Читать книгу: «1 | Плато. Диалоги», страница 3

Алкивиад: И ты утверждаешь, что представленные девять типов полностью описывают социум?

Сократ: И даже более того, они неизменно присутствуют в любом обществе, хотя могут иметь разное представительство, а потому так пестр социальный мир: ведь сюда еще примешиваются культурные и национальные традиции, особенности среды и индивидуальные характеристики наиболее выдающихся социальных акторов и воров.

Алкивиад: Как проверить твои утверждения?

Сократ: Нет ничего проще. Возьми любую группу людей больше девяти человек и попроси их построиться в три колонны. Ты увидишь как многие из них начнут хитрить или использовать силу, чтобы занять место в голове колонны и как не меньшее число людей как бы безразлично к своей судьбе и займут любое, включая последнее, место. Потом раздели каждую из трех колонн на три части и попроси передних построить из себя отдельную колонну, средних – отдельную колонну и последних – то же самое. Тут-то ты и увидишь подлинную и отчаянную борьбу за выживание одних и беспощадное стремление наверх других.

Алкивиад: Но ведь как бы они ни боролись и ни отчаивались – их всегда будет девять групп!

Сократ: В том-то и суть! Пойми, мой милый, что бороться люди могут только за свое место или за свою траекторию в социуме, перестроить же сам социум они не в состоянии. Все преобразователи и революционеры – либо полоумные либо обманщики. Структура общества неизменна и неуничтожима в силу своей чрезвычайной простоты. Это – как соты пчел: каждая пчела вольна делать их больше числом или меньше, больших размеров или меньших, но – все соты шестигранны и не могут быть иными.

Алкивиад: но кому и зачем понадобился этот простенький и неубиенный механизм?

Сократ: Тебе обидно за людей?

Алкивиад: Признаться, немного да

Сократ: Я ж вижу в том благую игру и милость провидения. Оно сотворило социальность столь простой, чтоб человек не обращал на нее особого внимания, чтоб его не захлестнула жадная волна честолюбия и гонора, чтоб он обратил свое внимание и силы на другое, более значимое, чем простенькая социальная организация и его ненадежное место относительно костра в пещере.

Алкивиад: Что ты хочешь сказать?

Сократ: Я говорю лишь очень простую и ясную мысль: не то, что общество, то есть собрание современников, но и все человечество есть такое странное множество, каждая единица которого равномощна ему и может даже превышать его.

Алкивиад: Как это?

Сократ: Человек не есть резко очерченное пространство тела, получившее тем или иным образом имя. Человек вмещает в себя знания других, может переживать и сочувствовать страданиям тех, кого и не знает, он может предвидеть чувства и жизни далеко вперед и назад и за пределами своей крошечной плоти, он может мыслью своею обнять все остальное человечество и даже все мироздание, включающее человечество и в этом он превосходит всех живущих при нем, до него и после него. Он может даже быть бессмертным героем и богом, а может ли это сделать человечество?

Алкивиад: Так чем же тогда, скажи Сократ, человек отличается от Бога?

Сократ: принципиально – ничем. Он – наименьшее из достойного и равного Богу. Бог есть пространство вмещения человека и по своей природе человек божественен.

Алкивиад: А остальное?

Сократ: А остальное божественно по-своему. Но нам не дано знать нечеловеческую божественность всего остального, ведь мы – всего лишь люди.

– Кончилось. Может, повторим? – спросил я, не надеясь на согласие.

– Да, можно, – пропустил между строк сиреневого тумана тот, с кем было выпито уже три «совиньона» подряд. Совсем завечерело…

… – Готово! Есть иди!

– А что там у нас?

– Жаркое. Тебе с косточками положить?

– Разумеется.

Сентябрь 1993 года, Симферополь

Трое на пути

(Залитый солнцем сад у дома Тома. Скамейка на ноябрьском солнцепеке. Скорее ясно, чем тепло)

Эд: я, кажется, все-таки не опоздал.

Рене: нет, приятель. Мы только что начали. Тома озадачил меня вопросом, на который я затрудняюсь не только ответить, но даже представить, откуда у него берутся такие вопросы.

Тома: Рене хитрит, он просто хочет выиграть время на обдумывание. Но ведь нам спешить некуда, друзья?

Эд: а что за вопрос?

