Читать книгу: «Последний чекист», страница 2

– Защитим! Прикроем! Для этого и предназначены, – пообещал Сазонов.

Через несколько дней уже «конторские» следователи взялись за дело, и расследовалось оно быстро и как будто даже легко, обогатив Сазонова неоценимым опытом тесного взаимодействия и сотрудничества со следствием…

Хотя без курьезов и тут не обошлось.

Вернулся из отпуска новый начальник Виктор Леонардович и сразу начал с упрека:

– Ты зачем двадцать пять человек арестовал?

Сазонов пожал плечами, мол, не я арестовывал, а МВД. И удивился про себя, что этот новый начальник, который прежде огорчался, что раскрытых дел и зачетных «палок» мало, теперь спрашивает с него про арестованных милиционеров так, как будто он, Сазонов, у них замполитом является и за их политико-моральное состояние ответственность несет, как будто вовсе не его, Сазонова, дело – этих коррупционеров в погонах на чистую воду выводить и к ногтю прижимать.

Виктор Леонардович, словно на немой вопрос подчиненного отвечая, разволновавшись, заговорил вдруг не своим, высоким голосом и даже руками всплеснул:

– Если все они – контрабандисты, то есть государственные преступники, с нас же с тобой завтра и спросят: куда, мол, вы раньше смотрели? Они же менты, то есть наши с тобой непосредственные подопечные. Соображаешь? Вот что, Михаил Иванович, – перешел он почти на дружеский тон, – сядь и подумай, да поезжай-ка в «Лефортово», проинструктируй там своих арестованных ментов, пусть они больше друг друга не сдают! Иначе мы запурхаемся!

Сазонову и самому жалко было молоденьких сержантов и младших лейтенантов, попавших как кур в ощип и по причине собственной дурости и жадности оказавшихся «госпреступниками». Их не пришлось даже пугать расстрельной статьей – все рассказывали сами, добровольно и охотно, да так рьяно, что некоторым бы и остановиться в своем простодушном и покаянном словоизвержении не мешало бы…

Сазонов поехал в Лефортово и стал беседовать с каждым задержанным в отдельности, внушать по-отечески, мол, если сам попался, колись, как арбуз, а сдавать товарищей – это в общем-то не по-офицерски и не по-сержантски, особенно если сдавать не за что…

Одного младшего лейтенанта Сазонов спросил:

– Зачем ты своему коллеге Васе деньги давал?

Тот простодушно ответил:

– Так Вася очень бедно живет, вот решил ему помочь… Но он честный мент. Он никого не «крышует».

– Зачем же ты тогда его сдал, если он честный?

– Вы же сами сказали всю правду говорить…

– А ты, дурья твоя башка, разве не понимаешь, что безвинного коллегу в дело втягиваешь? Теперь придется на допросе признаться, что ты его оговорил…

– За что же я могу оговорить Васю, если он человек хороший? Мы с ним еще со школы милиции дружим…

– Вот и скажи на допросе, что оговорил Васю в отместку за то, что он тебе когда-то в школе милиции подножку на кроссе поставил…

Или еще смешнее. Стали этого Васю выпускать как невинно оговоренного. Позвонил Сазонову следователь конторский, предложил:

– Этот Вася в самом деле парень совестливый и служить дальше хочет. Может, пригодится тебе на будущее. Подойди, побеседуй…

– Добро, подойду. Но ты ему намекни, что своим освобождением он одному хорошему человеку обязан… Если, мол, этот человек обратится, будь любезен, ответь добром на добро…

Выпустили Васю. А Сазонов как-то завертелся, сразу побеседовать с ним не смог. Разыскал этого лейтенанта через неделю. Дескать, ты помнишь, что освобождением обязан одному хорошему человеку. Вот он, дескать, я…

Вася серьезно ответил:

– Я вас давно уже жду. Все делаю, как вы сказали, вашу литературу среди сотрудников аэропорта распространяю добросовестно…

– Какую литературу?

– Баптистскую.

