Дама сделала шаг ко мне, притронулась к рукаву куртки. – Да вы зайдите к нам… Я люблю беседовать с талантливыми людьми…сама, вроде, таковой становлюсь…

– Дядь, ты не Айболит? – спросил мальчик. – А у бабы Поли дедушка болеет.

– Не мешай нам, пожалуйста!

Дама легонько взъерошила волосы на голове малыша.

– Такой любопытный! Никому проходу не даёт… Так вот, сосед наш, ещё когда в здравии был, мне нравился …беседовать с ним было интересно – начитанный был ужасно..

Дама вдруг истово закрестилась.

– Господи, что же я дура говорю? – и тут же, – Думаю, бог меня не накажет… человек хоть и не умер, но ничего уже сказать не может. а вы можете – писатели всё могут!

Обратный путь до дома (на троллейбусе, метро и трамвае) оказался быстротечным. В голове – пустота. Перед глазами – почти восковая, безволосая голова больного. Чтобы сразу не заходить в подъезд дома, присаживаюсь во дворе у детской площадки на скамью.

Закрываю глаза, но погрузиться в одиночество не успеваю.

Почти у самого уха слышится детский голос:

– Дядя болеет?

В ответ – нетерпеливый, женский:

– Конечно – нет. Дядя просто отдыхает…

А у “дяди” в голове новые голоса. Почему-то умерших.

И думы наплывают.

 
Друзья детства становятся бывшими.
Друзья юности тоже не с нами.
Хоть кричи, не кричи – не услышишь их!
Не хранит их давно наша память.
 
 
Школа, юность – этап биографии
В нашей бывшей стране Синегории,
За лесами, полями, годами их
Мы оставили всё для истории.
 
 
Мы с годами всё больше теряем,
От чего-то большого уходим.
Вроде крепко по жизни шагаем,
Но душевный покой не находим.
 
 
Думы часто уносят нас в прошлое:
Только там наша крепость заложена,
Словно очень расчётами сложными
Чья-то жизнь гениально в нас вложена.
 

Чья жизнь вложена в умирающее тело моего старого товарища? О чём он хотел поведать всему ещё живущему человечеству?

“Вы бы сумели!

У вас бы получилось!

Писатели всё могут!”

Дама в кимоно выдала мне аванс, но я так не думаю: ни силёнок, ни таланта для такого произведения у меня нет – не Александр Сергеевич Пушкин, не Лев Николаевич Толстой, не Алексей Максимович Горький, не Михаил Александрович Шолохов, не говоря уже о литературных корифеях зарубежья.

Не знаю – к месту или нет, но вдруг, как вспышка в мозгу, вспомнилось обращение Наума Коржавина к вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину:

 
“Пусть много смог ты, много превозмог
И даже мудрецом меж нами признан.
Но жизнь – есть жизнь. Для жизни ты не Бог,
А только проявленье этой жизни.
Не жертвуй светом, добывая свет!
Ведь ты не знаешь, что творишь на деле.
Цель средства не оправдывает…Нет!
У жизни могут быть другие цели.
Иль вовсе нет их. Есть пальба и гром.
Мир и война. Гниенье и горенье.
Извечная борьба добра со злом,
Где нет конца и нет искорененья.
…Но человеку душен плен границ,
Его всё время нетерпенье гложет,
И перед жизнью он склониться ниц, —
Признать её незыблемость – не может.
 

Поэт, напоминая разрушительно-созидательные действия Ильича в руководстве страной, продолжает:

 
…В окне широком свет и белый снег.
На ручках кресла зайчики играют…
А в кресле неподвижный человек. —
Молчит. Он знает сам, что умирает.
Над ним любовь и ненависть горит.
Его любой врагом иль другом числит.
А он уже почти не говорит.
Слова ушли. Остались только мысли”.
 

Жизнь не захотела в 1924 году быть с Владимиром Ильичом. Ушла от него, позволив любому из нас по косточкам разбирать его земные прижизненные шаги и дотошно вгрызаться в его оставленное для нас эпистолярное наследство.

Какая глыба, а уже не человек!

Более миллиарда людей на земном шаре завидовали советскому народу, сумевшему претворить в жизнь идеи Ленина построить на земле свободное от господ коммунистическое общество.

Мы, живущие в этом обществе, каждый день не стеснялись благодарить своего Вождя, не испугавшегося царской охранки встать во главе революции и повести народы Российской империи в светлое будущее.

