Жизнь волшебника

Ведь хлеб бывает только свежим (правда, лишь теоретически), не пропечённым, вчерашним или

старым. Старый – это не проданный за два-три дня в райцентре и привезённый в Пылёвку. Но это

всё равно лучше, чем откровенный брак, когда тесто почему-то не поднимается и булки похожи на

лепёшки: бледные и плотные. Хотя, чего уж совсем-то действительность искажать – бывает, ведь

привозят и батоны. Ну, правда, тоже сплюснутые и сухие, как в знойной Африке.

Или вот ещё вопрос: сколько булок здесь разрешается купить зараз? Неужели столько, сколько

унесёшь? Нет, в Пылёвке, где, собственно, этот хлеб и выращивается, порядка больше. Там

полагаются не более двух булок в руки, независимо от их качества. А с другой стороны, зачем

здесь брать хлеба больше, чем съешь? Это не Выберино, где хлебом ещё и чушек надо накормить,

потому что комбикорм куда дороже. Ну ладно, только не надо тут про комбикорм…

Ох, и кучеряво живут, однако, москвичи! Ну, да Москва – на то и Москва. Не то, что Пылёвка,

которая вроде мышки какой-то. Так чем же тут один хлеб отличается от другого? Названия сортов

ни о чём не говорят. Их и запоминать не стоит – дома всё равно не пригодится. Взять булку

поподжаристей, да и всё. И, пожалуй, ещё батон. Батон, правда, какой-то странный – тонкий, но с

полметра длиной: не то батон, не то палка колбасы. А мягкий какой! Тогда лучше уж два – чтобы

всей комнате хватило, пусть будущие историки тоже попробуют. Таких батонов, кстати, всего два и

осталось. Странно, любого хлеба и батонов хоть завались, а этих – два.

А тут Романа дёргает сзади за рукав лысоватый мужичок.

– Чего тебе? – с удивлением оборачивается Роман.

– Ты бы мне один батон уступил, – просит тот.

474

Роман с полминуты стоит, не понимая, что происходит. Кажется, мужик говорит на каком-то

неизвестном языке, настолько не понятен смысл его просьбы. На всякий случай Роман ещё раз

оглядывает полки. Да тут всякими батонами хоть завались, а ему именно этот отдай. Ну и дела:

приехал первый раз в Москву, купил два первых московских батона, и то кого-то ущемил. Роман

смотрит на мужика как на какой-то выставочный экземпляр, а тот, даже не понимая, как на него

смотрят, ждёт доверчиво и тихо. У него блёклые ресницы и кожа на лице бледная, комнатная,

кажется, никогда в жизни не видевшая ни ветра, ни дождя, ни того, как колос в поле растёт.

– Так вы другой возьмите, – советует Роман.

– Нет, длинные мне больше нравятся, – настаивает на своём обделённый москвич, продолжая

просительно ждать.

Какая же удобная у него лысина. Вот бы по ней этим батоном! Хотя толку-то – этот батон

слишком мягкий, вот если бы таким звонким, как в Пылёвке!

– Ничего, один-то раз и на другом хлебушке перебьёшься, – не совсем ласково отвечает Роман,

чувствуя в себе невольное нервное потряхивание.

– Хам, – вдруг говорит москвич, – понаехали тут.

Роман смотрит на лысого, печально задумавшись – придушить его, что ли, прямо тут, на месте?

Хотя, пожалуй, не стоит – надо же ещё на следующий год в институт поступать. Лучше просто

отойти.

А вот зачем, набрав продукты, он идёт в общежитие – и самому не понятно. Мог бы в любой

столовке перекусить. Привычка какая-то ведёт – общежитие уже воспринимается как дом.

Во дворе обгоняет «скорая», мягко присев, тормозит у ближайшего подъезда. Из машины

выскакивают двое хохочущих санитаров, хватают пустые носилки, один на ходу досказывает

анекдот про Василия Ивановича. За ними спешит сестра с чемоданчиком в руке, тоже смеющаяся

над анекдотом. Водитель за стеклом тут же раскрывает газету и теряется в ней с головой. Судя по

носилкам, это вызов к тяжелому больному. Что же они, вот так, со смехом, и к больному прибегут?