Сазонов аж позеленел, как пограничная фуражка, вспомнив, как еще служа в погранавиации замполитом эскадрильи, сталкивался несколько раз с солдатами-баптистами, которых по указанию особистов приходилось срочно переводить куда-нибудь в стройбат, дабы остальной личный состав не разлагали:

– Дурило ты тещино, какие баптисты? – взвился он на Васю. – При чем здесь они? Вместо их книжечек ты мой портрет носить в кармане обязан и каждый день на него молиться!

Но Вася упрямо настаивал на своем:

– Я вам, конечно, благодарен, товарищ майор, но и баптисткой церкви тоже весьма признателен…

Оказалось, не успел этот Вася домой прийти, как теща ему выложила, что надо ему завтра с ней пойти в баптистскую церковь, отблагодарить тех, кто молился о его освобождении:

– Мне сегодня наш проповедник сказал, что ты вернешься… А потом, дескать, его отблагодаришь!

Вася и отблагодарил – снял с книжки все свои накопления и к баптистам отнес…

Сазонов только головой покачал – экую шутку с его потенциальным агентом баптисты сыграли. Пришлось ему намечавшуюся Васину вербовку отложить, дабы самому, как невесело шутил потом Сазонов, в сети сектантов не угодить…

И таких случайных персонажей, как этот непутевый Вася, оказалось среди арестованных «оборотней» предостаточно. Немало усилий пришлось потратить, чтобы их на свободу вернуть и на путь истинный наставить, равно как и добиться того, чтобы те, кто по-настоящему виновен, дошли в конце концов до скамьи подсудимых.

…Сазонову снова вспомнился вчерашний вечер и обещание Виктора Леонардовича представить его к госнаграде. И память, эта неуемная странница во времени и пространстве, уже собралась было подкинуть ему случай из далекого прошлого, когда начальник политотдела авиаполка Трубицын в сердцах порвал готовый к отправке наградной на него, тогдашнего замполита авиаэскадрильи Сазонова, но в этот самый момент репродуктор женским, с металлическими нотками голосом объявил: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Лубянка».

3

Вынырнув из метро, Сазонов оказался на Лубянской площади, которая вместе с ближайшими ее окрестностями всегда представлялась ему некой планетой, где существуют вроде бы независимо друг от друга, но накрепко друг с другом связанные континенты, материки и острова – все эти, находящиеся на некотором отдалении или стоящие впритык и образующие целые комплексы, здания и сооружения. Прежде скрытые от чужого интереса под условными номерами – от одного до пятнадцати, они в эпоху перемен всплыли из глубин «холодной войны», точно межконтинентальные подводные лодки, и находящиеся в них команды разных управлений, центров и служб теперь через окна, словно через перископы, озирают знакомую издавна округу. Смотрят и не узнают ее.

Такая фантасмагорическая картинка всего на мгновение встала перед глазами Сазонова, и он тут же отмел ее, ибо и он сам, и его сослуживцы, которых среди утренней еще не густой толпы сразу узнавал по неброским одеждам, деловой походке и сосредоточенно-хмурым лицам, ни в какой «подлодке» никогда не находились. Они постоянно крутились, вертелись, варились в самом центре этой новой, не укладывающейся в мозгу реальности, в которой нет уже перед домом-два памятника создателю ВЧК, а оставшийся после его свержения постамент стыдливо заколочен нестругаными досками.

Да и сама Лубянская площадь – центр служебной вселенной Сазонова, превратилась за прошедшие два года в подобие рынка, о котором хриплым голосом из всех репродукторов распевала с надрывом Маша Распутина. И Москва, некогда златоглавая и православная, а потом краснозвездная и вознесшаяся ввысь сталинскими высотками, точно птица, раненная в сердце, задыхалась и трепыхалась в сетях этого, чуждого ей «дикого» рынка, скукоживалась от въехавших на ее улицы и площади, словно танковые колонны «западных партнеров», многочисленных железных «комков» и валютообменников, стихийно возникающих торговых рядов, где продавалось все – от диковинных заморских «сникерсов» и «марсов» до самопальной водки и пива непонятного разлива, от поношенных вещей и до настоящего антиквариата…

Вот и сегодня, несмотря на зябкое утро, вдоль витрин «Детского мира» десятка два интеллигентного вида старушек и женщин помоложе уже расставили ящики из-под яблок и, расстелив на них газетки, раскладывали свой нехитрый товар: вязаные носки, шапки, банки с прошлогодними соленьями и вареньями. Между ними с видом «хозяев жизни», сплевывая шелуху от семечек на тротуар, прохаживались крепкие молодчики в однотипных спортивных костюмах «Адидас», пошитых явно в какой-то армянской мастерской.

