Майской порой по полуденной степи катились две конные лавины. Впереди – тысяч пять воинов-русичей, за ними – верстах в пятнадцати – орда половецкая числом до двадцати тысяч. Для русской дружины все могло быть хуже, если бы не три дозора, которые выследили врага. Половецкая орда шла русичам навстречу, и, если бы эта встреча случилась, орда проглотила бы русскую дружину в открытой степи. Высмотрев половцев, первый дозор зажег дымный витень. Второй дозор, заметив дым, упредил третий, и семь воинов последнего дозора умчались к дружине, чтобы предупредить о враге.

Тот враг был жесток и беспощаден. Князь Всеволод, сорокалетний сын Ярослава Мудрого, который возвращался из Киева в свое удельное Переяславское княжество, знал нрав половцев лучше, чем многие другие удельные князья той поры. Его удельный град Переяславль, находясь на юго-востоке от Киева, первым принимал на себя удары коварного врага. Так было в 1055 году, когда впервые на переяславскую землю ворвался с ордой князь Болуш. Тогда ему не удалось нанести большой урон князю Всеволоду. Его дружина выгнала из пределов княжества малую орду Болуша, хотя тот и сумел увести в полон из порубежных селений больше сотни жен, дев и детей русичей.

Так было и в 1061 году, когда молодой сын Болуша, князь Секал, отважился напасть на Русь зимней порой. Орда ворвалась в Переяславское княжество, словно стая голодных волков, сметая на пути все живое, и подошла к городу. Дружина Всеволода – всего-то две с половиной тысячи воинов – вышла навстречу половцам и в неравной сече была смята и уничтожена. Лишь немногим удалось спастись бегством. Удельное Переяславское княжество было разорено, сам Переяславль сгорел дотла, а горожане – не одна тысяча – были угнаны в полон. Только старцы остались на пепелищах. Всем прочим русичам суждено было стать рабами. Князь Всеволод бежал в Киев.

«Небо праведно! – писал о том пречестный Нестор-летописец. – Оно наказывает россиян за их беззакония. Мы именуемся христианами, а живем как язычники; храмы пусты, а на игрищах толпятся люди; в храмах безмолвие, а в домах трубы, гусли и скоморохи».

Спустя восемь лет князь Всеволод и его брат князь черниговский Святослав отважатся наказать половцев за их непрекращающиеся набеги на Русь и прежде всего на их княжества. Собрав всего-то шесть тысяч ратников, Всеволод и Святослав ранней весной 1069 года двинулись в половецкие пределы, перешли реку Снове, зашли в тыл к половецкой орде Секала и темной ночью напали на спящих воинов. Двенадцатитысячную орду обуял ужас. Забыв схватить оружие, ордынцы бежали в гиблые места к реке и там сотнями пропадали в ледяной пучине. Даже те, кто успел сесть на коней, гибли в бурной паводковой воде, потому как отощавшие за зиму кони были бессильны справиться с течением.

Князь Секал, собрав близ себя небольшой отряд, сам повел его в сечу. Но воины Святослава окружили его отряд, многих побили, а князя Секала с полусотней ордынцев пленили. Позже князь Секал признается, что его погубили голодные кони и жадность. Он шел на Русь с расчетом на легкую победу над переяславским и черниговским князьями, вел с собой сотни кибиток для добра и полонянок. Убегая, половцы побросали кибитки, шатры. Даже шатер Секала достался победителям, и в нем Святослав и Всеволод нашли пять княжеских жен и полдюжины рабынь. Князь Святослав, будучи благочестивым супругом, не прельстился прекрасными половчанками, повелел своим гридням взять их в добычу. И вдовый князь Всеволод даже взором не поласкал полонянок. Так бы воины и увели их в стан, если бы одна из них не открыла своего лица. Всего мгновение смотрели на Всеволода большие серые и печальные глаза, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы князь догадался, что перед ним не половчанка и не куманка. Он придержал ее и сказал:

– Братец Святослав, я оставлю ее себе.

– И хорошо, – отозвался Святослав.