Чужая беда здесь – лишь работа, никого не трогает. Да и как она может трогать, если её здесь так

много? В Москве всего много: и бед, и радостей. Уж кто к чему приставлен. В одной сказке дурак

смеялся на похоронах и плакал на свадьбах. Здесь, наверное, каждый может так. В Москве

невольно чувствуешь себя инородным телом, соринкой. Хотя, казалось бы, здесь всё так

стабильно и вечно: люди склеены тут друг с другом разными правилами, постановлениями,

расписаниями, привычками, порядками, создавая тем самым такую мощную концентрацию

человеческого, такой сплав-магнит, который мгновенно перемагнитит и тебя под нечто общее.

Было бы логичней чувствовать себя здесь частью целого, но ты почему-то чувствуешь себя ничем.

А в общем-то, понятно, почему – город для тебя закрыт и останется таким до тех пор, пока не

приголубит какой-нибудь женщиной. Это уж проверено.

Абитуриенты, всё так же корпящие за учебниками, встречают его дружным теперь уже

голодным блеском шести стёкол. За продуктами идти боязно: уйдёшь и не выучишь именно то, что

на экзамене попадёт.

Роман выкладывает на стол хлеб, колбасу, молоко в пакетах. Все, оживившись, подтягиваются

ближе, жуют. Что ж, вроде бы неплохие ребята, свои.

– А вы почему не занимаетесь? – с участием спрашивает ленинградец.

Он для них старший – они не могут называть его на «ты».

– Ничего, ничего, вы учите, – успокаивает их Роман, – а я сегодня отдохну, да завтра вас и

догоню.

Они даже перестают жевать. Как это он их догонит? Напившись молока, Роман садится на

кровать, всё же открывает учебник.

– Нет, сегодня не могу, – тут же сдаётся он, откладывая книгу, – голова болит.

– Отчего? – почти рассерженный на его безделье, интересуется ленинградец.

– Да это всё из-за хлеба. Стоял в магазине, думал, думал, какую булку купить, вот голова и

разболелась. Не умею, видно, выбирать. Не привык. Я, однако, лучше вздремну немного.

Кто-то из них смеётся: то ли паренёк из Омска, то ли паренёк из Таллинна. Ну и ладно. Уже и

глаза открывать не хочется, чтобы посмотреть. Что они, эти городские, в хлебе понимают? А сон

будто караулил – тут как тут.

Проснувшись минут через десять, Роман находит абитуриентов за теми же книгами – по

отношению друг к другу они прямо как бегуны на дистанции.

– Вы бы тоже позанимались немного, – почти просит ленинградец, – а то ведь не поступите.

– Только не сегодня, – отвечает Роман. – Мне сегодня по программе надо ещё в метро

прокатиться.

– Что?! – чуть не в голос спрашивают они.

– Что, что? – усмехается Роман. – Это вы всё уже видели, а я в метро ещё ни разу не был.

В метро удивительным оказывается не само метро, а люди. Наблюдать за ними здесь удобней

всего, потому что тут они тебя совсем не видят. Читают все, как абитуриенты в комнате, будто вся

Москва тоже накануне экзаменов. Это кажется почти ненормальным – просто какой-то перебор.

475

Или, напротив, это нормальная форма поведения здесь? Кто-то читает с интересом, кто-то для

того, чтобы себя занять, а кто-то, наверное, уже потому, что не читать здесь неприлично. Гостей

столицы видно сразу – они не читают.

И всё же москвичи – люди особенные. В вагон входит женщина и останавливается, почти

уткнувшись лицом в стенку. Кругом всё свободно, но она почему-то стоит, едва не касаясь стенки

кончиком носа, глядя сквозь неё, как сквозь стекло. Наверное, она несчастна – счастливых людей с

таким взглядом не бывает. Сколько их, таких, в Москве? Великие тысячи. Вот отживёт она своё в

этом муравейнике, умрёт и где тут можно будет увидеть её след? Даже страшно. Зато сейчас в её

руке сумка с весёлой надписью прыгающими буквами: «Цирк, цирк, цирк!» Цирк и есть, потому что

и эта женщина, и все вокруг знают о своёй ничтожности в этом многолюдном мире. Знают, а всё

равно живут. Ну, а куда денешься? А чего тот парень в новом джинсовом костюме густо-синего

цвета, подняв чёрную, торчащую, как лопата, бороду долго и пристально глядит в потолок? Да

ничего там нет – потолок как потолок. А напротив – другая женщина. Сидит, сильно, как-то

судорожно сжавшись, крепко стиснув колени. У неё неестественно большие глаза. Она пытается

дремать: глаза её то и дело закрываются, а лицо остаётся таким же напряжённым, словно

ожидающим пощёчину. А вот ещё женщина: молодая, но со старческой миной на лице. А рядом с

ней – современная мадонна с ребёнком. Лицо бледное от пудры и крема, глаза тонко,

художественно нарисованы. Только вот ребёнок её уж как-то слишком смирно, по-кукольному

приткнут на коленях, как не имеющий к ней особого отношения.

У дверей, рядом с интеллигентной элегантной мамой, сидит большой раскормленный идиот.

Потрясающ его напряжённый, пристальный взгляд. Что, казалось бы, должно быть в глазах

идиота? Пустота. А тут какая-то странная, гнутая, но всё-таки пронзительная, как молния, мысль.

Лицо безжизненно и тупо, а глаза смотрят спокойно, и (о ужас!) почти философски. Так, будто он

сам осмысленно отказывается от здешнего разума, как от чего-то незначительного и скучного.

Отказывается в пользу чего-то своего! Увидеть бы сейчас себя через его кривое сознание. А вдруг

это и есть самая предельная истина о тебе?

Как ни крути, а люди тут в основном хмурые, замкнутые, будто усталые от какого-то незаметного

сразу нездоровья. Не это ли разрисованное подземелье делает их такими? Хорошо сложенных

мужиков не видать. В основном холёные, изнеженные, интеллигентные, словно подъеденные

цивилизацией. Всё мужское в них рассосано комфортом и сытостью. Зачем напрягаться, если

сытно и так? А весь остальной фасад можно сделать рубашкой и брюками. А женщинам в этом

смысле так и того проще. Их возможности ещё шире. У москвичек и возраст не поймёшь – всё

замазано. Было бы, в принципе, хоть какое-то лицо-площадка, а всё остальное можно нарисовать.

«Нет, но почему же вы все тусклые-то такие? Вы ещё и не рады тут ничему? Что же, для вас

ещё один сорт хлеба придумать? Или радоваться совсем разучились? Поучитесь тогда у меня. Я

специально буду улыбаться, улыбаться и улыбаться».

А может быть, махнуть рукой на этих москвичек и не заглядываться на них? Все они будто на

порядок чужие. В общежитских коридорах попадается немало симпатичных девчонок. Вдруг и

землячки есть среди них? Они всё-таки чем-то ближе. Конечно! Почему эта простая мысль не

пришла в голову раньше? Завтра на консультации надо будет осмотреться.

Поднявшись из метро, Роман входит в какой-то фирменный магазин. В отдел «брюки»

очередина – и все, получается, за штанами. Интересно, как видит эту неубывающую очередь

продавщица, работающая тут лет десять? Наверное, думает: когда же, наконец, все будут в новых

штанах? Или уже не думает? Просто будет до пенсии брюки продавать, да всё. Ну а эта

длиннющая очередь за чем?

– Что продают? – спрашивает Роман в хвосте.

– Рубашки, – отвечает кто-то.

А вот рубашку или даже две не мешало бы купить. Все свои старые совсем истрепались.

Придётся стоять. Очередь длиной метров в шестьдесят почти не движется. Что ж, деваться

некуда… Но как непривычно стоять. Чем дольше стоишь, тем больше кажется, что уже само это

стояние куда дороже рубашек. Люди читают и в очереди. Это и понятно: разве очередь это не

жизнь?

Самое интересное обнаруживается уже перед продавцами. Рядом почти без очереди продают

такие же рубашки, но только с пуговичками. А в этой очереди – рубашки с кнопочками. Черт

возьми, да кто же знал?! И он за этими кнопочками стоит уже полтора часа? Что же, бросить эту

очередь и перейти в другую? «Эх, Москва, Москва, нам бы твои заботы!» – думает Роман, покупая

всё-таки модную рубашку с кнопочками. А что делать, если уже отстоял, как дурак? Зато в Пылёвке

он будет самым модным.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

Звёздочка

476

А на консультации хоть сквозь землю провались. И не потому, что подготовлен слабее других

(это само собой понятно) – тут другое: вроде бы самый большой мужик в аудитории, сибиряк, к

тому же, и с соплями – насморк! До занятий всё было сухо, а сел за стол, взялся за ручку, и нос как

продырявили. Знал бы, так хотя бы платком запасся. Сиди теперь, гоняй сопли, да мотай их на

свои сибирские кулаки. По сторонам смотреть стыдно и забота только одна: как бы швыркать

потише. А тут снова, как вчера в хлебном отделе, кто-то сзади за рукав дёргает. В воображении так

и вспыхивает очередной москвич с комнатным лицом.

Роман оглядывается, зажав ладонью всё лицо до самых глаз. Красивая девушка с длинной

русой косой (бог ты мой, где только живут такие!) протягивает ему крохотную баночку с бальзамом,

который все называют вьетнамской звёздочкой, знаками показывая, чтобы он потёр около носа.

Ничего не остаётся, как взять её свободной рукой, благодарно кивая своей дурной башкой с

жидким носом.

Из открытой баночки по аудитории расплывается такой густой запах эвкалиптового масла, что с

передних столов даже оглядываются. А облегчение от бальзама и в самом деле есть. Нос сохнет, в

голове светлеет. Роман поворачивается, чтобы вернуть баночку, но девушка машет рукой: мол,

после отдашь, натирай ещё… А ведь девочка-то что надо! Интересно, откуда она приехала? Вот

если бы из Читы!

Консультация заканчивается. Закрывая тетрадку, Роман роняет ручку под стол, а когда находит

её там, его спасительницы уже нет. Он выбегает на улицу и видит, как она, высокая и стройная, с

сумкой на плече, в длинной развивающейся юбке стремительно идёт к метро. Нет, приезжие по

Москве так не ходят. К тому же, будь она приезжей, то жила бы в общежитии, а это – в другую

сторону. Значит – москвичка. А жаль… Москвички не для него, вчера на них поставлен крест.

Москвичи вообще живут в каком-то ином, почти чужом мире. Ему в этот мир не хочется совсем. Но

баночку надо вернуть.

Москвичка есть москвичка, она и оборачивается на него, уже не узнавая, с готовым

недоумением и взглядом свысока. Роман протягивает на ладони крохотную баночку с бальзамом.

– Ой, я и забыла, – спохватывается она с какой-то, будто невольной улыбкой.

– Спасибо, спасли, – говорит Роман. – И как только угораздило меня простыть при такой тёплой

погоде!

– В тёплую погоду простывают от сквозняков, – замечает она.

Ох, и молодцао, ох и умница! А может быть, всё же познакомиться? И снова он словно

фотографирует её: шикарная, будто вовсе не московская коса, насмешливо-строгий взгляд карих

глаз, зеленоватые, чуть различающиеся оттенком кофта с юбкой. Нет, она не для него. И не для

такого знакомства, как ему нужно. Но он почему-то всё же нерешительно идёт рядом. Девушка

тоже замедляет шаг, всё же воспринимая его как провожатого. Если ей нужно до метро, то там они

и расстанутся. Этого расстояния как раз хватит, чтобы поговорить о сквозняках и погоде. Больше

им, к сожалению, и говорить не о чём.

У входа на станцию киоск с мороженым.

– Купим? – вдруг предлагает она, и тут же спохватившись, смеётся: – Ой, да ведь у вас насморк!

Роман занимает очередь, покупает ей эскимо в шоколаде, на которое она тычет пальчиком в

стекло витрины. Покупает только ей.

– Моё любимое, – поясняет девушка. – А вы какое любите?

– Да как сказать…

– Уж не от мороженого ли вы простудились, если больше не хотите?

– Не знаю, люблю или нет, – говорит Роман. – Просто не хочу. Я уже ел его. Покупал в первый

день, как приехал…

– Целую коробку? – со смехом спрашивает она.

– Почему коробку? Одну порцию. Чтобы попробовать…

– И только?! Вам что же, не нравится наше московское мороженое? Его все хвалят.

– Очень нравится. Потому и не покупаю больше.

Она даже останавливается.

– Какой вы странный… Наверное, вы боитесь, что объедитесь или разоритесь…

– Не знаю, как объяснить… – сконфуженно бормочет Роман. – Наверное, вы не поймёте. Мне

просто неловко его есть…

– Неловко? – с новым изумлением спрашивает девушка, взглянув сначала на него, потом на

своё эскимо.

– Вы, наверное, не поверите, но у нас мороженого не бывает совсем, – говорит Роман и вдруг

радостно обнаруживает, что ему есть о чём рассказать, если только ей это интересно. – В детстве,

как я помню, его привозили к нам из райцентра только один раз – девятнадцатого мая, в день

Пионерии. До сих пор не пойму, как оно по дороге не растаяло. И продавали с бортовой машины на

стадионе. Эту машину наши пацаны брали штурмом по бортам и колёсам! Я сначала стоял в

сторонке и думал: «Вот, дураки, чего так орать и лезть туда?!» Но кто-то дал мне это мороженое

477

только лизнуть, и я, кажется, почти озверел. Я и сам тут же полез на машину чуть не по головам,

как кот за валерьянкой. Мне кажется, что мы все тогда просто свихнулись от него… И знаете, что

запомнилось мне больше всего?

Паузы в его рассказе нет, но девушка успевает среагировать на его риторический вопрос.

– Что? – спрашивает она, глядя расширенными глазами.

– Вкус деревянной палочки, которая осталась после моей порции мороженого.

– Почему?

– Потому что я вылизал и изгрыз её до щепок… Так что моё любимое мороженое то, в котором

есть вкус бумаги от стаканчика и вкус дерева от деревянной палочки… Я потом ещё долго день

Пионерии с этим вкусом связывал. Конечно, было время, когда я жил в городе и ел мороженого

столько, сколько хотел. Но в этот раз я к нему ещё не привык. Просто слишком быстро, слишком

резко, что ли (на самолете же), переместился сюда из своего села и ещё не перестроился.

– Из-за часовых поясов? – запутавшись, спрашивает она.

– Да, скорее уж, вроде как, из-за жизненных, – смущённо улыбнувшись, поясняет Роман. – Ну,

поймите, как я могу свободно есть тут это мороженое, если у нас о нём даже дети не могут

мечтать… Нет, я не так выразился. Не мечтать… Как можно мечтать о том, чего не знаешь? Мне

вообще пока что стыдно здесь есть и пользоваться тем, что недоступно людям, с которыми я

живу… Ох, и дураком же я выгляжу сейчас перед вами…

И зачем он рассказывает об этом? О штурме машины в день Пионерии он лишь однажды

рассказывал Голубике. И то для того, чтобы посмешить. Но сейчас, в сытой Москве, это звучит как

некий глупый, нелепый укор.

Они стоят около жерла метро, утробно всасывающего поток москвичей и гостей столицы. Рядом

с входом несётся по улице озабоченная лавина автомобилей всех марок, порывисто обдавая

жаркой бензиновой гарью. Растерянная девушка неподвижно стоит перед Романом со своим

тающим мороженым.

– Я потрясена, – медленно произносит она, – это что, всё правда?

– Что правда? – не понимает Роман.

– Ну, про мороженое и про то, что вам есть его неловко.

Роман лишь кивает головой, не совсем понимая, что такого особенного она в этом нашла.

– Я сейчас очень интересуюсь и много читаю о жизни в провинции, – продолжает девушка, – но

ваш рассказ потрясает сильнее, чем журналистские статьи. Дело в том, что мои родители сейчас

на Севере. Значит, они тоже всего этого не видят, только умалчивают. А я вот ем. Хотите, я отдам

это мороженое вам? Я откусила всего три раза…

– Ну что вы, – смутившись, отмахивается Роман, – у меня же насморк…

– Ничего – клин клином вышибают. Да я и не могу теперь съесть его одна. Давайте тогда

вместе…

– Да вы-то здесь при чём? Это у меня всякие деревенские комплексы.

– Хорошо, – соглашается она, – тогда я помогу вам их преодолеть.

Она подносит мороженое к губам потрясённого провинциала.

– Кусайте!

Ей трудно не подчиниться, да и не хочется. Однако, вкусное это мороженое или не вкусное, он

даже не понимает. После него откусывает она.

– Насморком заразиться не боитесь? – спрашивает Роман.

– Нисколечко!

Так они и съедают это шоколадное эскимо, откусывая по очереди, как-то не сразу вникнув в

неожиданную, почти случайную интимность этого поедания. Роману кажется, что от такого

внезапного, резкого сближения у него и мозги набекрень, и насморка как не бывало. Они ведь даже

ещё имён друг друга не знают, чтобы откусывать от одного, а такое позволительно лишь близким.

От чего эта запутанность в понимании допустимого и не допустимого? Что-то происходит и с ней.

От её насмешливости нет и следа.

– По-моему, вы очень хороший, добрый человек, – говорит она, отвечая на недоумение,

написанное на его лице, и одновременно словно оправдывая себя.

Она уже не помнит, куда спешила в стремительной людской реке, в замешательстве

остановившись теперь посередине её. В московском времени, летящем буквально со свистом,

обнаруживается вдруг и какой-то временной островок, на котором можно совершенно спокойно

говорить, пристально рассматривая и, вникая друг в друга.

– Меня зовут Роман, а вас?

– Лиза.

– Лиза, – повторяет он, прислушиваясь, как это имя опустится в душу, а душа не только

принимает, но и податливо напитывается им.

– Я мог бы вас проводить…

478

– Хорошо, – соглашается она, – тогда пройдём одну остановку пешком. Сейчас соображу, в

какую сторону надо идти. Наверное, если всё время ездить в метро, то Москву и за всю жизнь не

увидишь. Будешь считать, что весь город – это станции метро и шахты между ними…

Шагая рядом с ней, Роман не поймёт несуразности ситуации. Их обтекает нескончаемая толпа

красивых, холёных мужчин-красавчиков – её мужчин, москвичей, до которых ему ой как далеко, а

она, эта сногсшибательная девушка, идёт почему-то с ним – чужаком: краснолицым от сухого

забайкальского солнца, одетым, несмотря на рубашку с кнопочками, почти по-деревенски и,

кажется, ещё пахнущим невыветрившимся запахом овечьей шерсти.

Какое-то время они идут молча, словно привыкая к самому факту знакомства. Их всё время

обгоняют, задевая локтями. На автомобильной стоянке, мимо которой они проходят, вдруг

короткими резкими звуками и трелями вопит машина.

– Чего это она? – удивляется Роман.

– Сигнализация сработала.

– Но машину никто не трогал… Может, нервишки не выдержали? В Москве столько всякого

напряжения. Люди-то привыкли, приспособились, а машина сорвалась…

Роман видит, что Лиза смеётся, и, вдохновлённый этим, добавляет:

– Она как, корова, которая влезла не туда, куда надо, а выбраться не может – вот и орёт. .

Лизе хочется рассказывать о себе. Её родители с ещё двумя маленькими сестрёнками уже три

года живут на Севере, а квартиру сдают. Сначала Лиза жила с бабушкой в её однокомнатной

квартире, но год назад бабушка умерла, и теперь она живёт одна.

– Но скучать мне некогда, – говорит она, – много читаю, можно сказать, просто зверски

готовлюсь к экзаменам. Да и работа много времени отнимает: я работаю ассистенткой в

историческом музее.

– Вот как! Чем же привлекает вас история? Для женщины ли это? Ведь почти все абитуриенты –

ребята.

– У меня это, наверное, от папы. Он у меня историк, преподавал в институте, пока у него не

начались сложности из-за каких-то его особенных взглядов на предмет. Правда, что это за

сложности, я точно не знаю. Он всегда во всём был откровенен со мной, а в этом – нет. Будто

отводил меня от чего-то. Только однажды он обмолвился, что страдает лишь от того, что считает

историю наукой, а не политикой. Вы улавливаете смысл этого различия?

– Ну… – задумчиво, произносит Роман, пытаясь вникнуть в сказанное.

– Ну конечно, – подхватывает Лиза, как будто он что-то сказал, – история должна оставаться

постоянным сводом точной научной информации, независимо от существующего политического

строя и идеологии.

Роман даже останавливается, глядя прямо ей в глаза. И это он слышит от хрупкой московской

девочки! Сам он до этой мысли ещё не дошёл, но как это близко и его собственным рассуждениям,

и тому, что излагал когда-то Иван Степанович! Тут, кстати, вообще многое сходится. Наверное, её

отец похож на его бывшего тестя. Должно быть, такой же энергичный и пытливый анти-Ленин.

– Вам эту мысль сказал отец?

– Нет, это я уж сама развила. Я же говорю, он был очень осторожен со мной в этом. Их отъезд

на Север вообще походил на бегство. Мне, кстати, интересно и это. От чего они могли убегать?

Папа всегда говорил, что все события, происходящие в мире, следует видеть в истинном свете. Но

что значит «в истинном»? В этом-то я и хочу разобраться. Я тоже хочу воспринимать жизнь на

уровне сути.

– Да-да, на уровне сути, – подхватывает Роман слова, которые кажутся ему предельным

откровением.

Квартира Лизы на одиннадцатом этаже. С лестничной площадки перед квартирой, куда они

поднимаются на лифте, можно выйти на балкон, с которого открывается город.

– Здесь внизу детский дом, – рассказывает Лиза. – Тут содержат отказников. Ну, тех от кого

отказались ещё в роддоме. Дети там совсем маленькие и все в одинаковых клетчатых пальтишках.

Когда я прохожу мимо, некоторые кричат мне: «Мама, мама…». И кто их только этому научил? Мне

неловко: ну какая я мама?! Я слышала, что многие женщины обходят это место стороной. Все

жалеют этих ребятишек, но никто не берёт. Всем нужны свои дети.

– Их просто боятся брать, – говорит Роман. – Они хоть и маленькие, но во многих из них

заложено больше тёмного, чем светлого. У нас тоже где-то есть такой дом. Мне однажды даже

хотелось съездить и посмотреть.

– Зачем? – удивляется Лиза.

– Не знаю, зачем-то хотелось… Интересно он тут расположен, этот дом. Его видят из окон всех

многоэтажек. А общежития среди этих домов есть?

– Кажется, нет. А зачем здесь общежития?

– Жаль, что нет. Не правильно наши архитекторы планируют. Такие дома надо ставить в центре

общежитий.

– Но почему? И о чём таком тёмном в детях вы говорите?

479

– Ну, вот смотри. Можно мы будем на «ты»?

– Хорошо.

– Вот смотри – каждому хочется, чтобы его в этом мире любили. Но как жить человеку, с самого

начала знающему, что никому он здесь не нужен? Как жить ему, понимая, что когда он умрёт, то

никто не только не почувствует никакой потери, а наоборот все даже вздохнут с облегчением, что

он освободил место? Какой тогда должна быть его жизнь? Ведь для человека естественно просто

жить, просто быть принятым и встреченным здесь, а не отвоёвывать в течение всей своей жизни

право на эту жизнь. Представь, какое оскорбление от самой жизни получают с момента рождения

эти, как ты говоришь, отказники. Они вначале, конечно, не понимают каких-то слов, не понимают,

например, того, как ложку правильно держать, но это оскорбление проникает в них сразу и глубоко.

Вот его-то они и несут потом, как тёмное в себе.

– Ты почему-то говоришь об этом, как о выстраданном, – задумчиво замечает Лиза. – Ты такой

умный, я бы даже сказала, опытный или, точнее даже, испытавший. Я ещё не слышала, чтобы об

этих детях говорили так. Удивительно, что такими высказываниями (ну, помнишь, ты ещё

рассказывал про мороженое) ты словно врезаешься мне в душу. Мне кажется, они так сильно

раскрывают тебя.

На балконе они стоят долго, рассказывая каждый о себе. Город, сдавшись сумеркам, уже

светится огнями. Интересно, пригласит ли она его к себе? Открытый, искренний разговор сближает

их с космической скоростью. Роман постоянно ловит себя на одном и том же желании: подойти к

ней, обнять, никуда её не отпускать и никому не отдавать. Откуда это ощущение родного, своего в

этой московской девочке? Как оно возможно здесь, в большом, далёком городе? Может быть, это

от какого-то случайного сходства с родными людьми? Однако же, в ней нет ни одной знакомой

внешней черты.

Играть с ней в отношения нельзя. О том, женат он или нет, Лиза спрашивает при первом же

удобном случае. И он честно рассказывает всё про себя, про детей, про Ирэн, Нину и Тоню. Только

бы эта исповедь не отшатнула её.

– Вот я и говорю, что ты Испытавший, – отвечает Лиза, признавая теперь своё определение как

прозвище или как второе имя.

– А тебя можно спросить? Ты не обидишься?

– Постараюсь.

– У тебя мужчины были? …Или не было? …Или мужчина?

– Да уж, вопросик… – смущается Лиза. – Но я отвечу. Никого у меня не было. Правда, был один

человек, который едва не пробудил во мне всё животное. Мы дружили с ним года два. Однажды я

даже пригласила его в гости, но когда обнаружила, какая дикая волна поднимается во мне от его

присутствия, то тут же выпроводила. Он даже не понял почему. Просто я воспитана так, что

близости без любви у меня не будет. Нет, я не считаю свою девственность каким-то особым

достоинством. Она меня даже чуть тяготит, ведь мне уже двадцать один. А я, к тому же, не

бесчувственная. Я, напротив, очень эмоциональна. Только мои эмоции обузданы. И я точно знаю,

что моим первым мужчиной будет мой муж. Недавно в одной статье я прочитала такое, что

духовность и физиология настолько связаны между собой, что сдерживая себя физиологически,

девушка тем самым тормозит себя и в духовном развитии. Иначе говоря, девушка вправе

включаться в интимные отношения сразу, как только она созревает для этого физиологически, и

что лишь в этом случае её развитие будет гармоничным, без всякой запинки. Конечно,

утверждение это довольно рискованное, многие могут понять его как призыв к вседозволенности,

но я с ним согласна с одной, правда, оговоркой: включиться в интимные отношения позволительно

только через любовь… Вот потому-то я и одна.

– Одна, живя в таком большом городе, – задумчиво замечает Роман.

– Да, наверное, одиночество в таком громадном городе может казаться лишь ущербностью того,

кто одинок.

– И ты никогда не влюблялась?

– По-настоящему лишь однажды – ещё в школе. Он учился в старшем классе, и я просто

боготворила его. Все его жесты, все мельчайшие черты казались мне неслучайными.

«Неслучайные черты», – просто аукается в самой душе Романа. Это тоже как откровение,

потому что очень точно объясняет происходящее с ним сейчас. Именно так и должна узнаваться

любимая. Если бы когда-нибудь она вот так же сказала и о нём… Неслучайные черты – это и есть

родное, что открывается вдруг в том или ином человеке. Это и есть настоящее узнавание. Когда-

то, ещё до встречи с Голубикой, он считал, что встреча с любимой должна быть необычной,

неожиданной, и в то же время закономерной, как судьба. И встреча с Ирэн вышла именно такой.

Много не случайного и здесь.

Пора уж и расставаться. В конце концов, это только у него вместо экзаменов выходит какой-то

отпуск, а Лизе нужно готовиться. Но как добраться отсюда до общежития? Дорогу он не запомнил.

Если бы она оставила его у себя… Однако здесь недопустимы и малейшие намёки. Здесь

требуется абсолютная чистота. Надо идти.

480

Добираясь до общежития уже поздним вечером, Роман обнаруживает, что теперь столица куда

теплей и дружественней, чем вначале. Из всех миллионов душ этого города одна душа,

взволновавшая его, словно включила чувственное восприятие Москвы. Города, как и люди, тоже

чувствуются. Например, Ленинград можно воспринимать через песню Марка Бернеса: «Город над

вольной Невой, город нашей славы трудовой». А Москву – эмоциями песенных слов: «И врагу

никогда не добиться, чтобы склонилась твоя голова, золотая моя столица, дорогая моя Москва!».

И, конечно же, грустью и нежностью «Подмосковных вечеров». Но только вначале это чувственное

восприятие было словно угнетено грохотом метро и бензиновой гарью улиц, а теперь оно

включилось полностью.

Удивительно и то, что чувство к Лизе поначалу (видимо, от внезапности своего появления)