Читать книгу: «Операция «Американский братишка»», страница 3

– Успокойся, Коля, давай я тебе чаю налью, – Сергей Петрович мысленно отругал себя последними словами за забывчивость. С Николаем Николаевичем не следовало разговаривать загадками, их за него с детства решали совсем другие люди, а человеку такого круга и воспитания оставалось только поставить свою подпись или недовольно топнуть ножкой, – я все тебе сейчас расскажу. Ты прав, у меня единственная надежда на то, что люди без следа, с концами не пропадают. Хотя, по правде говоря, до сих пор десятки тысяч солдат числятся без вести пропавшими, а у них уже правнуки рождаются.

На самом деле, оттягивая продолжение рассказа, Сергей Петрович все еще раздумывал, что следует говорить Николаю Николаевичу, а от чего следует воздержаться. Известно, что детям до определенного возраста не дают спичек. И правильно делают.

Конечно же, Сергей Петрович в ближайшую субботу после получения отцовского письма оделся потеплее, все-таки стоял конец февраля, и поехал в Дьяково. В начале двадцать первого века это оказалось несложно даже в такой запущенной стране, как Россия. От станции метро «Теплый стан» до Вороново регулярно курсировали рейсовый автобус и вполне комфортабельная маршрутка. В самом Вороново, у конечной остановки, на площади, дежурили две машины с шашечками на крыше – потрепанная вместительная «японка» и «Жигули» классической модели. Сергей Петрович выбрал «японку» и не ошибся. За рулем сидел плечистый мужик лет сорока с небольшим, с татуировкой на широкой кисти правой руки, указывавшей на принадлежность водителя к «войскам дяди Васи». Местный, из Вороново. Такие умеют дружить и много чего знают.

Бывший десантник Витя подтвердил, действительно, в июле 1941 года, сразу после начала войны, в здании Дьяковской школы-восьмилетки расположился госпиталь. Местные, те, кто не ушел на фронт, так или иначе что-то в нем делали или крутились около ради лишнего приварка: с началом войны в деревне стало совсем голодно. В ноябре или в декабре сорок первого, таксист Витя точно не знал, в Дьяково заскочила немецкая разведка. Всех, кто был в госпитале, без разбору, перестреляли, включая раненых, медсестер и старух с вениками и ночными горшками. Потом полили двухэтажное здание из огнемета, избы рядом тоже сожгли. Дьяково осталось без мужиков и без школы и совсем обезлюдело, в конце пятидесятых его и вовсе добили, объявив политику «укрупнения колхозов и совхозов». Эту очередную волшебную палочку коммунистов, как, скажем, торфяные горшочки, кукурузу или химизацию, Сергей Петрович помнил, он рано начал читать газеты. Что же, получается, можно больше никуда и не ездить.

– И что там теперь?

– Поле, траву косят на силос. До того сажали кукурузу или горох, уже годов пять как перестали. Рано или поздно все равно продадут землю под коттеджи. Асфальт, электричество, рядом железная дорога. Вопрос времени. Вот только как с памятником будет…

– Там памятник есть?

– Давно уже стоит.

– Поехали, – заторопился Сергей Петрович.

Остановились на краешке узкой, только-только разъехаться двум автомобилям, асфальтовой ленты. Витя побоялся застрять на поле. Снег под ярким зимним солнцем слепил глаза, показалось, что идет от дороги какая-то тропка, вроде бы охотники положили здесь в начале февраля пару матерых волков из стаи, окружившей лося, и накатали колею снегоходами. Шофер предложил подождать пассажира, а когда Сергей Петрович отказался и сунул ему первую попавшуюся купюру, аккуратно отсчитал сдачу и вручил ярко-желтую визитную карточку.

– Понадоблюсь – отбейте по мобиле, подскочу.