Через три дня, предав земле павших русичей, собрав и поделив с братом половецкую добычу, Всеволод отправился в свое княжество. Полонянку везли в добытой у врага кибитке. При ней неотступно следовали два воина. Князь Всеволод не беспокоил пленницу. Еще на месте сечи он задал ей через толмача два вопроса: «Кто ты? Как тебя звать?» Она же лица не открыла и промолчала. Всеволод увидел, что плечи ее дрожат от страха, он попытался разгадать ее положение близ половецкого князя, но это ему не удалось. В одном он убедился: она не была ни женой Секала, ни его наложницей. О том говорила ее убогая одежда. Спрятав полонянку в кибитку, Всеволод попытался забыть о ней. Ан нет, сие не удавалось: ее печальные глаза неотступно светились перед ним. В Переяславле князь отвел ей покой в своих палатах, приставил к ней добрую и ласковую мамку, боярыню Аглаю, и наказал ей:

– Ты, матушка Аглая, растопи лед в груди полонянки и выведай все, чем она жила.

Аглая больше месяца приходила к Всеволоду с пустыми руками.

– Одна поруха, родимый князь. Камень и есть камень холодный твоя полонянка.

– Может, она без языка? – спросил озадаченный князь.

– Не ведаю, родимый. Лицом-то она уж больно пригожа и статью хороша. А вот про язык не скажу. Да ты сам к ней зайди, княже. И чего тебе, не обремененному семеюшкой…

Всеволод вдовствовал уже около четырех лет. Все эти годы он не знал женского тепла. Да и семеюшка, царевна Елена, побочная дочь византийского императора Константина Мономаха, мало согревала его в последние годы. Какая-то неведомая болезнь не по дням, а по часам съедала тело и дух княгини. Когда она преставилась, то в раку положили кожу да кости.

Князь прислушался к совету Аглаи. Он не был человеком робкого десятка перед женками и сказал мамке:

– Я и впрямь вольный муж, потому и сраму за мной не будет. Однако идем, Аглаюшка, вместе, дабы не напугал девицу.

Полонянка сидела за рукоделием: вязала шерстяные чулки. С появлением князя и боярыни лишь на миг подняла глаза и вновь опустила к рукоделию.

Князь подошел к ней и проявил волю, поднял ее лицо за подбородок.

– Я – Всеволод, – сказал он и ткнул себя пальцем в грудь. – А ты? – Знал князь, чего от нее требует, и ждал ответа.

Полонянка смотрела на князя без страха, и не было в ее глазах печали. И сказала она то, что повергло князя в изумление. Она ответила по-русски:

– Мне ведомо, что ты князь Всеволод. И за то, что спас меня от неволи, буду молить Бога до конца дней своих о твоем здравии.

– Господи, но кто ты есть? Почему не откроешься? – воскликнул князь.

– За то винюсь, князь-батюшка. Десять лет молчала, как в полон нас увели да матушка с братиками пропала.

Всеволод присел рядом с полонянкой и, не спуская с ее лица удивленных глаз, спрашивал:

– Но откуда ты? Чья?

– Рыльские мы. Батюшка Петрил посадником там служил. Да сгинул в сече с половцами.

– Я помню то лихое время. Спустя год и у нас так было. Но где твоя матушка, где братья? И как тебя звать?

– Матушку и меньших ее увезли на рынок, там они и сгинули. Меня же оставили при князе Болуше. Имя мое Аннушка, так в рождении нарекли. А в крещении – Авдотья.

– Аннушка… Какое хорошее имя. Но как ты жила в полоне?

Анна опустила голову, долго молчала, потом тихо ответила:

– О том в одночасье не поведаешь.

Всеволод в этом ответе уловил другое: полонянка не хотела ворошить прошлое при Аглае. Все-таки спросил:

– Может, страшно вспомнить прошлое?

– Нет, князь-батюшка. Да о том ты тоже узнаешь.

– Я терпелив и подожду, когда найдешь нужным рассказать, – ответил Всеволод. – И рад тому, что узнал. Думал, что ты половчанка или куманка. Ан нет, и это отрадно. Теперь слушай князя. – Он встал, и Анна встала. Она уже избавилась от сутулости и была ниже князя всего на два вершка. – Отныне тебе, боярской дочери, не сидеть затворницей. Аглая принесет новые платья, а после полудня я позову тебя на трапезу. Поклониться моим боярам, воеводам и княжим мужам.