Мы выходили на площади в дни революционных праздников и горланили:

 
“Ленин всегда живой!
Ленин всегда с тобой!
В горе, надежде и радости!
Ленин в твоей судьбе!
В каждом счастливом дне!
Ленин в тебе и во мне!”
 

Мы, советские россияне, не предъявляли вождю никаких претензий за ту разруху в стране, которая пришла в Россию вместе с революционными преобразованиями; мы благодарили его за то, что его печатные труды, его лозунги, пламенные речи его соратников вдохновляли нас на строительство нового справедливого общества на земле.

Мы не забивали головы революционными противоположностями:

 
Гром – пальба.
Мир – война.
Горение – гниение.
Добро – зло.
Жизнь – смерть.
 

Мы знали, что “у жизни могут быть другие цели”!

Весенний гром приносил с собой живительную влагу небес в виде дождя.

Мир расселял над планетой покой и благоденствие.

Горение молодых сердец звало на подвиги во имя всеобщего добра и счастья.

Жизнь приносила с собой Любовь.

Знал ли обо всём этом великий Вождь?

Знал, но не мог отвязаться от навязчивой мысли: без великих потрясений не бывает великих свершений.

– Деда, а ты не заболел?

Приоткрыл глаза, а передо мною чудо человеческой природы – дитя женского пола. Росточка не высокого, глазищи чёрненькие, широко улыбается малозубым ртом.

– Правда не заболел?

– Эми, не мешай дедушке!

– Мамочка, я ему не мешаю – я спрашиваю. Вдруг ему надо пилюльку?

– Пилюльки у него свои. Сейчас отдохнёт, заглянет в пивнушку, примет своё лекарство и сразу поздоровеет…

Понимаю издёвку молодайки с детским оранжевым ведёрком, полным песочка из песочницы в левой руке, лопаткой – в правой. Вижу – ей хочется продолжить диалог, начатый девочкой, ждёт, что огрызнусь.

Не огрызаюсь, потому, что в голове без пилюлек молоточки стучат: “В жизни без великих потрясений не бывает великих свершений!”

 
“Но жизнь – есть жизнь… Для жизни ты не Бог,
А только проявленье этой жизни”.
 

Ильич – проявленье?

А я – проявленье?

А мой умирающий товарищ – проявленье?

Про Владимира Ильича жёстко сказано, незаслуженно.

Конечно он не Бог, но он мог быть им; пусть не для всего человечества, но для многих россиян он и сейчас живее всех живых – в мавзолее лежит, похорон своих дожидается.

Когда-то я в своей “Лебединой песне”, о жизни своей, кажется, сказал больше, чем следовало и, видимо, поэтому хорошо знакомая мне женщина попросили написать о перипетиях жизни НЕЧТО. Я же сомневаюсь – напишу ли?

Про товарища, жизнь которого на грани… Тут надо думать! Я даже не попрощался с ним. Может, живого уже не застану… А ведь раньше совместно не один пуд соли съели.

Помню, как он декламировал:

 
Лишь только среди туч проглянет бездны просинь
И яркий солнца луч зажжёт красу
Меня опять взволнует чудо-осень,
Взгрустнуть заставит журавлиный клин.
На крик души их, грустный крик прощальный,
Откликнется поток прошедших моих лет…
У каждой жизни есть конец печальный,
У каждого из нас бессмертья нет.
Жизнь подползла к осеннему пределу,
Деньки летят пожухлою листвой;
Тоска гнетёт и нет желаний смелых,
Дамоклов меч висит над головой.
 

Грустно. К такому состоянию мог прийти только усталый человек.

 
В молодые года кто же ведал о чувстве усталости?
Любви радостный груз мы по жизни с восторгом несли.
Где же нам было знать, что любовь вытравляется
                                                                             старостью,
Превращаясь порой в неприглядный старушечий лик?
Хорошо, если жизнь наградит нас любовью нетленною,
Обоюдным теплом двух сердец наградит,
Тогда путь наш закончится, словно мечта сокровенная,
Без занудных упрёков, без рыданий и глупых обид.
 

Ему повезло – у него надёжная, любящая жена, а стихи, которые я написал в неуютное для меня время, на ум ему приходят в не соответствующие этому обстоятельству:

 
Помоги нам, Господь, жизнь закончить в любви и согласии,
Огради от хулы, от косых взглядов сытых людей,
Чтоб союз двух людей, как всегда,
                                                              доброхоты не сглазили,
Подари им судьбу, как у преданных двух лебедей.
 

Неужели провидение уже тогда что-то ему подсказывало? Чувствовал свой близкий уход и, как говорила его жена, что даже страна не будет готова ему помочь?