Тома: я спросил у Рене, различает ли он рассуждение и размышление?

Эд: а сам-то ты их различаешь?

Тома: для меня они почти неразличимы. Но раз уж это разные слова, то должны быть и различия, хотя бы для философа.

Рене: по-моему, это ты здорово сказал. Различия в словах нужны хотя бы для философов и, значит, это они придумывают разные слова.

Тома: Рене, ты не прав. Слова невозможно придумать. Они – есть уже. Если мы их и открываем, то только для себя. Открывая жалюзи, мы пускаем в свой дом дневной свет, но солнце встает и без нас и ему нет дела до наших жалюзи.

Эд: Тома любит порассуждать, но вопроса это не решает, он остается.

Тома: да, именно – порассуждать. Рассуждение строится по определенным правилам, прежде всего, логическим правилам. Рассуждение формально и в этом его непререкаемость. Размышлять – вольготно и безответственно, ведь ничего, никаких правил не нарушаешь. Рассуждать приходится, соблюдая строгие нормы. Размышление безрассудно и, по крайней мере, для меня – неприемлемо, оно непринципиально, непринципиальность философа дискредитирует его и превращает в простого мыслителя. Сократ еще не был философом – философия началась с его внучатого ученика, Аристотеля. При всей личной честности Сократ не мог не лукавить, то есть не мог не быть мыслителем – и чем он кончил? Мышление греховно само по себе и потому с неизбежностью влечет за собой заумь, метанойю, покаяние.

Рене: твои суждения, как всегда, безупречны, Тома, но, знаешь, меня они не удовлетворяют.

Тома: так это – твои проблемы и трудности.

Рене: когда я учился в иезуитском колледже, я отличался от остальных одноклассников совсем дырявой памятью, поэтому, когда на дом задавали новую тему, я вынужден был сначала тщательно выписать на листочке всё, что помню и знаю. В первые годы это было не очень хлопотно, но потом знания стали превозмогать мою слабую память и просто перечислять стало бесполезно.

Эд: как интересно! Ведь это, действительно, удивительная проблема: чтобы упорядочить знания, нужно их как-то систематизировать, например, классифицировать, но чтобы сделать это – надо не только знать, что знаешь, но и зачем, то есть иметь основания для систематизации: правила, принципы, законы классификации или другой способ упорядочения. Здесь заключен некий порочный круг.

Рене: надо же! А я и не заметил тогда его! Как часто мы проходим по самому краю пропасти, не замечая этого. Человек потрясающе беспечен и именно это, по-видимому, спасает его от неисчислимых бед. Нет, Эд, тогда в колледже я не заметил пойманной тобой опасности и проблемы, а решил задачу, как мне кажется, универсальным образом.

Тома: каким же?

Рене: я построил универсальное трехмерное пространство. Теперь я мог любой предмет, понятие, денотат спроецировать на любую из трех плоскостей и при этом оставаться спокойным, что не расколю его вдребезги, ведь вектора, формирующие эти плоскости, являются общими для каждой пары плоскостей и потому не дают пространству распасться.

Тома: да, это здорово.

Рене: может быть. Но когда я это сделал, я почувствовал не только облегчение в своем учении и освоении нового материала, но, увы, и необычайное уныние.

Тома: что так?

Рене: Тома, ты знаешь, теперь я могу сказать, благодаря тебе, кстати: создав свое пространство, я понял, что смогу теперь только рассуждать.

Тома: так это прекрасно! Ты освободился от произвольных размышлений!

Эд: освободиться от воли – в чем здесь радость? Рене, я понимаю твое уныние.

Рене: и я сказал себе: я мыслю, следовательно я существую.

Тома: а не мысля, что ты делаешь?

Рене: бываю. Бытийствую. Пребываю в бытии. Бытийно я могу либо существовать, либо являться. И вот, загнав себя в клетку трехмерного пространства, я стал явлением и перестал существовать. Cogito ergo sum – отчаянный крик являющегося о существовании: лишив себя возможности мыслить, лишь рассуждать, я заневолил себя.

Эд: да, Рене, оказывается, тюрьмы мы строим себе сами и потом уже не можем замолчать собственные рассуждения. Все дело, как мне кажется, в том, что ты решил задачку Архимеда.

Рене: какую?