Анна, однако, отказалась от трапезы.

– Повремени, князь-батюшка, еще день-другой. Ноне все так неожиданно, и я потерялась.

– Будь по-твоему. Не на пожар же собираемся, – согласился князь.

Всеволод не тревожил Анну еще три дня, но наступило воскресенье, и он пришел за нею, дабы увести. А едва увидел, у него пропало всякое желание показывать ее кому-либо. Только он один хотел владеть этой до неузнаваемости преобразившейся молодой боярышней. Анна была смущена своим преображением. Зато Аглая сияла, как утреннее солнце, омытое росой. Она, многие годы простоявшая близ греческой царевны, знала покоряющую силу византийского одеяния. На Анне все было из того, что принадлежало княгине Елене.

– Ты доволен, родимый князь? – спросила Аглая.

Он же только погладил ее по спине. А сам попытался заглянуть в лицо Анны.

– Посмотри на меня, боярышня, – попросил Всеволод.

И Анна подняла на князя большие серые глаза. В них светилась благодарность, а на белом чистом лице появилась улыбка. Русая коса с золотой лентой лежала на высокой груди, оттеняя лебединую шею. Тонкий стан, препоясанный шелковым поясом, подсказал князю, что Анна только что вышла из отрочества.

– Господи, да как же тебя, лебедушку, не показать всему миру! – воскликнул князь. И Всеволод счел нужным отвести Анну в трапезную. Но перед тем как выйти из покоя, он спросил Анну: – Если я позову тебя в семеюшку, будет ли на то твоя воля?

– Я невинна. Но достойна ли твоей милости? – спросила Анна.

Ответ полонянки на сомнения князя по поводу ее девственности, выраженный в двух словах, поразил его своей простотой и ясностью, и он вновь воскликнул:

– Лучшей доли у меня не будет!

– Я буду верной тебе рабой, – тихо произнесла Анна и опустилась на колени, поцеловала руку князя.

Всеволод поднял Анну и повел ее в трапезную. Там за столом сидело двадцать пять княжьих мужей, бояр, воевод. Все они, увидев рядом с Всеволодом незнакомку, разом встали и с удивлением осмотрев ее, склонили голову. Князь объявил им:

– Мужи мои славные, перед вами боярышня Анна, дочь рыльского боярина Петрила, коего вы должны помнить. Любите ее и жалуйте, мою будущую еемеюшку.

– Слава Всеволоду, слава Анне! – единым духом отозвались боевые соратники удельного князя.

И прошел год мирной супружеской жизни Всеволода и Анны. Они были счастливы, потому как полюбили друг друга. Во всем они сошлись нравами, оба покладистые, мягкосердечные, уступчивые и согласные, чего никогда раньше не было у Всеволода с Еленой. Анна уже готовилась стать матерью, была на сносях. И рожать бы ей в княжеских палатах Переяславля, да все обернулось не так, как хотели. На Пасху их позвали в Киев. Так уж было принято, когда на великий весенний праздник многие удельные князья собирались в стольный град на торжественную литургию в честь Воскресения Господня. В Киеве княгиня чуть приболела и на день задержала отъезд. И теперь Всеволод спешил к родам добраться до Переяславля.

Путь им перекрыла половецкая орда. Всеволод не отважился вступить с половцами в сечу. Знал он, что его пять тысяч воинов будут сметены и уничтожены в открытой степи. И повелел дружине повернуть вспять. А теперь судьба русичей зависела от выносливости и резвости коней. Всеволод, однако, верил, что его дружине посильно уйти от половцев. Кони ратников в зимнюю пору не голодали и к весне были в теле. И час и другой уходила дружина Всеволода от поганых, не сбавляя хода и без помех. Половцы еще не сели на хвост ратникам. И в Киев Всеволод отправил двух гонцов уведомить великого князя Изяслава. Ан беда пришла оттуда, откуда князь и не ждал ее.

