Местное время 20:10

Университетская триада: Альбрехт, Людвиг и Франциск

А вот скульптура герцога Альбрехта¹¹, вставшая у могилы Канта, в первую очередь навевает мысли о физической эволюции человека. Те, кто бывал в Польше в замке Мальборк (недалеко от границы с Калининградской областью), среди множества средневековых чудес видел чудо акселерации рода человеческого: настоящие латы герцога Альбрехта. Они МАХОНЬКИЕ. Они впору современному 14-летнему мальчику из середины классного строя на физкультуре. Как уверяют антропологи, во времена XV века такой рост был нормой для европейского населения. Но не рост определяет историческую личность, как мы знаем, а дела её.

Наш герцог, как и полагается властителю, стоит на историческом постаменте в просторной хламиде и с государственным выраженьем на лице. Имеет право! – скажем мы, далёкие потомки, и начнём загибать пальцы. Альбрехт сделал церковное государство – орденскую Восточную Пруссию – светским герцогством. Произвёл себя из Великих Магистров ордена в герцоги. Сделал официальной религией своего государства лютеранство. И, в конце концов, основал Кёнигсбергский университет¹²… в общем, потрудился на исторической ниве на славу себе и на память потомкам. Потому – возвеличен.

Прежде знали мы его лишь по старинной печати университета, где он с мечом и в рыцарских доспехах. Теперь же мы видим его воочию, в бронзовой материальности и в приятном соседстве с самым знаменитым сыном его университета – Иммануилом.

В другом конце города поселился другой сын Альбертины, Людвиг Реза. Камерный сквер на пересечении пр. Победы и Каштановой аллеи был уютен и до Резы. Разве что требовал мало-мальского ухода и установки скамеек. Что там росло? Вейгела прекрасная росла (это имя у неё такое), калина Бульданеш, чубушник и снежноягодник. И два клёна остролистных.

Голуби – самые большие любители памятников

Сквер замостили, а Резу поставили вровень с пешеходом, бредущим к трамваю №4. Реза идёт рядом. Поэт и бывший ректор Альбертины¹³ погружён в раздумья и потому не замечает ни случайного попутчика, ни трамвая №4, ни обрезанную башню капеллы святого Адальберта. То, о чём он размышляет, наверняка важнее суетливого мелькания дней… Фигура литовца напоминает птицу, вымершую задолго до Красной книги и залетевшую к нам случайным ветром. Самым примечательным в фигуре и её окружении остаётся факт невозвеличенности: как был сквер камерным беспафосным местом, так и остался.

Есть у нас ещё один скульптурный персонаж с университетской пропиской. Издалека его легко принять за Зевса или Юпитера. Многие по незнанию и принимают, так как верят глазам своим. А глаза видят – кого? Бородатого длиннокудрого мужчину в просторном хитоне, в позе вальяжной власти, в какой скульпторы обычно изображали верховных богов античной древности. Который провожает взглядом студенческий ручеёк, текущий к физматкорпусу на ул. Невского. И который до того наполнен величественным эросом, что кажется: приметит симпатичную студенточку, отыщет в полутьме лабораторных занятий, когда они все будут в халатиках, – и прольётся на неё золотым светом, как в известном сюжете!

Но вот подходим мы ближе… Как удивительно бывает обманчива фигура важности, замысленная скульптором! Оказывается, она – поза мудрости, и безо всякой эротики. Оказывается, никакой это не Зевс. Откуда ему взяться в балтийских широтах? Это Франциск Скорина, славянский просветитель, уроженец белорусского Полоцка. Фигура в славянском просвещении заметная. Скорина непродолжительное время служил при дворе герцога Альбрехта и по этому признаку был установлен в 2005 году в сквере около университетского корпуса на ул. Невского. Дар Беларуси городу ко дню юбилея. Да, замысловаты пути монументостроителей. Несмотря на поясняющие таблички, нам никогда не узнать подлинных мотивов возникновения того или иного бронзового товарища во скверах нашего города.