Эд: Архимед был мудр и делал лишь риторическое восклицание «дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир!» Сам же он эту точку не искал. А ты – нашел. Это – точка зрения. Ведь твое трехмерное пространство разворачивается из точки, занимаемой тобой, при этом – нулевой, изначальной точки, если я правильно тебя понял. Твоя точка зрения и есть начало отсчета мира от тебя и для тебя. Чтобы быть свободным для размышления, надо не иметь точки зрения – тогда исчезнет и горизонт. Ты окажешься в такой пустоте и непривязанности, что получишь возможность размышлять.

Тома: я, право, не пойму, зачем человеку размышлять и мыслить, если он может рассуждать, опираясь на собственную точку зрения, откуда видны ему нормы и культурные образцы, духовные и нравственные ограничения и указатели. Его позиция и основания подлинно рациональны, ведь racio – радиус, отделяющий нашу точку зрения с внешне заданными правилами и требованиями, составляющими горизонт, культурный и духовный кругозор. Чем основательней и принципиальней, чем возвышенней точка зрения, тем ясней и шире этот горизонт.

Рене: да, рассуждающий человек рационален. Но человек размышляющий разумен! И в разумности, а вовсе не в рациональности заключено и его название homo sapiens и его назначение! Человек, следовательно, призван в этот мир для размышления, а не для суждений и рассуждений, cogito ergo…

Эд: нет, ему нужно и то и другое. Точнее, ему самому достаточно рассуждений, Тома прав. Он является в своих суждениях человеком. Но он нужен как размышляющий, как бытийствующий по сути, как существующий.

Тома: вы оба хотите сказать, что рассуждение – лишь внутреннее дело человека?

Рене: выходит, что так

Тома: в этом есть какая-то восточная ересь

Эд: или восточная мудрость. Люди Востока утверждают в своих учениях великую силу пустоты как источника всего остального и вместе с тем как противостоящей всему остальному, всему, про что можно сказать нечто.

Тома: такое представление о пустоте напоминает наши воззрения о неисповедимости Бога.

Эд: как Духа. Но не как Бога-Отца, что есть весь окружающий и явленный нам мир. Нам, как Божьим детям, малым частицам Бога-Сына.

Рене: но если так, то ни духовное не первично относительно материи, ни материальное – относительно духовного. Это две ипостаси Бога, данные в своем различии через третью ипостась, через Сына, то есть через нас.

Тома: но и через Сына как не нас. Эту третью ипостась мы изображаем в образе человека, но в то же время и сам человек – по Его образу. Через Сына отражается в нас, чтобы сквозь это отражение преломилось для нас существование Духа и пребывали бы мы в материи Отца своей тварностью.

Эд: мне трудно тягаться с вами, имеющими теологическое образование, но мое филологическое нутро подсказывает мне: суждение этимологически восходит к суду и судьбе, оно и впрямь предопределено некими внешними законами и судьбой, фатумом. Нам суждено, вменено и предопределено рассуждать. Это и впрямь – несвобода, неволя, следование установлениям. Нам дозволено мышление – мысью, белкой по древу – вольно порхать, взлетать на самые высокие и тонкие рисковые веточки, прятаться за стволом, перелетать с дерева на дерево, совершая головокружительные полеты или неуклюже спускаться на землю.

Тома: по-своему тоже убедительно, хотя и нестрого.

Рене: изначальное истинно. Эд говорит об изначальных смыслах. Гестия, дочь Хроноса и Реи, богиня истины и очага, с нее начинается сонм богов, мифология и именно она, когда остальные идут на пир или бой, «остается в лавке». Гестия, Истина – самая скромная и незаметная богиня, она – та точка коллапса, тот маловидный очаг мира, с которого мир и начался. Поэтому рассказ Эда красочен, нелогичен и истинен.

Эд: но истинность достигается и словом: «в начале было Слово».

Рене: мне и раньше так казалось, а теперь вы меня убедили окончательно: истина и в образе, в онтологии; и в слове, в логике. Но нельзя, к сожалению, логизировать онтологическое творчество. Картины мира возникают разом, вспышкой, озарением, или не возникают вообще, их не сконструируешь и не соберешь, как картинку из кубиков. Логика же не онтологизируема. Она пуста содержательно. Спроси у Тома, что стоит за его рассуждениями, и он ответит, да он уже ответил: «ничего». Они формальны. Это – чистая форма. В этом своя красота и свое творчество, отличное от онтологического, оно гимнасично, как мусичны озарения онтолога.