Сазонов на ходу огляделся: и со стороны Мясницкой и Пушечной улиц, и со стороны Лубянского проезда происходило то же самое – в ожидании покупателей уже повсюду толклись продавцы и смотрящие за ними, открывались точки обмена валюты и «комки»… Спустя час-другой на улицах вокруг площади новоявленные торгаши и торгашки выстроятся в несколько рядов, и будут сновать меж ними туда-сюда толпы обнищавших и обездоленных сограждан в поисках того, не знают чего…

«Если бы не кольцевое движение машин, – промелькнуло в голове Сазонова, – так эти рыночники и вокруг постамента расположились бы, обвили его петлей Мебиуса, позволяющей мгновенно попадать из одного временного пространства в другое – из социализма да в полуфеодальный капитализм! И все это творится перед святая святых – его, некогда самой авторитетной, Конторой! Как будто в насмешку или, напротив, с немым упреком нам: мол, спасовали чекисты в девяносто первом, а теперь вот нате – базар под окнами, открытая, наглая торговля “зелеными”, за одно обнаружение которых в кармане в прежние годы советскому гражданину можно было запросто угодить в места не столь отдаленные, сколь мало населенные…»

Эх, была бы его воля, Сазонов мигом бы очистил площадь и вернул Феликса на его законное место. Хорошо, хоть лично Сазонова обошла стороной эпопея, когда после августовского путча только что назначенный руководить КГБ СССР бывший партийный бонза и министр внутренних дел Вадим Бакатин начал борьбу с портретами Дзержинского в кабинетах ведомства.

– Я пришел на Лубянку, чтобы навсегда покончить с «чекизмом»! – заявил он, вступив в должность, в первом же телеинтервью. И тотчас, прямо на камеру, приказал снять портрет «железного Феликса» в своем кабинете, а затем с маниакальным усердием, требующим совсем иного применения, стал еженедельно обходить кабинеты подчиненных и проверять выполнение этого своего дурацкого распоряжения.

В кабинете одного из сотрудников Второго главного управления Бакатин неожиданно напоролся на резкий отпор. На его приказ немедленно убрать портрет Дзержинского сотрудник встал из-за стола и, тяжело роняя слова, отчеканил:

– Феликс Эдмундович Дзержинский для каждого из нас есть незыблемый пример беззаветного служения своему народу и нашей Родине. А вы чей портрет хотите, чтоб я повесил на стену? Может, ваш? Или Ельцина?!

Бакатин почувствовал: этот и по скуле сможет врезать.

– Немедленно уволить грубияна! – завизжал борец с портретами, выбегая из кабинета в сопровождении свиты. А вдогон ему полетели слова, которые потом из уст в уста передавали чекисты:

– Да с таким дерьмом я и сам служить не стану… Рапорт хоть сейчас напишу!..

В те дни Сазонов еще числился в особом отделе внутренних войск МВД СССР, который располагался в отдалении, на Красноказарменной улице. И Бакатин до них доехал не сразу, а когда доехал, в кабинет к Сазонову не заглянул… И портрет Феликса Эдмундовича так и остался висеть у него на стене, а небольшой бюст первого чекиста, когда-то на день рождения подаренный ему сослуживцами, Сазонов забрал с собой, переходя на Лубянку. Он и сейчас стоит в его кабинете, невзирая на новую моду не помнить о прошлом.