В хвост дружины прискакал гридень из охраны княгини Анны. Осадив коня, молодой воин крикнул:

– Князь-батюшка, княгиня Анна дитем мается, тебя зовет.

В пот ударило Всеволода, оторопь пришла. «Эко не ко времени! – мелькнуло у него. – Да час пришел, и не остановить». Рядом с князем рысил тысяцкий Ивор.

– Смотри тут! – крикнул князь Ивору и ударил плетью коня, наметом помчался вдоль конного строя, в котором где-то в середине, в половецкой кибитке, запряженной парой коней, ехали княгиня Анна с Аглаей и сенной девицей. Пока Всеволод догонял кибитку, мысли черные, словно воронье, кружились. Знал он, что такое роды. Когда Елена рожала первенца Владимира, исстрадался, изошелся душою и телом. А ведь Елена разрешилась в тереме и повитухи близ нее были искусные. И все под руками, дабы помочь роженице и облегчить страдания. Правда, тогда Елена, царство ей небесное, рожала богатыря. Таким и был сын Всеволода Владимир Мономах. Тут пока было неведомо, кого принесет Анна. «Да и справится ли с родами при дикой скачке? Сумеют ли Аглая и Фрося помочь роженице? А вдруг нужно будет остановиться? Что же тогда? Дружину на врага повернуть, дабы уберечь Анну от половцев? Да убережешь ли? Так и так погибель!» – суматошливо мелькало в возбужденной голове князя.

Вот и кибитка. Возница исправен, и пара коней идет резво, не нарушая строй воинов. Всеволод поравнялся с кибиткой, спросил возницу:

– Ну как там, Ждан?

– Матушка держится. Еще крепится, – торопливо ответил Ждан. – Но схватки начались и воды уже отошли, как повернули вспять.

– Воды, схватки! Господи, какие муки! – посетовал Всеволод. Он было вознамерился перебраться на скаку к вознице, а от него – в кибитку. Но князя упредила Аглая. Она видела из кибитки смятенного Всеволода. Откинув войлочную кошму, крикнула:

– Родимый батюшка, ты уж нам не докучай! Да ворогов не допусти к нам. Смертный страх обуял нас! – призналась Аглая.

Княгиня Анна и впрямь почувствовала в душе ужас, как только услышала, что навстречу им идут половцы. На миг представив себе, что с нею будет, ежели она попадет в руки жестокого князя Акала, старшего сына князя Секала, у нее, казалось, оборвалось сердце. А как только кони повернули в обратный путь и тряска в кибитке от быстрой езды стала нестерпимой, у Анны начались родовые схватки. Не в состоянии сдержать боли, она зашлась криком. Аглая и Фрося перепугались, не зная, что делать. А придя в себя, напоили Анну целебным настоем, а Аглая принялась растирать роженице живот.

Анна немного успокоилась, но страх не покинул ее. И лик злобного Акала, словно живой, метался перед ее взором. Еще в те годы, когда Анна была тринадцатилетней отроковицей, юный князь добивался у деда Болуша, чтобы тот отдал Анну ему в наложницы. Однако старый князь дорожил ею. Она для него была больше чем полонянка. Еще в молодые годы князь Болуш добыл в южном походе иранскую женщину. Она была искусница в лечении всех болей. Но то было не главное. Молодой Болуш не знал хворей и был очень охоч до женщин. Плоть бушевала в нем. Пять жен едва ублажали его. Но с годами силы иссякли, а жажда осталась. Тут-то иранка Осана и спасала его от бесовских мук. Она знала, как заставить мужчину быть сильным в детородной справе. Но с годами и Осана постарела, ее руки ослабли и перестали творить чудеса. В это же время в шатрах Болуша появилась россиянка Анна. И прозорливый Болуш отдал в учение Осане девятилетнюю полонянку. Анна оказалась прилежной ученицей и за три года познала многие тайны древней иранской магии. Но больше всего она преуспела в том, чего ожидал от нее Болуш. Руки Анны оказались более искусными, чем у Осаны. И стоило только Болушу занемочь жаждой плоти, как он звал к себе Анну и отдавался во власть искусницы. Она поила его снадобьями, приготовленными по рецептам Осаны, а ее умелые руки завершали чудо. Старый князь Болуш забывал о своем возрасте и ублажал себя с самой молодой и горячей из жен.