Тома: я хотел бы вернуться к восточным орнаментам, если эта тавтология уместна в нашем разговоре. Поговорим о медитации. Что это?

Рене: мы выходим из русского языка.

Эд: но мы вернемся

Рене: медитация… Пойдем следами Эда. В родственном ряду медитации – медиа, медиана, возможно, место и межа – слова, определяющие место, положение. Это – не точка зрения, это – аристотелевская топика, максимально неопределенная, ни на чем не центрированная, много- и разномасштабно аспектизированная. Как это в «Топике»? – «Истинно то, что признается всеми, если не всеми, то многими, если не многими, то избранными, если не избранными, то славными, если не славными, то хотя бы мной».

Эд: это место и положение – не точка зрения?

Рене: разумеется, нет, коль нет центра и масштаба. Я, кстати, сейчас подумал, что такое «разомкнутая линия», «луч» и «отрезок», если их обсуждать в нашей сегодняшней манере? Отрезок имеет точку, равноудаленную от обоих концов и при этом только одну. Он немедитативен. Луч или вектор не имеет ни одной такой точки и в силу этого медитативен, линия – это множество точек, каждая из которых равноудалена от концов, она медитативна до бессмертия. Медитация – это упокоение и нахождение себя в пустоте, в ничто и признании себя ничто в ничто.

Тома: Аристотель в своей «Топике» построил логику, но он же утверждал, что из топики вырастает и онтология, просто за него и до него эту онтологическую работу проделал Платон, а тягаться с Платоном в мусическом, онтологическом жанре даже Аристотелю не под силу.

Рене: следовательно, топика, медитация – это сосредоточение, доведенное до полного рассредоточения, из которого начинается логика и онтология, рассуждение и размышление. Это – предсуждение и предмышление.

Эд: остановившийся в этом «пред» теряет время и становится бессмертным, но, тем самым, обретает пространственную бесконечность, как погрузившийся во время теряет пространство и превращается в точку; точка, значит, это такое пространство, в котором есть только время.

Рене: так учил Гаутама и другие будды.

Тома: мне кажется, наш компрегентный ряд явно недостаточен, а потому не позволяет довести понятийные различия до удовлетворительной ясности.

Рене: чего же тебе не хватает?

Эд: давайте рассмотрим еще думание и соображение

Тома: вот мы и вернулись в русский язык. относительно чего мы будем обсуждать думание и соображение?

Эд: я думаю, что относительно и мышления, и суждения. Но прежде я хотел бы для себя и для вас повторить и переинтерпретировать основной смысл понятия «мышление». Человек, помните знаменитую пещеру Платона? находится между миром вещей, платящих, по Анаксагору, дань за свое существование, тем, что вестят, то есть входят из предметности в объектность, обретают своего владельца, субъекта. Без человека нет вещей, им некому и некуда вестить; есть космос, но нет природы. Мир вещей – это то, что представлено перед человеком в пещере и это представление – лишь тени идей, проходящих или проносимых за человеком и вне его пещеры. Своей энтеллехией человек удерживает бразды и стягивает идеи (эйдос, истины) и вещи. Но это стягивание несимметрично: человек втягивает вещи в себя и к себе, становясь их хозяином и собственником, субъектом вещей, превращая кантовскую Ding an sich (вещь в себе) в Ding fur sich (вещь для ебя), но сам втягивается в мир идей и истин, которые овладевают им. В первом движении мир является человеку по видимости, природой, во втором – человек сам входит в мир идей, начинает экзистенциировать, жить эссенциированно, то есть быть по сути и за счет этого проникать в комос и замыслы, apriori неисповедимые. В первом случае он обитает, пребывает в Gebiet, среде обитания, живет, стало быть, в обители и в корне -biet- слышится греческое bio и латинское vita. Во втором он оказывается в Gegnet, в данности, в том, что неопределенно дано, es gibt. Совокупность пребывания и движения человека в мире вещей и идей и дает Sicherdrang, Drang zu sich, собственный путь, Unser Weg, наш путь, или, как ты называешь его, Рене, метод, следование.

Мышление – один в едином Sicherdrang, и при этом – необходимый процесс. Мышление – выход человека в открытый космос идей: движение, строго говоря, бесполезное, опасное для здоровья, чреватое, ненужное самому человеку, но зато позволяющее миру быть. Мир есть (равнозначно – истинен) только в силу того обстоятельства, что, помимо овеществленности его человеком, он человеком же еще и обмыслен.

Рене: мы – не рабы вещей, а их творцы и хозяева

Тома: но не только в силу того, что превращаем материальное в вещное, а за счет способности обмыслить, облечь и сами вещи и их порождение и даже само обмысливание обмысливанием. Это вторичное обмысливание обмысливания и есть рефлексия

Эд: рефлексия мышления, постольку поскольку рефлексия действия есть обмысливание овеществления

Тома: рефлексия – это то, без чего то, что было – не было.

Рене: а также нет в prasens и не будет в futurum

Эд: а также не может быть в infinitiv

Тома: и потому невозможна рефлексия plusquamperfektа как забытого, ненастоящего прошлого, imperfektа как тянущегося и непрерывного, а по тому ненастоящего настоящего и plusquamfuturumа как не принадлежащего нам ненастоящего будущего. Это все – ненастоящие времена.

Эд: мышление и размышление, следовательно, не только возможны, но и необходимы и человек вынужден существовать и, существуя, вынужден размышлять, иначе мир рухнет или перестанет существовать, окажется в состоянии простого бытования, даже вещно не принадлежа никому и не вещая о себе. Мир станет ненужным.

Тома: но ты хотел подвести нас к думанию и соображению.

Рене: моя старая шутка: «он думал, что он мыслил»

Эд: думание и относится и не относится к мышлению

Рене: как так?

Тома: думание – потаенное мышление. Как наша душа – потаенная монада общего Духа, так наши думы – монады мышления, укромные крупицы его в нас самих. Когда мы думаем, мы воспроизводим в себе уникализированные, поименованные нами и присвоенные нами мыслительные и мыслимые возможности безымянного и безмятежного мира идей. В этом смысле думание и принадлежит мышлению и не принадлежит ему, укрытое в нашей материальной плоти. Это, если такое возможно сказать, воплощенное мышление. Каждый думает по-своему, но все мыслят одинаково.

Эд: мы думаем омиусианно, единоподобно, а мыслим – омоусианно, единосущностно.

Рене: и поэтому, Тома, ты так нужен со своими жесткими категориями, принципами, догматами и всей своей аксиоматикой. Ты призываешь нас и заставляешь быть единосущными, а, следовательно, признаешь за всеми нами право и природу Божьих сынов.

Эд: но есть и другая интерпретация того, что думание и принадлежит, и не принадлежит мышлению. Оно, думание, в равной мере принадлежит еще и суждению, ведь думание логизировано, а мы договорились, что рассуждение есть логическое построение.

Рене: а потому мы часто говорим друг другу: думай и соображай! Ведь соображение – это сопоставление собственной, потаенной онтологии, образного строя, с чужим, чужими, иными, общими образами и онтологиями. Говоря «думай и соображай!», мы призываем себя и других проводить и логическую и онтологическую работу

Тома: но не параллельно! Только в последовательности!

Эд: в какой?

Тома: а вот это уже непринципиально. Принципиально, что логику мы строим логическим путем, а онтологию – онтологическим, мы ее воображаем, а потом соображаем с другими и общими, например, христианской онтологией

Эд: мы как на качелях: то выстраиваем логику мышления, думаем, то воображаем и соображаем в онтологиях

Рене: аналогии всегда неуместны, но также устроен микрокосм, где невозможно одновременно определить местонахождение электрона и его массу или энергию, тоже – и в макрокосме, ведь Богу присущи все «все-": всеблагость, всемогущество, всесилие, вездесущность и тому подобное и все «не-": незримость, неисповедимость, неуловимость, непознаваемость и так далее

Тома: мы, кажется, начали кое-что понимать на этом пути

Эд: друзья, мы вышли на этот путь в разное время, я даже, кажется, немного все же опоздал. И мы сошли на него с разных дорог. Но вот мы движемся, это наш общий путь и, совершая его, мы не только начинаем понимать себя и друг друга, мы поняли, что этот путь есть спасение нас и мира и нам надо идти по нему не по понуждению и чужой воле, а в осознании нашего поприща, этот путь взят нами для нас самих, но не только для нас. Ибо каждый из нас – человек.