Стараясь не проваливаться в снег, ступая медленно и осторожно, как по минному полю, Сергей Петрович преодолел эти пятьсот метров до приметной купы деревьев посреди чуть выпуклого, как девичий живот, поля. Металлическая ограда с калиткой, скамейка под снежным одеялом, несколько засохших венков и стандартный памятник, крашеный серебрянкой. Бородатый мужчина в полушубке и с автоматом за плечом одной рукой держит треух, другой обнимает за плечи склонившую печально голову дочь или внучку. Таких памятников на Руси не счесть. Вон, когда проезжали Юрьевку, у полуразрушенной то ли немцами, то ли большевиками церкви из-за голых деревьев проглянули покосившееся кресты погоста – там тоже, наверное, стоит обелиск павшим односельчанам.

Сотни лет подряд, – подумал Сергей Петрович, – пахали мои предки эти суглинки, холили их, как холят невесту, и в урочные сроки кормила их земля. Может, и не так уж сытно, но кормила. Да еще в окрестных лесах, на невеликих озерах, небось, и сейчас водится дикая снедь: лоси, кабаны, зайцы, птица боровая и водоплавающая, рыбка плещет. Витя говорил, тут грибов полно. Жили люди, молились Богу и растили детей. Насколько еще нас хватит – приходить на это поле 9 мая с венками и букетами первых тюльпанов и нарциссов? Скорее всего, сами же хозяева будущих коттеджей снесут памятник за ненадобностью. Вон во дворах в Юрьевке навороченные джипы стоят, на столбах кирпичных заборов видеокамеры, поселок рядом, Витя сказал, газпромовский, а на церковь рубля, небось, никто не даст. «Китайцы придут, починят, – усмехнулся про себя Сергей Петрович, – они историю уважают. Им только скажи, что рядом с этой Юрьевкой в 1812 году в своем имении фельдмаршал Кутузов ночевал, толпы набегут».

И тут только его ударила, как иглой в сердце, догадка: получается, в этой самой порушенной церкви в Юрьевке, тогда, в самом начале кромешного восемнадцатого года, отца и крестили. И приемных деда и бабку, вырастивших отца и убитых фашистами там же, наверное, через двадцать с небольшим лет и отпели. Перед тем, как в братскую могилу опустить. Надо, стало быть, туда путь держать, в Юрьевку, на деревенский погост, старожилов расспросить. Должен же кто-нибудь что-то помнить, хотя и то сказать, после победы почти семьдесят лет минуло. Сергей Петрович смахнул снег с краешка скамейки, присел, сунул на всякий случай под язык таблетку бесполезного, как известно, валидола, вытер платком заслезившиеся глаза.

Здесь, на занесенном снегом поле с одинокими, как сироты, окоченевшими березками вокруг простенького памятника, новенькими бетонными столбами линии электропередачи, шагающими вдоль кромки леса, с доносящимися от близкого железнодорожного переезда протяжными сигналами и перестуком тяжелых товарняков Сергей Петрович понял, что все написанное в отцовском письме правда и его долг и дело всей оставшейся жизни – узнать, кто и почему принес в снежном январе 1918 года в несуществующую теперь подмосковную деревеньку Дьяково корзинку с новорожденным мальчиком, ставшим потом, после страшной войны, его, Сергея Петровича Попова, отцом.

Впечатлительному Николаю Николаевичу Сергей Петрович изложил историю своей поездки в Вороново лаконично, в двух словах. Имущество он приятелю мог доверить легко, не задумываясь, но вот с душой дело обстояло сложнее. А произошло еще вот что.

Сергей Петрович дососал валидол, прикрыл за собой калитку, снял шапку, поклонился памятнику в пояс, трижды перекрестился и, не торопясь, утаптывая собственные следы, добрался до кромки асфальта. Тяжело перевел дух, огляделся, фиксируя в памяти это место и уже начинающий угасать колючий от снежной крупы и порывов ветра короткий февральский день. Слева виднелся дорожный знак железнодорожного переезда, уходивший перед ним направо асфальт, видимо, вел в большой, судя по обилию крыш и немногим печным дымам, старый садоводческий кооператив. Обратная дорога сначала пряталась в увале, потом, перебравшись через неширокую речку, вела на Юрьевку и дальше, на Вороново. Название речки он запомнил, еще когда разглядывал карту – Моча, с ударением на «о». Надо уточнить, славянское это название или угро-финское. Интересно все-таки. Тем более что и имение знаменитого победителя Наполеона тоже так называлось.