Сазонов не однажды спрашивал себя, а как бы он поступил, загляни тогда новоявленный председатель КГБ и «борец с чекизмом» в его кабинет и прикажи снять портрет основателя ВЧК? И положа руку на сердце не находил честного ответа.

Скрепя сердце, чтоб не выругаться вслух по поводу безобразий, творящихся на его «Лубянской планете», Сазонов как-то пролетел мимо «церквушки», так называли сослуживцы проход в здание Конторы через бывшую Софийскую церковь, и на «автомате» свернул на Большую Лубянку, ведущую к парадному входу, которым обычно не пользовался. Пройдя вдоль серого цоколя дома один шагов пятьдесят, запоздало спохватился, что видел у одной из торгующих возле «Детского мира» теток женские осенние импортные сапоги.

«Может, Татьянин размер?.. Ну, да разве без нее купишь?.. Возьмешь, а они не подойдут – тогда вместо примирения еще больше надуется… Имел ведь уже печальный опыт: к новому году самостоятельно купил на толкучке две теплые байковые рубахи, так жена засмеяла: дескать, такие и в твоей родной деревне никто из стариков теперь носить не станет! Нет, рисковать не буду», – решил он и вошел в парадный подъезд.

Через двойные мощные двери с разделяющим их большим «тамбуром» Сазонов попал в холл и предъявил удостоверение прапорщику-контролеру, который знал его в лицо, но скрупулезно, как будто видел впервые, стал сверять его облик с фотографией в удостоверении и тщательно проверил наличие в нем необходимых отметок, дающих право входить в это здание через этот вход в определенные дни и часы.

Сазонов терпеливо дождался, пока процедура определения «свой – чужой» завершится, прапорщик вернет ему удостоверение и приложит руку к виску, пропуская вперед.

В огромном холле, с лифтами и лестницами с двух сторон, Сазонов принял влево и, проигнорировав лифт, не спеша поднялся на второй этаж по ступеням крутой лестницы, повернул направо и двинулся по коридору, застеленному широкой красной ковровой дорожкой. Дорожка была новой и идеально натянутой, надежно закрепленной по краям, чем выгодно отличалась от таких же дорожек в доме два, потертых и закрепленных кое-как, отчего временами они сбивались в складки, заставляя спешащих по делам сотрудников ненароком спотыкаться. Эта новая дорожка пружинила под ногами, заглушая звук шагов, и всем своим видом подчеркивала выпавшую ей почетную долю находиться в главном здании Конторы, где располагались и кабинеты руководства, и самые важные управления, среди которых на особом месте в прежние годы была «пятерка» – Пятое управление КГБ СССР, ответственное за контрразведывательную работу по линии борьбы с идеологическими диверсиями противника.

Так вышло, что вновь созданному управлению, куда перевелся Сазонов, достались кабинеты «пятерочников». И хотя ремонт был в них сделан первоклассный и мебель в кабинетах оказалась поновее той, какой пользовались сотрудники его бывшего отдела, особого восторга это обстоятельство у Сазонова и его новых коллег не вызвало: сотрудников «пятерки» в Конторе недолюбливали: полагали, что именно эти борцы с идеологическими диверсиями в советское время и просмотрели врага в зоне своей ответственности. Это они заставляли тех, кто работал на «земле», на каждый роток набрасывать платок за неосторожное слово или анекдот, якобы порочащий советский строй и советскую социалистическую действительность. А сами своим попустительством и сюсюканьем породили всех этих солженицыных, синявских, даниэлей, рыбаковых, коротичей, которые из года в год целых шесть лет гласности и перестройки промывали мозги согражданам россказнями о «кровавой гэбне» и отсутствии свободы в СССР… Причины просчетов в деятельности «пятерочников» виделись Сазонову в плохом подборе кадров. Будучи сам выходцем из политработников, он знал, что в Пятое управление, в этот «боевой резерв КПСС», сотрудников набирали нередко из бывших партработников, а как бывший кадровик – понимал, что выбирали в общем-то не самых лучших – лучшие продолжали руководить райкомами и горкомами, парткомами крупных предприятий и колхозов… Кто же хорошего партработника от себя отпустит? В КГБ партийные структуры отдавали кадры по остаточному принципу, зачастую – на тебе боже, что нам негоже! Вот незадачливые секретари и пропагандисты, попав в «пятерку», и наработали здесь, как умели, доведя сначала по собственной дурости и непрофессионализму борьбу с критиками советской идеологии до тупика, а после и всю страну до краха… Разбирая выделенный ему в новом кабинете сейф, нашел в нем Сазонов предметы интереса прежнего хозяина кабинета – борца с идеологическими диверсиями: какие-то ведомости по кассе взаимопомощи бывшего Пятого управления, несколько старинных икон, кассеты с порнофильмами и пачку журналов «Плейбой»…

Все это вспомнилось Сазонову ненароком, когда, минуя вход в столовую, он повернул еще раз направо и через переход оказался в своем корпусе, именуемом Башней, где прежде пресловутая «пятерка» и размещалась. Причем очутился Сазонов не на втором, а на третьем этаже Башни, и ему пришлось спуститься на один этаж ниже, чтобы попасть к двери своего кабинета.

Он явился на службу первым. Открыв дверь своим ключом, окинул кабинет быстрым взглядом: уборщица Дуся здесь уже прибралась – на столике, где вчера накрывали «дастархан», – ни единой крошки, и пол поблескивает после недавней помывки – еще не успел просохнуть.

«Опять наверняка Дуся ворчала, что мы в туалете вчера пустые бутылки оставили… Как будто не понимает, что мужикам надо стресс снимать! А ведь она же – чья-то теща…» – он прошел к шкафу, снял реглан и повесил его на плечики в отделение для верхней одежды.

Сазонов еще раз окинул тесный кабинет внимательным взглядом: четыре стола, четыре сейфа по числу сидящих здесь сотрудников, стулья, два кресла, массивная персональная ЭВМ – одна на всех, сейчас занимающая один из столов, но зачастую использующаяся вместо стремянки, чтобы достать что-то с верхних полок встроенного во всю стену шкафа.

Рабочий стол Сазонова располагался в правом углу, у окна, из которого хорошо был виден Дом работников искусств и помойка рядом с ним. Несмотря на раннее утро, возле помойки толкались несколько бомжей и бомжих, рылись в мусорных баках, ссорились меж собой, но как-то вяло, без особых эмоций. Это у них – излюбленный уголок. Некоторые тут, возле баков, и ночевали, соорудив себе из упаковочных картонных коробок спальные места. Здесь же пили, вступали в брачные союзы, дрались, что-то не поделив, и мирились…

И снова сердце Сазонова заныло: это же прямо перед его ведомством. «И никому нет дела ни до помойки, ни до бомжей… – пришла в голову шальная мысль, – а ведь под прикрытием рубища вполне может наблюдать за Конторой какой-нибудь иностранный агент, если, конечно, не испугается зловония, исходящего от помойки».

Сазонов уселся за стол с телефонами всех видов связи – от оперативной и закрытой до городской и внутриведомственной – и с огромным цветком с широкими развесистыми листьями, доставшимся ему от прежнего хозяина кабинета. Определить, что это за цветок, Сазонов так и не смог, хотя и перерыл весь цветочный раздел Большой советской энциклопедии: то ли планторама, то ли филодендрон или же совсем диковинный замиокулькас? Но за цветком старательно ухаживал: поливал, протирал тряпочкой пыль на листьях.

Сазонов потянулся за лейкой для полива и заметил, что к его цветку наведывался недруг – земля у корней была разрыта и один из мясистых побегов основательно подгрызен.

«Опять Лариска нашкодила! Точно ее лап и зубов дело… Кого же еще!..» – Лариской сотрудники прозвали крысу, поселившуюся в соседнем кабинете, где обитал подполковник предпенсионного возраста Володя по прозвищу Ключник: у него хранились ключи от явочной и конспиративной квартир, которые он выдавал сослуживцам при одном только условии, если не отказывались от стопаря спирта «Рояль», не переводившегося у него в шкафу.