Анна была благодарна половецкому князю за то, что над нею он не насильничал. Может быть, ему сие и не удалось бы, потому как Осана наделила Анну не только искусством возбуждать мужей, но передала ей и тайну гашения мужской похоти. Позже тем она и спасалась от домоганий молодого князя Акала, когда его дед князь Болуш погиб в сече с черниговцами. Дорогой ценой платила Анна за каждую победу над Акалом. Он становился зверем, избивал ее, грозился убить или отдать на потеху воинам. Что сдерживало Акала от крайностей, Анна не знала. Но теперь княгиня была уверена, что, ежели попадет в руки Акала, ей пощады не будет. И это мешало роженице справиться с тем, что в сей день и час было главным в ее жизни. Она никак не помогала младенцу покинуть лоно. Анна кричала от боли, страдала от немощи, потому как страх лишил ее силы, так нужной в сей час каждой роженице.

Князь Всеволод продолжал скакать рядом с кибиткой. Он слышал стенания Анны, и его сердце тоже заходилось от боли. Но ему оставалось одно: страдать беспомощно. Иной раз он отвлекался от того, что происходило в кибитке, отъезжал в сторону, окидывал взглядом дружину и видел, что кони идут как должно. И зная, что половцы не в состоянии двигаться быстрее, успокаивался, вновь возвращался к кибитке.

До Киева оставалось четверть поприща, когда из кибитки показалась боярыня Аглая и позвала Всеволода.

– Князь-батюшка, вызволяй из беды, – крикнула она.

В свои тридцать девять лет князь был еще ловок и быстр. Он подлетел к кибитке и перемахнул с коня на козлы к вознице, с них нырнул вовнутрь.

– Государь, родимый, помоги мне, – услыхал он хриплый зов княгини.

– Князь-батюшка, возьми ее за руки, дай вместе с нею волю дитю, – подсказала Аглая.

Он подобрался к Анне, взял ее руки и принялся водить ими по животу, нажимая все сильнее и сильнее, вкладывая в руки Анны всю свою мощь. Всеволод близко приник к лицу Анны и повторял:

– Все будет лепно, лебедушка! Мукам уже конец!

Анна отозвалась на ласку, страх улетучился, она поверила, что все будет хорошо. Ноги ее развернулись до предела, лоно разверзлось, и показалась головка дитя. Аглая подложила под нее свои руки. Из лона что-то текло, может быть, кровь, но дитя уже выходило свободно. Вот только пуповина связывала его с матерью, но Фрося ее ловко перевязала и обрезала. Еще мгновение – и Анна освободилась от дитя, слабо простонала и устало откинула голову на кошму. Дитя уже покоилось на чистой холстине в руках Аглаи. В кибитке воцарилась тишина, только стук колес, только топот копыт доносились до чуткого слуха замерших в ожидании детского плача страдальцев. Ан нет, девочка не плакала. Она открыла глазенки и загулькала, загулькала. Но всем показалось, что она засмеялась. И стало жутковато: никто из них не слышал, не знал подобного, чтобы дитя не огласило плачем свое появление на свет Божий. И первой пришла в себя Аглая, крестясь, воскликнула:

– Князь родимый, чудеса-то какие! Она смеется! Ой, страсти нас ждут!

– Да пусть смеется, – избавившись от оторопи, ответил Всеволод. – Знать, тому причина.

И совсем немного прошло времени, как «причина», по мнению Всеволода, прояснилась. В тот миг, когда княжна Евпраксия появилась на свет, половецкая орда прекратила преследование дружины Всеволода и повернула на Чернигов. Князь еще и кибитку не покинул, как из хвоста дружины примчался тысяцкий Ивор, спросил у воинов, где князь, и, подскакав к кибитке, крикнул:

– Княже, орда отстала и повернула к Чернигову!

Всеволод выбрался из кибитки, взял за повод коня, ухватился за гриву и перемахнул в седло, спросил Ивора:

– А дозоры идут за ордой?