За исключением, впрочем, одного случая. К нему имел непосредственное отношение известный нам спутник Конрада Карловича в городских прогулках.

Самый русский из немцев

Однажды (скорее всего, это была весна) один молодой человек прогуливался с барышней возле Калининградского зоопарка.

– Интересно, а что там делает этот медведь? – спросила его спутница, узрев на фасаде гостиницы «Москва», в левом верхнем углу, фигуру косолапого.

Молодой человек, не имеющий привычки копаться по архивным полкам, откинул левую руку в сторону, прочертил в воздухе невидимую линию и заглянул за неё. То, что он там увидел, было поразительно.

– Представляешь, это всё Мюнхгаузен! – горячо воскликнул молодой человек, глядя перед собой в пространство застывшим взглядом. – Когда он ехал на русскую службу в Санкт-Петербург, то проезжал через Кёнигсберг, и тут приключилась с ним одна… ИСТОРИЯ! с ним и с местным медведем. Которого барон держал за лапы до тех пор, пока тот не сдох с голода, – мы все знаем этот подвиг, ведь правда? – И он перевёл взгляд на барышню.

– А где тогда сам барон? – спросила барышня, широко распахнув глаза.

– Он ускакал! А медведь остался. Потом ради композиционной цельности барон в мемуарах поместил кёнигсбергский свой подвиг в условия российской зимы. В России и зима покрепче прусской, и медведи по улицам завсегда… Да! Но местные жители не забыли подвига Мюнхгаузена и увековечили медведя с оцепеневшими лапами на фасаде здания страхового общества «Норд». Дескать, защитим от любого медведя…

Глаза барышни распахнулись ещё шире, и в них утонули и барон, ускакавший за горизонт исторической достоверности, и медведь с оцепеневшими лапами, и сам шутник с откинутой в сторону рукою. Лишь чуткое ухо, сильно прислушавшись, могло расслышать в этой пучине чей-то голос, обычно заглушаемый злобой дня. Это были исторические просторы города, не осиянные посещением никакой знаменитости. Они взывали:

– О, древние и великие люди, придите к нам! Оставьте след! И вы, их наследники и потомки, населите нас призраками прошлого! Засейте наши скудные нивы гипотезами и рабочими версиями любознательного ума! И мы, места пустопамятные, с благодарностию ответим вам и взаимной любовью, и усиленной циркуляцией жизненных соков!

Так повелось: когда земля зовёт, на зов всегда приходят сыновья её, расслышавшие тихий голос. По прошествии некоторого времени история с бароном, с ходу придуманная ради красивых глаз¹⁴, вдруг приобрела сторонников. Штудии подтвердили, что реальный барон реально ехал на перекладных через Кёнигсберг в Санкт-Петербург и, будучи человеком великим и непоседливым, не мог не оставить следов на этой земле. После сего открытия они стали проступать на теле города, как водяные знаки на древней карте после произнесения волшебного расклятия. Следов баронова пребывания оказалось так много, что узревшим пришлось организоваться в неформальный клуб «Внучата Мюнхгаузена» и всерьёз исследовать границы исторической достоверности.

Был написан устав клуба. Он начинался словами: «Исходя из догмата пребывания барона на Калининградской земле…». Были проведены полевые изыскания. Они дали поразительные результаты.

Бароновы следы оказались рассеяны чуть ли не повсюду. Шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться либо на мудрое изречение барона, либо на памятное место, с ним связанное! Чего стоит, например, беседа Иеронима с юным Иммануилом. Поздним вечером, когда барон спешил через Ломзе в трактир, он на полном скаку въехал на Дровяной мост и столкнулся с неким мальчишкой, который глазел на вечернее небо. Еле избежав столкновения, барон свесился с лошади (парик и треуголку придержал рукою) и заметил мальчишке:

– Мой юный друг! Чем без толку пялиться на небо, вы бы лучше подумали о моральном долге! Что сказала бы ваша мать, если б её сына сбила лошадь?

Мальчик ответил, что подумает. А когда вырос, даже написал трактат про «звёздное небо и нравственный закон внутри нас». Или другая история… Впрочем, не дело их пересказывать: они были изданы в виде набора открыток в русском народном стиле «лубок».