– Выпей, получишь заветный ключик, – скалился Володя. А когда проситель выпивал, кивал на обгрызенный с двух сторон беляш или пирожок, лежащий на тарелке: – Закуси! Это не Лариска обгрызла, а я…

Но никто почему-то не закусывал. Этими недоеденными пирожками и беляшами из служебного буфета Володя, наверное, и привадил крысу. И ладно бы жила Лариска у него в кабинете, но эта хищная тварь прогрызла дээспэшную перегородку между кабинетами, сделала дыру в задней стенке встроенного шкафа и стала в кабинете Сазонова разгуливать, как у себя дома, облюбовав, между прочим, для своих набегов его любимый цветок.

Что только он не делал, чтобы осадить это ушлое чудовище: насыпал в шкаф крысиный яд, плотно затыкал дырку в перегородке банкой из-под импортного пива…

Все впустую. Лариска умудрялась как-то банку выбить и яд нетронутым оставить. Вот и опять набезобразничала…

Сазонов покосился на выглядывающий из-под листьев бюст Дзержинского: «А ты, Феликс Эдмундович, что же не бдишь?.. Так Лариска мне весь цветок на корню изведет, и сам ты без прикрытия останешься», – листья цветка, действительно, надежно скрывали бюст от случайных взоров: мало ли какой очередной высокий начальник из числа либералов в кабинет заглянет… Так что лучше уж пусть славный рыцарь революции в засаде посидит, пока наши не вернутся!

Сазонов строго погрозил бронзовому изваянию пальцем:

– Бди! – эту краткую и сочную формулу чекистского поведения когда-то подарил ему наставник в оперативном ремесле подполковник Моисеев – большой знаток изречений Козьмы Пруткова. За Моисеевым можно было ходить с блокнотом и мудрые изречения записывать. Например: «Завел корову, так дои ее сам, а то будет молоко по чужим заборам разбрызгивать!», или «В оперативной работе главное – спокойствие, естественность и хладнокровие», и уж совсем актуальное, коль речь зашла о крысе: «Деньги, выделенные на оперативные расходы, используй по назначению, а не на себя и на своих любовниц, а то крысой прослывешь».

Сазонов крыс, ни диких, ни ручных, не любил, а Лариска, которую он однажды застукал на месте преступления, своею мордочкой и повадками ему и вовсе напомнила бывшего сослуживца капитана Саню Литвиненко, заслужившего кличку Пургомет за то, что плел своим языком что ни попадя, и к тому же любившего крысятничать во время обысков: то понравившуюся красивую вещицу в карман сунет, то из пачки изымаемых долларов бумажку-другую тиснет: «Вот бы изловить гадкую Лариску и Пургомету подарить…», – Сазонов открыл отсек шкафа, где была дыра, проделанная крысой, загнал в нее пивную банку и вдруг улыбнулся неожиданному открытию: если Лариска до сих пор не покинула наш «корабль», значит, рано списывать Контору со счетов, мы еще не тонем окончательно, как бы это порой ни казалось…

Вот вчера Виктор Леонардович сказал, что нужно дело «оборотней» поскорее в суд готовить, а сегодня девчонки из ОТМ, словно услышали их вчерашний разговор, не трезвонят с новыми докладами, о чем говорили арестованные или находящиеся на подписке объекты его разработки. Значит, и правда дело подошло к концу.

Стоило только Сазонову про звонки подумать, как зазвонил телефон оперсвязи и в трубке раздался голос Виктора Леонардовича.

– Ну, что, Миша, приплыли мы с твоими «оборотнями»… – В дребезжащем голосе начальника опять прозвучали высокие и слезливые интонации, говорящие о том, что он сильно возмущен или встревожен.

– Здравия желаю, Виктор Леонардович, – отозвался Сазонов, еще не зная, радоваться ему или огорчаться такому началу разговора.

Начальник быстро ввел его в курс дела:

– Мне только что звонил начальник следствия. Прокуратура не утверждает обвинительное заключение по контрабанде и по валютным операциям. Контрабанду следствие доказать не смогло, потому что в Конторе не нашлось денег для командировки следователей за границу, а валютные операции с недавних пор вообще – не преступление. Остается только взятка.

– Так взятка – ведь не наша подследственность, а Прокуратуры? – пробормотал Сазонов.

– Так точно, не наша, но дело-то начинали мы! Значит, нам его и закрывать. Ясно? В общем, сядь и подумай, как мы из этой ситуации выкручиваться будем и чем следакам нашим поможем… И план дополнительных мероприятий мне на стол! – резюмировал начальник.

Вернув трубку на место, Сазонов открыл сейф, достал ежедневник и стал перелистывать старые записи, отогнав промелькнувшую мысль, что госнаграды ему в очередной раз не видать: «Да шут с ней, с наградой, не получить бы взыскание за напрасно потраченные усилия и неэффективное расходование сил и средств всех технических служб. Прав, конечно, Виктор Леонардович: прокурор дело о взятке без взяткодателя точно не утвердит!» – Он еще раз пролистал сообщения коллег, наблюдавших за шереметьевскими «оборотнями», прослушивавших их разговоры друг с другом, и несколько раз наткнулся на упоминание о некоем иностранце восточного типа, которого подельники называли между собой Майклом. Вспомнил также, что о Майкле упоминала и любовница одного из подследственных милиционеров, которую бывший ухажер попросил собрать деньги для найма хорошего адвоката и с которой Сазонову пришлось немало повозиться, прежде чем выудить из нее нужную для него информацию.

Теперь, вчитавшись заново в эти сообщения и быстро прокрутив их в мозгу, он хлопнул себя по лбу: «Почему же я сразу не понял, что этот Майкл у них за главного? Он – единственная ниточка, связывающая шайку “оборотней” с заграницей… Он и есть, по всей видимости, главный взяткодатель?» – Сделав логичный вывод, Сазонов сел писать план дополнительных мероприятий.

Отредактировав и переписав его набело, направился к выходу из кабинета. В дверях столкнулся с сослуживцами – майорами Сергеем и Андреем (четвертый их сосед – Николай с нынешнего дня находился в отпуске, который, кстати, вчера заодно и обмыли).

Сазонов на ходу пожал майорам руки:

– Привет! Привет!

– Здорово! Как дела?

– Кэгэбычно… – отшутился он.

– Куда летишь спозаранку?

– К Леонардычу… План дополнительных мер подписать.

– Ни пуха тебе! – в голос пожелали майоры.

Виктор Леонардович бегло просмотрел план и подписал, даже без своей обычной присказки «сядь и подумай»:

– Дерзай, Михаил… Найди мне этого иностранца-взяткодателя, да побыстрей!

Выйдя от начальника, Сазонов сразу же отправился к Володе-Ключнику, ибо первым пунктом только что утвержденного плана дополнительных мероприятий значилась «встреча с оперативным источником в заранее обусловленном месте», а для этого нужен был «волшебный ключик», которым и заведовал подполковник.

Володя в кабинете был один. Его сосед, тоже подполковник, по имени Григорий, уже привычно отсутствовал. Этот Григорий, или в обиходе – Гриша Андерсен, пришел в отдел вместе с новым начальником и пользовался непонятным с его стороны благорасположением. Был этот Гриша Андерсен сказочником, каких свет не видывал… Неделями он мог не показываться в Конторе, пропадая неведомо где, потом появлялся и приносил, как сам тут же публично объявлял, ценную информацию, которая на деле оказывалась переписанной статьей из какой-нибудь желтой газетенки, обещал, что завтра будет еще более крутая информация, которая позволит засадить самых крутых коррупционеров на самом крутом верху, после чего опять исчезал на неделю, чтобы вновь прийти на службу с новой сказкой или с загипсованной рукой, якобы после нападения некоего злоумышленника… И все Грише было как с гуся вода…

Володя, напротив, почти не покидал кабинет в течение дня. Сидел сиднем за рабочим столом, перекладывая из угла в угол какие-то бумаги. На этот раз он встретил Сазонова не традиционным: «Выпьешь – дам ключ!», а категоричным отказом:

– Опоздал ты, Сазонов, «кукушечка» нынче занята. Так что при всем уважении ничем помочь не могу, дуй на точку, но сначала все-таки – замахни! – вспомнил он запоздало и полез в заветный шкафчик, где хранил свой «рояль в кустах».

– Извини, коллега… Нет ключика от конспиративной квартиры, значит, и пьянству – бой! – Сазонов невольно обрадовался тому обстоятельству, что можно обойтись без «Рояля». Он хотел было пожаловаться Ключнику на Лариску и призвать его, в который уж раз, положить конец ее набегам, но передумал и возвратился к себе.

Сделав пару нужных звонков, он предупредил соседей-майоров:

– Я – на территории, – и отправился туда, куда послал его Ключник, то есть на точку, другими словами – на место конспиративных встреч.

4

В гостинице «Россия» один из номеров был приписан к Конторе. Сазонов поначалу любил назначать встречи информаторам именно здесь. Во-первых, от его кабинета на Лубянке до Зарядья минут двадцать-двадцать пять неторопливого хода. Во-вторых, в гостинице всегда толчется много народа: можно и самому незаметно прийти и уйти, и доверенному лицу проще появиться здесь, не привлекая к себе повышенного внимания окружающих. Так и было до тех пор, пока однажды вечером дежурная по этажу, очевидно «оборзевшая от мирной жизни» (именно так Сазонов и определил ее поведение), не начала стучаться в номер с требованием немедленно освободить его, ибо рабочий день уже закончен и ей надо заселить в номер нового постояльца.

«Денег хочет на карман срубить! Левого постояльца до утра поселит, а выручку прикарманит…» – Сазонов, конечно, такой наглости спустить не мог: выставил наглую дежурную за дверь, и, хотя номер ему был уже не нужен (разговор с «источником» закончен, и они уже собирались уходить), ключ дежурной не отдал, выйдя из гостиницы по служебному выходу. Наутро занес ключ от номера регистратору и хотя о вечернем происшествии прикомандированному к гостинице сотруднику сообщать не стал, но ходить в «Россию» как-то разлюбил.

Он и сегодня не пошел бы сюда, если бы «кукушка» не оказалась занятой и если бы встречу он назначил кому-то другому, а не Маркизе… Под таким оперативным псевдонимом проходила у него Анжелика – «ночная бабочка», путана, а проще – валютная проститутка, которую на самом деле звали Машей. Еще два года назад работала Маша инструктором в секторе учета одного из подмосковных райкомов комсомола. Была она стройная, миловидная, сообразительная и инициативная (иначе бы в райком и не взяли). Но поскольку с особистской юности уяснил Сазонов одно главное правило: источник информации надо беречь пуще собственной любовницы, а если таковой нет, то – жены, и ни в коем случае не подставлять и не раскрывать его ни при каких обстоятельствах, он относился к Маше-Анжелике с должным уважением, никогда не напоминал ей о славном комсомольском «вчера» и не акцентировал внимание на не совсем славном «сегодня».

Анжелика работала по вечерам здесь же в ресторане гостиницы «Россия» или в других злачных местах, где паслись иностранцы или так называемые «новые русские», у которых всех этих «гринов», «фунтов», «марок», «тугриков» и «шекелей» водилось, пожалуй, побольше, чем у любого заграничного гостя. Но любила она всегда и по-настоящему, как сама признавалась Сазонову в доверительной беседе, не эти денежные знаки и не их обладателей, а только Витю-милиционера – одного из фигурантов Шереметьевского дела, в котором Анжелика выступала свидетельницей. Так и попала она в поле зрения Сазонова и однажды сама выразила готовность сотрудничать. Все-таки от комсомольского прошлого остались в Анжелике некоторые принципы, никак не сочетающиеся с ее новым, довольно беспринципным, ремеслом. И поэтому информировала его Анжелика охотно, регулярно, да еще с таким усердием, как будто передаваемой информацией заглаживала свою вину перед страной и как-то пыталась оправдать перед собой свое нынешнее, сытое, но незавидное положение.