– Идут, княже!

– Но останавливаться нельзя, мы идем на Киев.

Всеволод знал: половцы коварны. И то, что они прекратили преследовать переяславскую дружину, не давало повода успокоиться и забыть о враге. И дружина продолжала путь к стольному граду, дабы вместе с великим князем Изяславом прийти на помощь Чернигову, где княжил их брат Святослав.

Глава вторая
Маркграфы Штаденские

Маркграф Нордмарки Удон Штаденский, один из самых могущественных и богатых графов Саксонского дома Германии, был к тому же и прозорливым политиком. Складывая в целое разные мелкие события конца XI века, он пришел к выводу о том, что совсем скоро, может быть даже в последнее десятилетие века, начнется распад великой Римско-Германской империи. И виной тому окажется император Генрих IV. Все северные князья Германии были им недовольны за военные поборы и неудачи в войнах, горожане ненавидели его за непосильные налоги, за то, что силой забирал в войско всех мужчин. С Италией Генрих находился в постоянной вражде, и там главным врагом его был папа римский Григорий VII.

Однако маркграф Удон не особо утруждался тщетными размышлениями о судьбах державы. Он пытался разобраться в личных делах своей жизни. Еще полный сил и здоровья, деятельный, он был страшно недоволен своим наследником, старшим сыном Генрихом. И вот уже какой год он занимался воспитанием будущего маркграфа Нордмарки. Озабоченность отца была неслучайной. Его старший сын, которому миновало уже шестнадцать лет, появился на свет болезненным, недоразвитым ребенком. Подрастая, он все больше внушал опасения, что так и останется убогим. Щеки его никогда не украшал румянец, впалая грудь не позволяла расправить плечи. Он с детства был сутул и походил на старца, был малоподвижен, не любил бегать, потому что быстро утомлялся. Ноги у него были тонкие и до сих вор оставались журавлиными. Однако после десяти лет юный маркграф удивлял всех, кто хоть однажды увидел его. У него сложилось покоряющей красоты ангельское лицо. Ласковые голубые глаза, нежные, красиво очерченные губы, мягкий овал лица, прямой нос, золотистые локоны, ниспадающие на плечи, – все покоряло. Родные и близкие умилялись лицом Генриха. И лишь отец оставался недоволен им, а случалось, когда он ненавидел это ангельское лицо. Маркграфу Удону хотелось видеть сына сильным и смелым рыцарем, побеждающим в турнирах. Но увы, об этом отцу оставалось только мечтать.

И все-таки маркграф Удон мог бы гордиться сыном, хотя бы потому что Генрих рос умным и очень способным к наукам отроком. Он без особых усилий со стороны взрослых в шесть лет научился читать и писать. В семилетнем возрасте увлекся латынью и через два года читал книги по истории Древнего Рима. Он охотно читал священные писания о житии святых, сам писал хронику текущей жизни. Со временем это дарование сына тоже стало пугать отца. Он не мог допустить, чтобы его наследник избрал себе путь священнослужителя. И лишь только Генриху исполнилось двенадцать лет, как отец отлучил его от всяких книжных занятий и взялся воспитывать в рыцарском духе. Вместо стила он вложил в руки отрока меч и сам обучал владеть этим рыцарским оружием. Но было похоже, что все потуги отца окажутся напрасными. Любой крестьянский мальчишка мог справиться с юным графом с помощью палки, которой гонял по лугам гусей. Маркграф приходил в отчаяние, а порою в ярость, которой был подвержен. Он кричал на сына, и глаза его метали молнии. Но, видя, что отрок лишь смиренно смотрит на него и начинает дрожать от страха, Удон убегал со двора в замок и там набрасывался с упреками на мать Генриха графиню Гедвигу.

– Подумать только, такая сильная женщина, а родила какого-то журавленка! Я его видеть не могу, он меня бесит! Род Штаденов с ним прекратится!

Графиня Гедвига не всегда терпела напрасные упреки и выпускала коготки.

– Зачем ты меня выбрал? Мы с тобой родня в четвертом колене. Вот и пожинай увядание рода.