Каждое заседание клуба проходило под пристальным вниманием региональной прессы. Утомлённая джинсой и госзаказом, она с удовольствием присоединилась к озорной игре «в барона». Окончательно осмелев, клуб «Внучата Мюнхгаузена» списался с муниципалитетом германского города Боденвердер, исторической родиной исторического барона. Оттуда приехала делегация во главе с тамошним мэром и, впечатлённая популярностью барона, подписала договор с мэрией Калининграда о дружбе и нерушимом мире между двумя городами. А к 750-летию последнего муниципалитет Боденвердера подарил юбиляру ни много ни мало скульптурную композицию «Пролётный Мюнхгаузен, транзитная версия¹⁵». Её под звуки вестфальских сопелок, тюрингских дуделок и одной саксонской шарманки торжественно установили в День города в Центральном парке.

Все, почти все жители города собрались в тот солнечный день в парке. Был и боцман Рама, и Конрад Карлович, и Тоня-фаус-патрон со внуком своим. Даже бродячий Шпильман, который во время оно напел аудиоэпос про сердце дракона, – и тот проник из-за черты исторической достоверности на судьбоносное мероприятие. Длинновласый, небритый, с бандолиной через плечо, внимал он речам и мелодиям, не обращая внимания на щёлканье фотоаппаратов.

Теперь нет ни одного залётного голубя в городе Калининграде, который не отметился бы на бронзовом ядре памятника. И всё – из-за невинной шутки одного городского «прогульщика¹⁶»! Никогда не знаешь, какое семя произрастёт из твоих слов.

Особенно если во время беседы ты заглянул в бездонные глаза красивой барышни, в которых тонет без остатка любая историческая достоверность.

Уличный люд. Одуванчик и сакура

Пора всеобщего цветенья (пришёл месяц май, поют коты и птицы!) есть наилучшее время для городских прогулок. В том числе и в бытописательных целях. Нет, гулять можно всегда, но весною мы также зацветаем, хоть и стараемся скрыть это за рутинными одеждами. Что я, букет, в самом деле? я хорош всегда… или почти всегда… – горячимся мы, не желая признавать над собою всеобщего закона. Как-то не по-зимнему горячимся… как-то по-весеннему бурлим…

На весенней прогулке нельзя жалеть себя. На каждый зов ландшафта следует срываться со страстью молодого любовника, не усвоившего стандартных преамбул и познающего их с пылом первооткрывателя.

Майским утром

Весь город уснул

В тени одуванчиков.

Доктор Агга.

Так что лучше всего – май. В мае цветут разные сорта деревьев, трав, кустов, девушек, котов и кошек, местных и интродуцентов, розовых, багровых, белых, нежных, гроздьями, одиночных… в местной прессе распускаются статьи про всяческие городские загадки и тайны, а на пригородных лугах цветут потаённые цветы и травы, Зобень и окстись-трава, собираемые в нужную пору знающими бабками. Они их подвешивают в пучки по-над печкою, сушат и складывают про запас. А над всем этим великолепием цветут каштаны, стойко привязанные к школьным сезонам. Бежишь в конце учебного года в школу – каштан цветёт. Бежишь в начале учебного года в школу – каштаны на голову падают! Бамс!

Их, зелёных и шипастых, мы в младших классах тёрли об асфальт до состояния плюшевых мишек. Соединяли спичками и делали бархатных человечков. Которые затем высыхали, и бархат превращался в щетину похмельных мужиков…

Искусство мимоходом

Весна весною, но одна из глав в блокноте наблюдателя, описывающего человеческое лицо города, неизменно коснётся персон сколь публичных, столь и маргинальных: уличных артистов. Их состав и репертуар постоянно меняется сообразно потребе дня и тому механизму, который заставляет людей, пусть даже чудаковатых, выбраться из уюта частной жизни на витрину улиц.

Приступая к описанию актуальной картины мимоходного искусства, хочу почтить вниманием классиков дня минувшего. Более всего из прежних «звёзд» меня интересовала судьба пресловутой Аннушки, примы сезонов 1993 – 1998 гг. Она пела на улицах, площадях, она пела даже на рынке, в химически агрессивной среде. Где она? Что она? как сложилась судьба её?

Молва ей приписывает чудесное преобразование в почтенную матрону, и всё благодаря дефолту 1998 года. Будто бы в то время она исхитрилась как-то ловко распорядиться своими деньгами (откуда? может, чужими?), благодаря чему, дескать, живёт теперь припеваючи (ой!..) где-то в Балтрайоне в своей квартире. Работает бабушкой-на-скамейке-у-подъезда, надзирая за соседскими детьми и иногда вспоминая свои вокальные опыты.

Для уличного артиста главное – держать нос по ветру.

После ухода Аннушки на заслуженный покой город сиротливо мыкается от одного уличного музыканта к другому, страстно желая, чтобы его поразили в самое очерствевшее сердце, – но тщетно! Нет уже прежней самоотдачи, перехлёстывающей через барьер очерствевших сердец… Но, по-прежнему, в лидерах тротуарного творчества музыка. Что-то не видно скульпторов; очень редки художники, не завелись пока танцоры и перманентные ораторы на всякие темы. Из сонма муз лишь несколько прижились на улицах, и первая средь них та, которая поёт и играет.

За 10 последних лет остались неизменными места их взывания к нашим кошелькам. Я нашёл простую формулу определения центра в нашем городе, как известно, центра не имеющего. Где они пасутся, там и есть центр. Они живут и работают по линии «Южный вокзал – площадь Победы – Центральный парк»; это и есть центр.

Но некоторые места главного городского меридиана по-прежнему для них закрыты. Попробовала на новой площади Победы какая-то неофитка устроить публичное выступление, так к ней споро подошли и предложили «не упорствовать. Люди ведь отдыхают, не мешайте им», из чего наконец стала понятна функция нашей главной площади. Девушка с аргументами согласилась, а подошедшие товарищи опять слились с ландшафтом, как те зверята, которых нужно отыскать в детской игре-рисунке «отыщи среди ветвей семерых зайчат».

Из уличных мастеров мне больше всего жалко гитариста. Он был самый элегантный среди собратьев по музе. Только отсутствие бабочки указывало на его понимание разницы между концертным залом и сквозняком. С блестящей техникой игры, седой, в костюме и белой сорочке, он скромно играл у культурных мест города: у Дома искусств, у КТИ-КГТУ, на тех же вокзалах… Но бросали ему в открытый футляр мало: слишком интеллигентен. Потому и пропал с наших глаз – или переехал в ресторан работать, или потерпел финаско и прекратил выступления.

Сегодня его амплуа пытаются занять исполнители-суррогаты. Они с магнитофончиком сидят на берегу текущей публики и делают вид, что играют, перебирая пальцами в такт аудиозаписи. Налицо потеря аутентичности с усилением громкости звука…

Где-нибудь так же сидишь ты,

в углу укромном нахохлясь,

и в сновиденьях, быть может,

всё глупых комариков ловишь.

К. Донелайтис, «Времена года».

Продолжая инструментальную линию, мы обязательно наткнёмся на уличных баянистов. Шестидесятилетние, в молодое время они с помощью баяна и чуба из-под заломленного картуза покоряли сердца девушек. Все мы помним те кинофильмы, откуда взялись баян, чуб и картуз: там играли Крючков и Утёсов, там пел Бернес… Постаревшие, наши баянисты не утратили навык игры, регулярно собирая публику на дачах и во дворах пятиэтажек. И вот они решили, что искусством зарабатывать не зазорно, – и окончательно вышли в люди.

На людях холодновато и дует. Да и «целевая группа» их творчества тоже седая, поэтому в футляре баяна лежит одна мелочишка… Играют они возле КГТУ у перехода; в подземном переходе №2, какой открылся меж двух «Мег» на ул. Озерова; ну и на вокзалах…

Как мы видим, в музыкальной сфере вокалисты в целом перевелись, уступив место инструменталистам. А вокализ упростился до речи с элементами актёрской игры. В этом жанре важны не вокально-инструментальные таланты, а чувствительность к психологическим тонкостям, точность образа и быстрая реакция на реакцию собеседника.

Особенно хорош один мастер диалога, работающий с элементами игры а-ля Ян Арлазоров. Маленький, цыганистого вида, в оранжевой строительной жилетке, он найдёт вас на отрезке «меж двух соборов». Во-первых, он заговаривает исключительно с небольшими компаниями парней в 3 – 5 человек. Во-вторых, он загадывает им загадки. В компании всегда найдётся человек, который поддастся на игру и отгадает, – и тут наш маленький да чернявенький начинает всю компанию хвалить и поощрять: ай, какие вы умные! Какие вы молодцы! вон ты – тоже знал, но не сказал, правда ведь? Тому, кто тебя хвалит, гораздо легче дать денег (даже чтоб отстал), чем когда не хвалят. Простая логика. Но как работает! Налицо усложнение подходов и повышение мастерства.

…А закончим мы краткий обзор тротуарных талантов непременным персонажем курортно-гулятельных городов и улиц. Он не оглашает окрестности вокабуляром, он не липнет к вам пиявкой, он тих и талантлив. Это Рисователь Портретов.

Местный представитель Монмартра, почётный посол графства Мольберта в сухую погоду дислоцируется у входа в зоопарк. Он сидит на складном рыболовецком стульчике, а к заборчику прислонены образцы его творений. Не лучшие образцы, сразу признаемся, потому что лучшие увезены в частные коллекции.

На портретах чаще всего изображены девушки.

Заказчиков у него немного: провинция-с. Понимая себя как часть живого ландшафта города, он часами сидит в качестве городской скульптуры, пока Муза и Случай не соединятся в сладостном танце у его мольберта.

Я два раза видел его в момент работы. Он рисовал девушку, а та отчаянно стеснялась. Но в остальное – многочисленное – равнодушное – нерабочее – время он смотрит на текущую мимо публику отрешённым взглядом, и вместе с ним на людскую реку смотрит вереница стесняющихся девичьих образов. Которым тоже очень хотелось хоть раз в жизни побывать в Париже и нарисоваться на Монмартре…

…Он смотрит на текущую реку, на вереницу лиц, которые через одно просятся в галерею сатирических образов, и в глазах его отражается Монмартр. Разноцветная нарядная публика, Эйфель на горизонте и красивая девушка, которая когда-нибудь сядет к нему на складной стульчик и скажет обворожительно:

– Нарисуйте меня. С ног до головы. Ню.

 
Толик-гусляр
 

…Время УЕ ушло и забрало с собою стрит-арт в лице королевы улиц Аннушки. Пришли новые исполнители, молодые, самобытные. Одного из них зовут Толик-Гусляр, или Анатолий Щасспою. Он густобород, тощ, длинновлас, говорит медленно и с растяжкой, пытаясь поставить слова на свои места в идеальном порядке, что является общепринятым свойством поэтов. Однажды он спросил у философствующего знакомого из Москвы:

– Егор, как ты думаешь?.. – и замолк так надолго, что тот расхохотался:

– Воистину, философский вопрос на родине Канта встретишь даже на улице…

Из-за своей медлительности, которую недруги называют заторможенностью, Толик однажды попал в пикантную ситуацию.

Дело было так. Устроился он работать сторожем, и не куда-нибудь, а на Станцию Переливания Крови, что на улице Кутузова. Работа непыльная, идеал для служащих ХIХ века, которые подобные рабочие места называли отглагольным существительным «присутствие». Сидишь ночью в старом немецком особняке и смотришь, чтобы никто не покусился на бочки с кровью, стоящие в подвале.

– Банки, – поправлял он нас, когда мы радовались его трудоустройству. – и не в подвале, а на 1 этаже. Хотя не знаю, я в подвал не заглядывал…

– Вот-вот, а с первого в подвал тянутся шланги, соединяющие банки с бочками. – Здесь следовал озорной взгляд на Толика и на внимающую публику. – Но есть одно опасение, Толик. Мы знаем, тебя это не касается, ты не такой, но мы именно поэтому и расскажем…

– …Что значит – не такой? – с нервозностью, после изрядной паузы говорит Толик.

– Ну как, ясно ведь, не «какой»! ну кто из нормальных людей будет зариться на бочки с кровью?

– Никто! – говорит Толик, и в голосе его проскакивает зародыш сомнения.

– Правильно! Никто! Никому они и не нужны. Кроме вампиров.

Толик вздрагивает.

– Нет, мы ничего не хотим сказать про тебя, Толик, мы знаем тебя давно, но…

– …?

– Всем известно, что вампиры, если долго не попьют крови, немного цепенеют. Речь у них становится замедленной, движения – заторможенными… тебе никогда не хотелось хлебнуть кровушки, кстати?..

Невинная дружеская шутка кончилась для Толика крахом карьеры. Он настолько застремался, что даже не пошёл на первое дежурство.

Для такого бородатого и волосатого человека («мущина лет 30 и без зубов») в джинсах, кедах и с длинными волосами цвета забытого на скамье мишки он был удивительно легконог. Прямо как Гермес в крылатых кедах!

В молодости он занимался лёгкой атлетикой, потом молодость куда-то делась, но остался поразительный дар легкокрыло убегать от любой агрессии. Безо всякого напряжения он превращался в бег, поди-ка, догони! Бег никуда не делся и поныне, оттеняя таланты поэтическо-песенные.

Последние родились по неосторожности. Как-то Конрад Карлович научил Толика играть в буриме, показав тем самым дорогу в Сады Поэзии. Толик дорогу запомнил, прошёл её разок-другой без провожатого, а потом принялся сочинять стихи. Про любовь. Ну, стихи и стихи, кто из нас не сочинял их во влюблённом возрасте? – но Толик пронёс свои дарования далеко за границы молодости. Он испробовал вкус славы, и вкус этот, сладкий, как глоток свежей кр… ой! свежего пива в жаркую пору, толкнул его на стезю уличного трубадура.

В сегодняшней версии эта благородная пиитическая профессия за неимением феодала и усыханием института балконных девиц осела в питательной среде уличных кафе-«грибков». Толик практиковал только в центральной части городской пивной грибницы, от Парка до Вокзала. Выглядело это следующим образом. Заприметив группу попивающих товарищей, на втором бокале пива он подсаживался с гитарой и с тихими словами:

– Ребята, хотите, я вам спою?

После второго бокала ребята обычно не против. Толик доставал изза спины гитару тем жестом, каким самурай достаёт свой меч, подстраивал её – трень-брень – и с первых аккордов обнаруживал вдруг такой мощный и насыщенный внутреннею силою голос, что ребят мгновенно пробирало до косточек. Меня вот, например, пробрало, и до сих пор пробирает! Такая мощь не сочеталась с питием пива под грибками: ребята отставляли бокалы и замирали. Становилось им вдруг очевидно, что жизнь их пуста и зряшна.

Это внезапное осознание подтверждала другая песня менестреля, не оставляющая уже никаких сомнений в диагнозе. Песня взывала к пробуждению ото сна обыденности, и ребята, кто как мог, подталкиваемые силою Поэзии, таращили глаза и пытались проснуться к великим делам… и вдруг, после катарсиса, Толик откладывал гитару и, сияя щербатой улыбкой, говорил будничным голосом:

– Ребят, пивом не угостите?..

Так обнаруживалась пропасть между талантом и способом его применения. …Летом он найдёт вас в Светлогорске; угостит свежими стихами у королевы Луизы; в кедах, с бородой и с гитарой, обходит он свою вотчину, собирая горький хмель уличного трубадура. Но вот лето прошло, Толик куда-то делся, – а куда делся-то?

– В Англию поехал, – говорят всезнающие собутыльники. – Альбом поехал записывать.