Рядом с ним неожиданно и бесшумно остановился маленький автомобиль – светло-коричневая корейская микролитражка. Женщина-водитель, протянув от руля правую руку, распахнула переднюю дверь.

– Вам плохо? – на вид женщине было около сорока, она внимательно смотрела на Сергея Петровича сквозь стекла очков в модной прямоугольной оправе.

– Мне надо в Юрьевку, – не отвечая на вопрос, с трудом разлепив замерзшие губы, произнес Сергей Петрович.

– Садитесь, – пригласила женщина, перекладывая с переднего сиденья автомобильчика на заднее дамскую сумку и прозрачную папку с бумагами, – я к маме ездила, отвозила ей продукты. Она у меня всю зиму здесь на даче живет. А теперь я обратно в Москву еду.

– Если не возражаете, и я с вами, – неожиданно для себя попросился в попутчики Сергей Петрович.

Потом, уже под утро, когда все наконец получилось как надо, лежа без сна с первой за десять лет сигаретой рядом с неожиданно связавшей прошлое, настоящее и будущее маленькой женщиной, Сергей Петрович понял, как ему на самом деле повезло, потому что не может человек в такой день оставаться один на один с непосильной ношей, просто не выдержит сердце, вот и все. А ему столько еще предстоит сделать, и курить, кстати, больше не надо, потому что нужны силы и запас лет, чтобы родить и поставить на ноги следующего Попова, иначе зачем бы ему стал писать письмо-завещание отец, столько выдержавший в жизни и успевший, словно последнее рукопожатие, передать ему свой наказ.

Так уж совпало, что буквально через несколько дней его пригласил к себе патриарх Николай Николаевич и сообщил, что планирует уступить значительную часть акций иностранному инвестору-стратегу. Сергей Петрович и не подумал нарушать правила игры. Николай Николаевич не зря отметил его в свое время за умение держать язык за зубами, промолчал он и сейчас, хотя прекрасно понимал, что это за бойцы, прикрывшиеся экзотическими юрисдикциями. Для окружающих же Сергей Петрович просто выходил в кэш, так делали многие и помоложе его. Вполне вписывалась в общий тренд продажа дорогостоящего родового гнезда и предполагаемый переезд на покой в Теплице. Все, у кого образовывался хоть какой-то капитал, первым делом бежали покупать заграничную недвижимость. Во времена его молодости так покупали ковры и хрусталь, теперь дома и квартиры по всему свету.

Вот как бывает, – думал в те дни Сергей Петрович, – живешь себе годами размеренной, от утреннего кофе до вечернего кефира, жизнью, и на тебе, оказывается, ты просто копил силы, чтобы в нужный момент перейти в галоп. А я уж было совсем монахом заделался, забыл, как женщину надо раздевать, будто и вправду осталась одна дорога – в монастырь.

– Мы, Коля, имеем хоть и корявую, ублюдочную, но все же рыночную экономику, – Сергей Петрович наконец сообразил, что надо сказать другу. И, главное, окончательно решил, о чем не надо рассказывать ни под каким видом. С Николаем Николаевичем можно было хорошо расслабиться, а дело делать придется наемному детективу, и то, что ему-то и рассказал Сергей Петрович все как на духу, без утайки, было правильно, одному тут не справиться.

– Мы, Сережа, жили, живем и будем жить при феодализме, только без потомственной аристократии. О таком варианте Иван Грозный даже мечтать не мог, – перебил его Николай Николаевич, – а нам с тобой крупно повезло, – он начал для наглядности загибать пальцы, – родились в Москве – раз, прилично устроены – два, а главное – при деньгах, это три. Ты не в Вороново, а за сто пятьдесят километров от Москвы съезди. Вот где все без фиговых листков, наверху – звери, и внизу – они же. Будто от человеков остались только пасти зубастые и лапы с когтями. Все, кто способен думать и творить, стараются унести ноги. Сначала в Москву, далее везде.

– Хорошо, Коля, съезжу обязательно, только не сегодня. Извини, что не с того начал. В общем, я подумал, что вести поиски самостоятельно я не смогу. Нет времени, навыков, да и силенок, честно сказать, маловато для такого дела. Да и кто я такой? С какой стати мне должны давать документы в архивах? Я ведь Коновалов, а ищу почему-то Поповых. Можно, конечно, было достать бумажку в Союзе журналистов или еще где. Но все равно это долго, муторно и не очень грамотно чисто методически. В общем, капиталисты нас учили двадцать лет назад, что каждый должен заниматься своим делом.

– И ты нанял человека.

– Так точно, Коля. Такого вот Шерлока Холмса, отставника из московской ментовки, только без доктора Ватсона. Может быть, миссис Хадсон у него и имеется. Не знаю, не видел.

– Все шутишь, Сережа. И что твой Шерлок накопал?

– Судя по всему, я действительно Попов. Но установить это окончательно может только генетическая экспертиза, анализ ДНК. С точностью в положительном случае до девяноста девяти и девяти десятых процента, многое еще зависит от степени родства.

– Сережа, я достаточно грамотный человек. Нужен родственник, желательно близкий и хорошо бы живой, – Николай Николаевич смотрел на друга внимательно, словно от предположения, что он может носить другую фамилию, что-то в нем должно было измениться прямо на глазах.

– Кое-какие данные на этот счет имеются, – Сергей Петрович выразился предельно осторожно.

– Не сомневаюсь. Твой Шерлок притащил тебе за твои кровные и, надо думать, немалые денежки кучу копий, разных выписок, цитат из мемуаров, старых фотографий и прочего. Зачем тебе все это надо, Сережа? – вопрос прозвучал с несвойственным Николаю Николаевичу нажимом. – Возьми, если уж так приспичило, и поменяй фамилию. Был Коновалов, стал Попов, это на раз-два делается, заявление только подать, и все.

– Все просто, Коля. Сейчас, сегодня я – никто. Понимаешь, никто. Фамилия у меня такая – гражданин Никто, – Сергей Петрович для наглядности воспроизвел указательным и средним пальцами рук известный жест, обозначающий кавычки. – Да, есть отцовская могила, там же лежит мама, которую я почти не помню, и все. Ниточка обрывается в Юрьевке, там, вместе с другими, в братской могиле, похоронены старики, вырастившие отца и расстрелянные ни за что ни про что немцами в рогатых касках и серых шинелях. Эти старики знали, кто были настоящие родители Петра Попова, больше того, не отказали им в такое страшное время, как зима восемнадцатого года в России. Больше у меня ничего нет. Это значит, что и меня нет. Я живу вроде как по потерянному паспорту, под чужим именем.

– Между прочим, под этим именем на фронте воевал твой отец.

– Не забывай, Коля, он воевал, уже зная, что он не Коновалов. И это ничего не меняло, с немцами воевала вся земля. Это не гражданская с ее индивидуальным выбором, а народная война. К сорок второму все поняли, что если их верх, не будет России.

– Хорошо, допустим, ты идешь в своих поисках дальше, – Николай Николаевич почувствовал, что разговор превращается в спор, – больше того, у тебя все получается, и что это тебе дает? Посмотри на себя в зеркало – можешь сколько угодно прикидываться и дурачиться, хоть с ног до головы облейся «Тройным» одеколоном, сразу видно, что ты солидный человек, от тебя за версту пахнет деньгами, большими деньгами, такие, как ты, управляют жизнью, вокруг них все и вертится. Пусть ты и не олигарх, не саудовский принц, но, по-моему, ты усложняешь. Цель, то, о чем мы и мечтать не могли, только в книжках читали, достигнута. Ты самый настоящий долларовый миллионер. Мистер Твистер. Чего тебе еще?

– Я тебе скажу. Прежде всего, я должен выполнить просьбу отца. Согласись, это дело святое.

Николай Николаевич молча кивнул. Он никогда не спорил без нужды.

– А для себя – я пытаюсь встроиться, вернее, занять свое законное место в истории страны. Как бы высокопарно это ни звучало. Я хочу, чтобы у меня кроме племени был еще и род. Тогда я смогу себя уважать. Сам. Там, глубоко внутри. С этим уважением просыпаться и засыпать. Согласись, это совсем другое, чем получать улыбки, когда даешь на чай. Короче, это называется чувством собственного достоинства.

– Давай прервемся ненадолго, еще чуть-чуть – и мы дойдем до темы прав человека, – Николай Николаевич умел вовремя понизить градус, – закажем свежего чайку, горяченького, а то во рту пересохло, и пройдемся до ветру, пора уже.

В последний год, после поездки в Дьяково, Сергей Петрович часто разглядывал немногие пожелтевшие фотографии в альбоме с потертым коленкоровым переплетом, сидел вечерами на темной кухне с кружкой остывшего чая, уставившись в одну точку, припоминая скупые рассказы отца, старался поставить себя на его место, придумывал такие сцены и ситуации, куда бы органично вписывались его дьяковские дедушка и бабушка. Получалась игра, напоминавшая желанные в детстве, а ныне забытые переводные картинки: капаешь водой на маленький, чуть больше почтовой марки, прямоугольник бумаги, осторожно стираешь пальцем верхний сероватый слой, и из-под него неброско выглядывает силуэт дома, уличная сценка или портрет человека.

Оказалось, что в памяти хранится масса всего, даже детские сны. Сергею Петровичу вспоминались проступавшие под осенними дождями надписи с ятями на фронтонах старых домов – «Москатъльная лавка», например, запах керосина и воска для натирки полов, одноконные повозки на автомобильных шинах, безногие инвалиды на самодельных досках-каталках с подшипниками вместо колес, соленые маслята из пахнущих гнильцой бочек, мальчишеские бои на грубо обструганных деревянных мечах после трофейного фильма «Королевские пираты», черный дым из трубы допотопного паровоза «Овечка», тащившего выкрашенные в зеленый цвет деревянные вагоны пригородного сообщения. Пусть и очень смутно, он помнил визжащие трамваи на Садовом кольце и серые силуэты пленных немцев, укладывавших дорожное полотно. В лесу, куда они с отцом ходили по грибы, в провалившихся блиндажах и осыпавшихся воронках еще догнивал в те годы последний мусор войны – ржавые консервные банки, обрывки солдатских ремней и бесформенное тряпье.

Петр Иванович иногда брал сына с собой в Москву на деловые переговоры, он проводил их в буфете гостиницы «Савой» (потом «Берлин», теперь опять «Савой»). Маленького Сережу полненькие розовые буфетчицы в белых крахмальных кокошниках усаживали в глубокое кресло, покрытое холщовым чехлом, кормили бутербродами с красной икрой и сладкими пирогами, наливали горячий чай в блюдце и старательно дули на него, чтобы ребенок не обжегся. Бывало, когда переговоры затягивались или переходили в ресторан этажом ниже, его оставляли под присмотром буфетчиц, и мальчик, уставший от поездки и разомлевший от еды, так и засыпал в кресле.

У отца Сергея Петровича были в Москве и вовсе странные дела. Так, он регулярно навещал нескольких старух, ютившихся в жалких фанерных пеналах коммунальных квартир. Петр Иванович приносил им объемистые пакеты с едой и давал деньги. После первого такого визита подросток Сережа был строго предупрежден о неразглашении подобных контактов в школе или на улице. Теперь-то Сергей Петрович понимал, в чем тут было дело. Старушки с чисто вымытыми руками, подкрашенные и напудренные, всячески старавшиеся держаться молодцом и даже кокетничать, несмотря на возраст, ссылки, допросы, инфаркты и жалкие седенькие букольки, были вдовами кооператоров, пошедших под нож вместе с Чаяновым и настоящей, еще дореволюционной кооперацией. Потом их не стало, они ушли в небытие вместе с последними остатками империи, как ушли и забылись ситные калачи, леденцы в жестяных коробочках и мельхиоровые щипчики в коробках шоколадных конфет.

Сергей Петрович все это помнил, просто много лет, несколько десятилетий, да нет, получается, что всю жизнь это было ему ни к чему. И вот на тебе, выплыло откуда-то, как выплывал, помнится, во время поездки с отцом по Волге старый пароход из речного тумана, сверкая огнями и шлепая по воде деревянными лопастями колес.

Выходило, что от далекого морозного зимнего вечера, разъединившего его с естественной и живой цепочкой предков, до сегодняшнего, в тепле и уюте своего дома, совсем недалеко, рукой подать. Легко представить себе, как дед с бабкой поеживаются от холода в полутемной юрьевской церкви, ожидая, пока его брыкающего ножками в перевязочках и заходящегося в крике отца окунут в медную старинную купель. За окном воет февральская вьюга, дорогу замело, и у лошади из ноздрей свисают сосульки. В церкви пусто, почти темно, пяток свечей еле-еле освещают придел, где совершается таинство: батюшка согласился крестить только поздним вечером, чем меньше людей будет знать, тем лучше. В деревнях уже верховодит голь перекатная и кожаные комиссары из недалекого Подольска, чуть что не так – револьвер в зубы, и весь разговор. Одна надежда – в такую метель комиссары и активисты, скорее всего, бражничают в жарко натопленной избе, обменяв награбленное, а то и снятое с убитых на самогон.

Вечерние эти раздумья не давали Сергею Петровичу покоя. Он стал плохо спать, сосал валидол или пил на ночь валерьянку в таблетках, снотворное принимать не хотел, слышал, что не стоит привыкать даже к легким наркотикам. Теперь, попадая в московскую толпу, он пристально вглядывался в лица встречных. Особенно внимательным взглядом окидывал мужчин между двадцатью и сорока. Расскажи кому-нибудь чужому, что он ищет, тотчас вызвали бы психовозку. Он прикидывал, могли бы эти люди быть потомками убийц его настоящего дедушки, того самого купца Попова. Копию документа со штампами и подписями, отпечатанного на старинном «Ундервуде» с прыгающей буквой «о» на четвертушке листа скверной бумаги, он прочитал всего один раз и больше не мог заставить себя взять в руки.

«Как же я их всех ненавижу», – эту фразу Сергей Петрович повторял про себя всякий раз, когда навстречу попадалась подходящая на первый взгляд физиономия. Нужно было что-то делать, долго так продолжаться не могло. Повезло, что отставник-пинкертон нарыл еще кое-что, и решение сложилось само собой. Стало полегче. Сергей Петрович залез в Интернет, встретился с людьми из агентства недвижимости и, даже не пересекая границу – все по электронке и скайпу, – купил дом в Теплице. Хлопоты по упаковке и отправке вещей, переписка с агентом-чехом по поводу налогов или мелких ремонтных работ съедали теперь значительную часть дня, но главное – впереди была понятная программа действий…

– Ну что, Сережа, надо бы эту Тамарочку оприходовать, – просветленный Николай Николаевич уселся на место после недалекого путешествия, ему удалось вроде бы незаметно сунуть официантке визитную карточку с мобильным телефоном и наспех нацарапанным призывом встретиться сегодня после закрытия заведения, – ты как считаешь?

– Святое дело. Между прочим, ты там в туалете занимался оценкой своих возможностей или седые волосы с гениталий удалял?

– Тут главное, чтобы потребности с возможностями совпадали. Тогда возникает гармония, – продолжал балабонить Николай Николаевич, – ну, ладно, это все потом, рассказывай дальше. Так что же все-таки раскопал твой детектив?

Секретарша расторопно сложила на поднос пустую одноразовую посуду, смахнула с приставного столика крошки, еще раз оглядела кабинет. Убедилась, что ничего не упустила, и, стоя с подносом в руках, вопросительно посмотрела на шефа.

– Манана Григорьевна уже здесь?

– Только что подъехала, ожидает в приемной.

– Вы ей предложили что-нибудь?

– Она отказалась.

– Хорошо, просите, – предисловий в разговоре с экстрасенсом не потребуется, можно сразу доставать фотографии.

Смирновские фото Степан Николаевич убрал обратно в ящик стола, а фотографии Коновалова разложил веером на приставном столике.

Поджарая, небольшого роста грузинка с приметной серебряной прядью в иссиня-черных, как у ворона, коротко стриженых волосах молча кивнула в знак приветствия и, словно орел с высоты, спикировала хищным носом на приготовленные для нее фотографии.

– Интересный тип. Непростой, с родословной.

– Это лирика, Манана Григорьевна. Меня интересует, есть ли у него родственники, здесь или за границей.

– Без всякого сомнения.

Госпожа Надирадзе отличалась от других представителей своей профессии тем, что никогда, даже перед ярко выраженными лохами, не устраивала спектаклей – с употреблением непонятных терминов, пассами, закатыванием глаз и мнимым уходом в астрал. Одевалась просто, по-деловому, о своих достижениях и знаменитых пациентах не распространялась. От настойчивых просьб принять участие в популярных телевизионных шоу вежливо уклонялась. Главное, если не могла выполнить задачу или чувствовала психологическую несовместимость с клиентом – не брала заказ ни за какие деньги. За это ее больше всего ценили в «Центре».

– Так все-таки где, здесь или там?

– Точно не здесь, а вот где там, сказать не берусь. История довольно запутанная, но интересная. Пахнет большой политикой. Не сейчас, в далеком прошлом. Буду рада, если вы меня пригласите, когда последует продолжение.

– Непременно, Манана Григорьевна, – Степан Николаевич даже сподобился поцеловать проницательной даме ручку, думая про себя, что и экстрасенсы должны же ошибаться, вряд ли ей еще когда-нибудь придется заниматься Сергеем Петровичем Коноваловым. Он же Попов. Его участь уже решена. Впрочем, не ошибается только «Центр». Никогда и ни в чем. Не ошибется и на этот раз…

– Так вот, дорогой мой Никола, опустим массу интереснейших подробностей. Главное состоит в том, что у моего отца есть или, скорее всего, был старший брат.

– Ну-ну, допустим, чего в жизни не бывает, и где же он, этот твой, получается, дядя?

– По всей видимости, в Штатах.

– Так я и думал, – рассмеялся Николай Николаевич, – стандартная история. Сейчас все, у кого есть деньги, обзавелись дворянскими родственниками, а то и титулами. А это значит, что должна быть родня среди старой эмиграции, а она после войны вся потянулась в Штаты. Кстати, Поповы-то из каких? Если мне память не изменяет, знаменитые купцы были, миллионщики. Чаеторговцы, кажись. Эх, ребята, старика Островского на вас нет.

– Мне продолжать? – обиделся Сергей Петрович.

– Конечно. Ты слишком опытный бизнесмен, чтобы платить за любое фуфло, подсунутое спившимся ментом.

– Тогда очень коротко. Ты историю, как выяснилось, неплохо знаешь, поэтому детали объяснять не буду. Мой настоящий дед Попов – купец из Калуги. Не самый богатый, но уважаемый. Маслобойный завод, несколько лавок. Дом, кстати, цел до сих пор. Ты будешь смеяться, сейчас там загс с потугами на Дворец бракосочетаний. Я в нем был, до того расчувствовался, что даже выпил бокал шампанского с новобрачными. Подумал, а не осталось ли тут случайно дедушкиной мебелишки – двенадцати стульев мастера Гамбса, надо бы распотрошить. Так вот. Потомственный почетный гражданин, церковный староста. Его старший сын, Павел, перед самой революцией окончил морской корпус, попал на Черноморский флот и угодил ни много ни мало в адъютанты к самому Колчаку. Вместе с ним ездил в Штаты, потом Япония, далее Сибирь. В конце эпопеи – поражение белых, расстрел Колчака. Здесь следы дяди теряются.

– Роман, да и только, причем приключенческий. Такие повествования, говорят, зэки очень любят слушать, загорая на нарах. Конечно, еще должна быть любовь-морковь. Ладно, какая же разница в возрасте с дядей у твоего отца?

– Без малого двадцать лет. Отец – последыш, не забывай, тогда абортов в религиозных семьях не делали.

– Правильно, но учет в Российской империи поставлен был неплохо, поэтому я и продолжаю утверждать, что бесследно люди даже в гражданскую войну не пропадали.

– Ты, Николай, не с того конца подходишь к проблеме, – Сергей Петрович наконец догадался, что своими открытиями нарушает сложившуюся за много лет иерархию отношений, и убрал из интонации наступательные нотки, – дело не в том, чтобы доказать, что они там, в Штатах или еще где, – Поповы, нужно убедиться, что я – Попов. Надо ехать искать, если повезет, знакомиться, показывать бумаги, просить сделать анализ ДНК, другого выхода нет. А выписки из церковно-приходских книг имеются. И на Попова, это дядя, – из Калуги, и на Коновалова, то есть папу, – из храма Покрова Святой Богородицы, это в той самой Юрьевке. Светским властям церковные всегда хорошо помогали, без них бы историкам труба. Бумаг, вообще, у меня хватает, повезло, детектив оказался толковый.

– Ты же сказал, что едешь в Теплице, – Николаю Николаевичу начала надоедать вся эта история, неожиданно оказавшаяся такой сложной и запутанной. Он-то приготовился встретиться со старым другом, махнуть по кружке пива, может быть, сходить попариться в сауну, если раззадорятся, вызвать пару расторопных девах.

– Теплице не отменяется, – Сергей Петрович хорошо понимал товарища, никто не любит вникать в чужие проблемы, мало ли, вдруг еще о чем-то попросят, и решил, что пора сворачивать встречу, главное сделано и сказано, – просто хочу тебя предупредить, не удивляйся, если меня еще куда-нибудь занесет.

– Ой, Сережа, лукавишь. Сходил бы со всем этим бумажным добром в Красный крест, они тебе за милую душу кого хочешь отыщут. Не надо никуда мотаться, суетиться. Ты же основную работу уже проделал, пустяки, на раз плюнуть, остались. Ну, подмазал бы слегка для скорости, принес пару тортиков и шампанское, тамошние архивные тетки аллюром три креста бы забегали. Да что я тебя ученого учу, не хуже меня знаешь, что западники доверяют официальным бумажкам, чтобы на бланке и даже конверт должен быть соответствующий, а ты норовишь завалиться прямо на порог и чисто по-русски, с бутылкой «Столичной» под мышкой, – «Здравствуйте, я ваша тетя»!

– Честно тебе скажу, Коля, не сидится мне что-то на одном месте. Кроме того, я вообще ничему и никому в этой стране не верю. Отец так меня с детства учил: «Не верь, не бойся, не проси». Тебе проще – тебя папаша до сих пор прикрывает. И Ирина у тебя есть. А я один как перст. Мне сейчас надо, как подводной лодке, – лечь на дно и позывных не передавать. Такие старички с денежкой, квартирами и загородными домами у нас долго не живут. Там, как ни крути, лояльнее к богатым людям относятся. Так что я лучше продолжу поиски из Теплице.

В одном Сергей Петрович покривил душой. Он уже не был один. Вопреки всяческой житейской логике, будто наверстывая упущенное, пару месяцев назад строго-настрого запретил маленькой женщине из коричневого автомобильчика избавляться от проснувшейся у нее внутри крохотной жизни. Но не торопился и официально регистрировать брак. Для этого их ожидало Теплице. Сергей Петрович, видимо, всерьез решил прожить вторую жизнь, больше того, все, что с ним происходило на протяжении полувека с лишним, получается, было только репетицией, подготовкой к этой второй и настоящей, он твердо в это верил, счастливой жизни. Дерзновенная мечта – получить одним махом родовое имя, дом, жену и ребенка – признавал наедине с собой Сергей Петрович – может и не остаться безнаказанной. Как бы не прогневить Бога, а с другой стороны, за эти годы и десятилетия он же никому не сделал зла, разве такое не идет в зачет?