– Что ты говоришь напраслину? А Людигер Удо, этот будущий победитель турниров, разве не наш сын?

Маркграф безнадежно махал рукой, уходил в трапезную, там выпивал кубок рейнского и взбодренный возвращался на плац, где в это время с Генрихом занимался старый слуга и бывалый воин Карл. Маркграф спрашивал его:

– Скажи мне, верный Карл, преуспеет ли когда-нибудь наш журавленок в военной справе?

– Ваша светлость, ваш сын во всем преуспеет, когда придет час, – довольно уверенно отвечал Карл.

– Я поверю тебе, когда увижу хоть что-нибудь из рыцарских задатков Длинного. Учи его, учи, старый лентяй! – И Удон садился на большое, грубой работы кресло под деревом, нацеливал свирепые глаза на сына и нетерпеливо ждал, когда тот поднимет меч.

Но Генрих, который стоял в девяти шагах от отца, вместо того, чтобы заняться с Карлом фехтованием, взялся ковырять мечом землю между камнями. Увидев такое кощунство над святым оружием графа Экберта, доставшимся Удону в наследство, он потерял над собой власть.

– Защищайся, негодный мальчишка! – И, обнажив меч, грозно двинулся на сына.

Однако Генриха грудью защитил отважный Карл.

– Ваша светлость, помилуйте! Дайте нам срок, и мы будем биться на равных с любым рыцарем!

Маркграф заскрипел зубами и убрал меч в ножны. Он слишком дорожил своей честью, чтобы размахивать в гневе мечом перед отроком. Покидая плац с низко опущенной головой от тяжелого разочарования в старшем сыне, он вспомнил о младшем Людигере Удо, и на сердце стало еще тяжелей. Людигер подрастал при матери Удона графине Иде. Отдали его на воспитание бабушке не случайно, а по ее жесткому требованию. Лет пять назад старая женщина сказала:

– Вы, Штадены, получите в наследство мое состояние, замок и земли только в том случае, ежели внук мой Удо вырастет при мне.

Маркграф Удон было взбунтовался. Но мать усмирила его:

– Ты забыл, что у меня есть еще внучка? Все ей оставлю, ежели не будет по-моему. А теперь уходи, неблагодарный, с моих глаз.

Удон хорошо знал свою мать. В гневе она была неукротима, и сам он унаследовал ее норов до предела. И маркграф смирился с требованием матери, отправил любимого сына Людигера в замок Экберт.

Наступил 1080 год. Маркграф Штаденский с отчаянием признался в поражении: ему не удалось воспитать из тщедушного Генриха отважного рыцаря. И Удон решился на другую крайность. Он счел, что для сына нужно найти сильной крови невесту. «О, если я найду ему хорошую самку, потомство будет достойным имени графов Штаденских», – часто повторял Удон. Однако и этой цели Удону не удалось достичь. Сколько он не перебирал имен известных ему князей, графов, ни у кого из них не было дочери, достойной стать женою его сына, ни одна не давала надежды на сильное потомство. А ежели у кого и подрастала крепкая девочка, то по канонам веры брак с нею мог быть осужден, как греховный, ведущий к кровосмешению.

Как бы потекла далее судьба будущего маркграфа Генриха, никто не мог предсказать, если бы не счастливый случай, как показалось Удону. На Рождество Христово приехала в замок Штаден вдова великого князя всея Руси Святослава Ярославича княгиня Ода. После смерти мужа она через год вернулась из Киева в Гамбург и там в родовом замке жила с сыном Вартеславом в уединении. Маркграфу Удону Ода приходилась дальней родственницей. Встречались княгиня и маркграф редко, как вспоминал Удон, всего несколько раз до замужества и однажды, когда она овдовела и вернулась на родину. Удон не испытывал к Оде нежных родственных чувств. А последнее время даже завидовал, когда узнал, что, покидая Киев, Ода увезла оттуда много драгоценностей и золота. Все это, говорили, составляло несметное богатство. Добавляли к сказанному, будто бы княгиня Ода столько же закопала в каком-то селении под Киевом, то ли в Берестове, то ли в Василькове. Однако зависть Удона погасла, когда на Рождество Христово Ода преподнесла ему, как он скажет потом, бесценный подарок.

Княгиня Ода, дочь графа Липпольда Штаденского и графини Эльсторн, племянница императора Генриха III по отцу и папы римского Льва IX по матери, была неутомимая, смелая и умная женщина. Ей было около пятидесяти лет, а она жила по законам двадцатилетней девицы. Появившись в Штадене и увидев своего племянника Генриха, она по-русски запричитала:

– Господи, какой же ты болезненный да хилый! Что с тобой делать, как силушкой налить, как выпрямить? – Ода помяла косточки Генриха в своих крепких объятиях. – Нет, нет, таким тебе быть не должно. – И спросила маркграфа: – Братец любезный, искал ли ты своему чаду невесту в восточных землях?

– В каких землях? В Польше, в Богемии? Нет, не искал, – ответил Удон.

– Господи, какие Польша, Богемия! – рассердилась Ода. – На великой Руси – вот где есть невесты для Генриха!

– И кто они, дворовые девки? – в сердцах спросил Удон, потому как бесцеремонность Оды ему не понравилась.

– Однако и дворовые девицы там хороши. Да я твоему наследнику княжну посоветую засватать.

– Княжну? Ну говори, – миролюбиво ответил Удон.

– Истинно княжну. И дочь великого князя к тому же.

– Она не уродина, не перезрелая дева?

– Окстись, братец! – чисто по-русски ответила Ода.

– Ну так поведай! Да садитесь все к столу. И ты, сын, садись, – распорядился Удон. Как все уселись, сказал: – Слушаем тебя, княгиня Ода.

– Она еще отроковица, предпоследнее дитя князя Всеволода и княгини Анны, внучка великого князя Ярослава Мудрого.

– Но чем она тебя удивила? – спросила графиня Гедвига, зная излишнюю восторженность Оды.

– О боже! Она огонь и соловей, и ангел, и бесенок, и умная головушка! Всего в ней вдоволь, потому и удивляет. Ей тринадцать лет, и если мы ее привезем и год-другой она обвыкнется, речь нашу познает, тогда, – Ода захлопала в ладоши, – тогда, как на Руси, мы будем кричать жениху и невесте «Горько!».

– Остановись, Ода, остановись! – потребовал Удон. – Лучше скажи толком: сколько у великого князя сынов, дочерей?

– Еще две дочери и два сына. Но княжата, думаю, вас не волнуют, а дочери… Старшая Анна-Янка была просватана за византийского царевича Константина. Они многажды виделись в Киеве, полюбили друг друга, но когда после сговора он вернулся в Константинополь, его насильно постригли в монахи. А средняя дочь замужем тоже за византийским царевичем. Вот и все.

– Крепко ли сидит на троне князь Всеволод? – спросил Удон.

– Он будет царствовать до заката дней.

– И что же ты посоветуешь делать? – спросила Гедвига.

– Я бы узнала, что думает о том ваш сын.

– Ну полно, полно. Сыну должно слушать и соглашаться с нами, – заметил маркграф и спросил супругу: – Не так ли я мыслю, дорогая?

– Ты всегда прав, государь, – ответила Гедвига. – Но если бы Генриха и спросили, он согласился бы с нашей о нем заботой.

– Я выражаю тебе, Ода, великую благодарность. А теперь подумаем о сватовстве. Русь ведь очень далеко от нас, – размышлял Удон.

Имея в своем характере военную косточку и будучи нетерпелив, он приказал своим придворным готовиться в дальний путь, дабы кто-то другой не опередил его на пути к здоровой и богатой невесте. Удон счел, что ему самому следует ехать на Русь. И сын должен быть при нем. Только так, считал он, удастся без проволочек заключить брачный союз с великим князем россов. И только лично можно будет поторговаться за приданое, потому как в другом случае князь может и обмануть.

Однако сборы в путешествие не протекали гладко. И причиной тому оказался император Генрих IV. Сказывали потом, что все случилось из-за болезненной заносчивости маркграфа Удона. Еще в первый день сборов в дорогу княгиня Ода сказала ему: