Жизнь волшебника

фантазий или нет? Осуществить задуманное можно запросто. Никакого страха и дефицита

решительности нет. Только село, живущее само по себе, его не поймёт. Вот и пусть живут они тут

себе, как им нравится. А если честно, то всё это как-то не для него – мелко, даже при очевидной

455

необходимости. Для террора, даже такого ничтожного, он не годен. Не следует быть плохим, даже

в самых мерзких обстоятельствах. Плохое не нужно совершать даже случайно, ведь потом,

оправданное тобой, оно станет частью тебя. Осмысленно же идти на плохое – значит, открыто

становиться на сторону тёмного. Как только не соблазняет его это тёмное, в какие только

благородные и смелые идеи не рядится. Однако клюнешь – и пропал.

Войдя в дом, Роман останавливается у дверей, смотрит в зеркало, вздыхает. Хренов Дон Кихот

и Робин Гуд вместе взятые! «Да уж, Роман Михайлович, – говорит он сам себе, – не вышел ты

рожей для дел благородных. Господи, ничего-то я не могу! Каким же мне нужно стать, чтобы в этом

мире что-то значить?»

* * *

Несмотря на то, что осенняя сессия Нины длится лишь двадцать дней, дома она появляется

неделей позже, объяснив мужу, что поскольку нужных книг в Пылёвке не достать, она задержалась

для того, чтобы в читальном зале создать задел на следующую сессию. Что ж, Роману это понятно.

Это кажется разумным и по другой причине: уж лучше несколько дней активно позаниматься в

читальном зале, чем разрываться потом между книгами и детьми.

Нину больше всего удивляет борода Романа, сбритая вскоре после её возвращения из поездки

как бы в Казань, но теперь отпущенная вновь.

– Да ты, смотрю, совсем одичал, – смеётся она.

– Одичаешь тут, – отмахивается он.

– А что она у тебя кривая, да ещё какими-то клочками?

– Это от несистемности – я же никак не даю ей толком отрасти. Ничего: подрастёт да

выпрямится.

Смугляна, соскучившаяся по семье, тем не менее уже на второй день после приезда спокойно

отпускает его к Тоне. Как приятна эта её лёгкость и понимание! И от Тони она встречает его в этот

раз не так напряжённо, как прежде. А ведь это, вообще-то, странно… Что-то в ней подозрительно

изменилось. Как бы только это изменение понять?

Но дело оказывается в простом.

– Помнишь, – говорит Смугляна, – ты мне как-то говорил о фразе, которая пробивает мужикам

подкорку. Так вот я, наконец, испытала её.

– И что же?

– О-о! Она работает, да ещё как. Стоило мне сказать кому-нибудь, что я живу по принципу «тебе

можно всё, мне нельзя ничего» как он просто приклеивался ко мне. Я тут же становилась, ни много

ни мало, женщиной его судьбы. Ты прав, мужики, и впрямь, уже из-за одной этой фразы сходу

влюбляются в тебя и готовы идти за тобой, как на поводке. И лучше всего это действует на

сильных мужчин, которые мне больше и нравятся.

– И как это объясняет твоё спокойствие сейчас?

– Да тем, что вы, оказывается, и в самом деле все такие.

В конце недели жена объявляет о большой стирке, потому что чистого у них уже – ничего. Воды

требуется немало. Роман хочет навозить её флягой на мотоцикле, но мотоцикл уже не заводится –

холодно. После обеда, махнув рукой на свою технику, Роман берёт вёдра с коромыслом и по

лёгкому морозцу отправляется в мастерские.

У ворот МТС сгрудились почти все совхозные машины. Здесь же и три совхозные водовозки с

серо-синими цистернами. Воду они закачивают откуда попало, хоть из первой попавшей лужи,

потому что возят её на отары овцам. Чистая вода только в цистерне у Ивана Хохрякова, который

живёт у водокачки и ему проще наливать воду там. Раньше он работал на лесовозе, а с этого лета

– на новой водовозке. Дядю Ваню Хохрякова Роман помнит с детства – он был лучшим другом его

отца. Частенько они выпивали с отцом, сидя у них на кухне, смеша пьяными и, как казалось тогда

Роману, забавными рассуждениями. Роман осторожно, чтобы не зацепить кого-нибудь коромыслом

или ведром, подходит к нему

– Дядя Ваня, – просит он, здороваясь за руку, – подъехал бы к нам, налил бочку воды, а?

– Так я пустой, – взглянув чистыми, такими же голубоватыми, как и у Романа, глазами, отвечает

тот, – мне ещё заливаться надо ехать.

– Ну ладно тогда, – охотно соглашается Роман, – как дела-то у вас? Ничего?

– Да ничего. Всё, вроде, в ажуре.

Роман проходит в мастерские, набирает из водокачки воду, которую не пьют. Бак наверху

водонапорной башни открыт, и в нём часто тонут голуби. В вёдра и сегодня сливается несколько

голубиных перышков. Но для стирки перья не помеха.

Выходя из ворот МТС c поскрипывающим коромыслом на плечах, Роман видит, как машина

Хохрякова натужно уходит в гору в ста метрах от подстанции. Только рессоры-то у неё просевшие,

цистерна полна воды, и едет водовозка не в село для заправки, а сразу на отару. Эх, дядя Ваня,

дядя Ваня…

456

А ведь идея с рогаткой несостоятельна ещё и потому, что тогда пришлось бы вышибать стёкла

не только начальникам, но и многим другим, в том числе и тем же водовозам, которые в Пылёвке

тоже вроде отдельной касты бугорков. Шагая по улице, водовоз обычный человек – здоровается со

всеми, как и принято в селе, но из кабины своей машины он уже не видит никого. Это и понятно:

кивни кому-нибудь, а тот попросит воды налить. Зимой водовозов настолько задёргивают

просьбами, что если хочешь из хорошего человека сделать никудышного, ненавидимого всеми и

ненавидящего всех – поставь его работать на водовозку. Водовозы закачивают в свои цистерны

грязную воду ещё и для того, чтобы была причина «честно» отказать. Хохряков же поступает

проще: вода нужна ему и для себя. Поэтому воду он возит чистую, а другим не даёт, да и всё.

Несколько походов с полуторными вёдрами на МТС не успокаивают. Работая потом

«отжимщиком» на Нининой стирке, Роман так выкручивает мокрые тряпки, что местами они

потрескивают и их уже можно почти не сушить.

– Чего это ты? – спрашивает Смугляна.

Роман раздражённо рассказывает про дядю Ваню – друга отца.

– Ну вот скажи, почему они так относятся к нам?

– Завидуют они тебе, – отвечает Нина.

– Завидуют? Мне? А чему у меня завидовать?!

– Тому, что ты живёшь, как хочешь: государственная квартира, ты всегда дома, и ничего вроде

бы не делаешь, балду пинаешь. Да ещё и… Ну, сам понимаешь, зачем ты вечерами в село

бегаешь… Кто ещё так живёт?

Роман озадаченно смотрит в окно. А ведь в этом что-то есть. Ленивые люди, конечно же,

должны завидовать тому, кто, на их взгляд, деньги даром получает. Более того, тут можно не

только завидовать, но и ненавидеть. Да ведь тут впору о целостности своих окон подумать. Ну

надо же, сроду бы не догадался, что жизнь его не так и плоха. Так что, сиди тут и не рыпайся.

Когда стирка закончена и мгновенно замерзшее бельё прямыми листами раскачивается в

ограде на проволоке, Роман уходит к Хоттабычу. Самым странным в этой кривой жизни

оказывается то, что её, выходит, и выправлять не требуется. Жить лучше, честней, искренней люди

просто не хотят. Их жалобы вовсе не означают желания перемен. Жалуясь, они лишь ищут

сочувствия и отклика. А нашли, узнали, что у других не лучше, и успокоились – значит, так и

должно быть. Кипит котёл, а наружу не плещется. О свойстве этого «внутреннего котла» знает,

конечно, и Труха. Впрочем, он и сам как одна из галушек этого котла: поноет, пожалуется людям на

них же самих, чтобы получить сочувствие, и мирно, как усталый мул, плетётся домой. Вот почему

на партсобрании колючее выступление философа с горки лишь позабавило его. Ох, но тебе-то,

великовозрастному дурню, зачем надо было лезть на эту «пламенную» трибуну? Такой массив

сонной, студенистой жизни вряд ли растрясёшь чем-нибудь извне. Этому студню надо созреть

изнутри. Какие тут к чёрту камешки! Они для этой системы как для слона дробина.

Почему людей так влечёт к лени и покою? По сути, в самой большой гармонии человек

находится тогда, когда он мертв, когда рассеян в почве, когда его нет. Но если он выходит из почвы,

то уже этим самым неизбежно входит в противоречие с остальной природой, с другими людьми, с

обществом. То есть, человек-то, как тут ни крути, именно для противоречий и рождается. Так чего

же тогда он боится их, как чёрт ладана?

– Понимаешь, – на полном серьёзе обращается Роман к своему деревянному бородатому

собеседнику, – как это ни парадоксально, но, видно, в нашем хреново устроенном мире ничего

путного не совершишь. Поэтому самые энергичные, самые активные люди, не зная, как улучшить

общую жизнь, улучшают только свою. То есть, гребут под себя, как курицы, и всё. Кто знает, может

быть, и Ураев хотел когда-то сделать что-нибудь для других. А пришёл к тому, что куда проще –

только для себя. Только я так не могу, потому что, по-моему, это глупо. Ну вот, допустим, добьюсь я

чего-то для себя: мне – хорошо, а соседу – плохо. Так как это мне может быть хорошо, если ему-то

плохо? Ведь для того, чтобы мне при этом было хорошо, мне надо ни совести, ни сострадания, ни

понимания не иметь. А с другой стороны, если кто-то умеет жить только для себя, а я не умею, так

чего я к нему лезу? Я ведь, получается, только порчу его жизнь. Ведь я-то тоже живу лишь для себя

– только ему хочется нахапать, и он реализует себя этим хапаньем, а я мешаю ему хапать,

реализуя себя, как палка в колесе. Такие вот, дядечка, смешные, забавные дела. Так что,

наверное, пусть уж все живут так, как им нравится. Давай разрешим им это…

Сидеть в гараже холодно. К тому же, Хоттабыч не самый лучший собеседник на такие темы. С

ним надо бы о каких-нибудь чудесах говорить. Закрыв ворота гаража, Роман всё же с некоторым

удовлетворением от определившейся позиции идёт к дому. И в самом деле, чему ему страдать?

Надо просто жить, и всё. Смешон и странен человек в желании быть признанным. Зачем он

стремится чувствовать свою необходимость другим? Его не признают, отталкивают, мол, отойди, ты

не нужен, а он, не смиряясь, воюет за то, чтобы его считали необходимым. Он буквально лезет из

себя, пищит, навязывается, пробиваясь в первый ряд – да вот он я, вот он я! Я нужен! Нужен!

Возьмите меня. Но почему бы, если тебя не принимают, не отойти в сторонку и не заняться своими

делами, собой, своей жизнью?

457

Уже не в первый раз Роман спрашивает себя, а не лучше ли ему отказаться от всех своих

общественных амбиций? Реализация в обществе не для него. Там слишком много вязкой лжи.

Определи-ка себя дома, найди свой приют в семье – единственном месте, где лжи, кажется, всё-

таки поменьше…

Поднявшись на крыльцо, Роман берётся за дверную ручку, и вдруг до него доходит: а ведь из

чурки-то смотрит вовсе не Хоттабыч, а кто-то другой! Но кто? Надо вернуться и посмотреть. Роман

на большие шаги идёт назад, и вдруг уже по пути (надо ли смотреть на то, что постоянно стоит

перед глазами?) догадывается, кто это. Его старика зовут – Насмешник! Вот это кто! Вот он, тот

герой, вместе с которым они смеются над всем, что творится в Пылёвке! Ну, а что им ещё остаётся

делать, как не смеяться над тем, что нельзя изменить?

И лишь теперь облик старика проясняется полностью. Распахнув ворота гаража и выкатив

мотоцикл, Роман хватается за инструменты. Ясно-то ясно, но ведь теперь эта складка у рта должна

пройти иначе. А как? Роман бежит в дом, смотрится в зеркало у двери.

Нина собирается кормить ребятишек.

– Ты есть будешь? – не поворачиваясь к мужу, спрашивает она.

– Да погоди ты! – отмахивается Роман, пытаясь запомнить все детали.

Смугляна медленно оборачивается и застывает в удивлении, видя мужа с каким-то блаженным,

как ей кажется, выражением на лице. А молоток и стамеска тут при чём? С момента её приезда

Роман ещё не брался за фигуру, и Нина ничего о ней не знает. Теперь же ему и вовсе некогда

растолковывать. Жене остаётся лишь наблюдать, как он потом несколько раз вбегает в дом, чтобы

взглянуть на рожу, состроенную себе самому. А прибежав в последний раз, он и вовсе снимает со

стены это большое круглое зеркало и осторожно, как на подносе, уносит на нём свою кривую

физиономию. Смугляна подходит к окну комнаты, но происходящего в гараже не разглядеть.

Сквозь двойные рамы слышно, что муж долбит дерево. Странно: если он снова взялся за маски, то

почему долбит стамеской? Он ведь вырезал их ножом.

Едва управившись с детьми, Нина накидывает куртку, идёт в гараж, заглядывает и ахает от

удивления. Ничего подобного вот так близко от себя ей ещё видеть не приходилось. В гараже всё,

как в мастерской какого-то взаправдашнего художника. Инструменты, свежие ароматные щепки на

земле, но главное – фигура, над которой работает муж. Конечно, она ещё не совсем определена,

но очевидно, что это что-то грандиозное и интересное. Поскольку Смугляна всё так же западала на

художников, то Роман в этом смысле был для неё почти безнадёжен, если не считать маски и

причудливые фигурки из коряжек, которые он выстругивал в Выберино. Однако же сейчас он

делает уже нечто особенное, настоящее.

– Опа-па! – восклицает она. – И это сделал ты!?

– Конечно. А кто же ещё?

Несколько минут она просто стоит и наблюдает за его работой.

– Мне кажется, что ты освобождаешь эту фигуру из дерева.

– Правильно подмечено, – соглашается Роман. – Именно так я это и представляю.

– Но ты и сам для меня сейчас как это фигура, – продолжает Нина. – Ты и сам проявляешься

как-то неожиданно. Из тебя тоже проступает что-то новое. Кто же ты на самом деле такой? Сколько

в тебе заложено всего! И если ты на это способен, то почему это происходит не где-то в городе, в

твоей мастерской? А где твои работы, которые ты сделал до этого, которые, очевидно, тоже

должны быть интересны?

Рассуждая так, Смугляна и в самом деле обнаруживает Романа таким значительным и

исключительным, что все её прошлые мужчины, коллекцию которых она набрала, просто глупые и

никчемные в сравнении с её мужем. Вот кому ей стоило бы служить, и, не раздумывая, следовать

за ним всюду и во всём, как он того и хотел. Однако, кажется, это уже поздно. Идти надо было с

самого начала, потому что теперь он ушёл уже куда-то далеко – его и не догнать.

Роман, не отрываясь от дела, рассказывает ей о своей затее, о том, что он хотел вырубить

вначале старика Хоттабыча, а сегодня пришла другая идея.

– Понимаешь, он должен смеяться над всеми. Это такая хитрющая, ядовитая, ироничная и

даже чуть вредная натура. Каждый, кто поймает его взгляд, должен оглянуться на себя и спросить:

«А что, во мне и вправду что-то не так? Где же, в чём я прокололся? Откуда же этот старик знает

всё? Откуда ему знать, что вчера я мешок комбикорма украл?» А какая-нибудь хозяйка, проходя

мимо, остановится, упрёт вот так руки в боки и скажет ему: «Ну, уплыло у меня утром тесто,

уплыло, так что же теперь… Чего уставился-то?»

– Где же они смогут увидеть твоего Насмешника? – смеясь, спрашивает Нина.

– Не знаю пока. Не это главное… Главное – сделать. Ну, может быть, возьму и поставлю его в

центре села, вместо памятника. Там, где мы с отцом когда-то штакетник городили. Отец тогда над

всеми смеялся. Пусть теперь Насмешник смеётся вместо него.

– А может быть, лучше его сразу в район или в область? – счаостливо подзадоривает Смугляна.

– Ты же говоришь, что во всех непорядках единая система.

458

– Точно. Можно и в область, – соглашается Роман и вдруг даже замирает. – Слушай, а может

прямо в Москву? А?

Мысль эта потрясает его самого. Он стоит и смотрит из двери гаража как будто в саму Москву,

хотя в той стороне находится Владивосток. Как же в Москву-то, а? Да ведь если этого Насмешника

туда, со всем зарядом, который будет вложен в него, так это же уже чёрт знает что! Это же

политика! Нет, там он ни к чему. Должно же быть какое-то место, где смеяться не над чем. А там

всё нормально. Или не нормально? Ну, а если во всех непорядках, как напомнила ему сейчас

Смугляна его же мысль, единая система? Нет, что-то здесь не так. Не туда он заруливает, не туда.

Так можно дойти чёрт знает до чего… Прямо до позиции Ивана Степановича.

Нина зачарованно любуется своим высоким, белокурым, а теперь ещё и светлобородым

мужчиной, застывшим вдруг от какой-то мысли. Как же этот человек непостижим! Ну, ладно –

мужик, ладно – неисправимый бабник, каким его считают в селе, пусть – стригаль, пусть – плотник,

печник, пожарный и электрик, но чтобы ни с того ни с сего скульптуру вырубать! Конечно, она не

может профессионально оценить насколько хорошо это произведение её мужчины, зато уж в

самих-то мужчинах она кое-что понимает, и сейчас как никогда убеждена, что такие как Роман, не

повторяются и что лучшего мужчины у неё не будет никогда. А борода ему идёт. Она придаёт ему

какой-то совершенно иной облик, который здесь (не то в гараже, не то в мастерской) и

раскрывается.

Но ей пора идти к детям. Мужа она не зовёт, ничего ему не говорит, а просто тихо исчезает.

Под вечер, когда под крышей гаража темнеет, Роман выкатывает фигуру в ограду. Её

перемещение почему-то сильно будоражит вольного сегодня Мангыра, который несколько минут

бегает вокруг этого толстого столба с полной пастью лая. Выходит, одного зрителя Насмешник уже

зацепил. Знать, где-то проштрафился этот зритель.

Почти весь следующий день Роман работает в гараже. Под вечер Нина, перемыв посуду, идёт к

нему на уже знакомое мягкое постукивание молотка. Сегодня выражение лица бородатого старика

уже куда яснее.

– Плохо, – понуро говорит Роман, сидя на чурке, – открытый глаз получается, а прищуренный –

нет.

– Но у тебя же всё так здоорово!

– Всё это не то. Ну, как бы тебе сказать, тонкости не хватает.

– Что значит тонкости?

– Ну, над украденным мешком этот старик уже смеётся, а над уплывшим тестом ещё нет.

Нину его определения смешат.

– Удивительно, что ты не сразу пришёл к идее Насмешника, – замечает она, – ведь ты и сам

такой. Ты как будто себя самого вырубаешь. Ты даже над самим собой смеяться умудряешься…

Теперь тебе и твоя кривая борода пригодится. Да, кстати, – вспоминает она вдруг, но, в общем-то,

совсем некстати, – тебе ведь сегодня к Тоне идти…

– Сегодня не пойду, – отвечает он, воспринимая её вопрос как стенка упругий мячик, – некогда.

Смугляна поневоле радостно смолкает, а потом тихонько, как обычно, исчезает из гаража.

Ещё несколько дней Роман работает с азартом. Как только выпадают свободные минуты, он тут

же выкатывает из гаража мотоцикл, и, волнуясь уже от одного ощущения инструментов в руках,

принимается за работу. Теперь он и спит куда меньше. Совсем недавно специально заставлял

себя вставать пораньше, а теперь и самому не спится. Просыпаясь часов в семь, он сразу

вспоминает о своём старике. Так вот, оказывается, почему гении и талантливые люди мало спят.

Спать им не дают их дела, задачи, предназначение. Вставать же только ради того, чтобы вставать,

видимо, и впрямь не стоит. Проснувшись рано, Роман обычно по привычке ещё пытается вылежать

«положенное», но не выдерживает, поднимается, ходит по дому, потому что в гараж идти рано –

там ещё темно и холодно. Хорошо ещё, что начало ноября не такое холодное.

– Ну что? – бодро приветствует он старика каждое утро. – Сейчас мы возьмёмся за тебя!

Уж с этим-то героем можно говорить о чём угодно. В него легко укладывается вообще вся жизнь

со всеми её обидами, раздражением, виной перед другими, становясь после этого куда ясней и

для себя самого.

Нина частенько навещает его, следя за ходом работы. А заглянув сегодня, она едва не

хватается за сердце. Роман тюкает топориком прямо по глазу, срубает старику его прищуренный

глаз, оставляя пустое гладкое место.

– Чего это ты? – испуганно спрашивает она.

Разгоряченный, вспотевший даже на холодном воздухе, Роман садится на чурку, продолжая

смотреть на старика.

– Глаза у него не живые, – поясняет он. – Не получается у меня. Боюсь, вообще не справлюсь.

Всё более или менее выходит, а глаза – нет. Они как будто отдельно, вне общего выражения. Я

хочу теперь, чтобы один глаз был полностью закрыт. Если одним невыразительным глазом будет

меньше, то это уже живее. Когда один глаз закрыт совсем, то это как бы даже более сильная

степень усмешки. Мне так кажется…

459

– Но ты же хотел, чтобы старик был всевидящим…

– Хотел и придумал ребус. А мне нужно лицо. Он должен видеть не просто глазами… Нужно

передать такое его внутреннее состояние, которое давало бы ощущение проницательности.

Понимаешь, нутра в нём не хватает. Пока что это просто чурка – слегка отёсанный столб.

– Ну как ты так можешь о нём! – невольно восклицает Нина.

Роман удивлённо оглядывается на жену – ей-то чего за его старика переживать?

Когда Смугляна уходит, Роман, отдыхая, останавливается в дверях гаража, повиснув согнутыми

руками на низком карнизе. Вид села закрывает дом, но в стороне виден жёлтый склон сопки и

редкие серые осенние облака над ней. Роман понимая, как удивляет он своим новым увлечением

жену, тоже задумывается о себе. Как можно было вот так спонтанно, без всякой подготовки, без

хороших инструментов, без соответствующего образования, в конце концов, взяться за такое

сложное дело? Фигуры, установленные в Октябрьске, вырубались, наверное, где-нибудь в

мастерской, а его мастерская – гараж, открытый небу да грустным сопкам. Но это-то, наверное, как

раз и правильно. Его старик должен впитать в себя это жёсткое, унылое окружение, ни на йоту не

принимая ничего ложного. Наверное, идолы в язычестве именно так и возникали – от земли и неба,

от мыслей и впечатлений мастера. Конечно, жаль свой первый замысел о волшебниках, которыми

можно было заселить целый детский городок, но это он сделает после. А пока что куда важней и

дороже новая, собственная идея. Ведь тут уже не просто кукла или фигура. Это уже и в самом

деле идол, который сложился у него в такой форме.

Роман оглядывается вглубь гаража.

– Ты почему до сих пор не смеёшься так, как тебе полагается? – спрашивает он его, уже

совершенно отчётливо существующего в воображении. – Не хочешь? Что ж, тогда продолжим.

Погоди, ты у меня ещё засмеёшься…

Странно, что он делает нечто такое, чего не было до него и что, возможно, никому в голову не

приходило. Как всё-таки важно «сметь своё суждение иметь», то есть, переходить за границу того,

что люди делают обыденно и привычно. Вот именно – сметь! Не бояться сказать нечто только

своё. А ведь, пожалуй, он впервые делает что-то действительно стоящее. Потому это и

захватывает.

Ещё часа через полтора работы Роман снова останавливается в дверях гаража, глядя на день,

который уже клонится к сумеркам.

Нина, перестав слышать постукивание молотка, подходит к окну в комнате, видит мужа и вдруг

искренно удивляется тому, что, оказывается, и на этой далёкой, заброшенной подстанции можно

иметь такое одухотворённое лицо.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

Конец треугольника

Зимой отношения Романа и Тони словно припорошены холодным снежком. Встречи редкие и

совсем привычные. А если срывается очередная редкая встреча, то и это ничего. У Нины

появляется реальная надежда, что скоро у них рассыплется всё окончательно. Только не

случилось бы так, как с треугольником Арбузовых и Ольги Борисовны: и семья распалась, и нового

ничего не вышло.

В начале зимы учителя устраивают в школе вечер. Нина и Тоня почти коллеги: Нина преподаёт

географию, Тоня работает воспитателем в интернате. Втроём на людях они ещё ни разу не

появлялись, и каждому даже любопытно, как поведёт себя в этой ситуации другой. Роман сразу же

предупреждает обеих, что он скажется на вечере не танцующим, чтобы никого не обижать и не

провоцировать пересудов.

За стол Мерцаловы садятся рядом, а Кармен – в новом красном платье, открывающем её

элегантную шею, – недалеко напротив их. Сегодня она взбудораженная и весёлая. На шею –

чёрный завиток волос, как у цыганки. Постоянно украдкой поглядывая на Романа, она раза два

наталкивается на взгляд Смугляны и находит какую-то причину, чтобы пересесть на другой конец

стола.

После первых двух тостов для разминки включается медленное танго. Все путные мужья тут же

(а куда денешься?) приглашают своих жён, чтобы сразу вежливо отметиться с ними, а уж потом

приглашать и других. Роман с лёгкой усмешкой наблюдает за происходящим. Мужчины танцуют со

своими, украдкой поглядывая на чужих. Ну, вот чем принципиально отличаются эти мужики от

него? Да ничем.

Молодые учительницы выходят танцевать друг с дружкой. Длинный стол мгновенно пустеет. И

вся их троица словно обнажается за этим большим столом. Ну прям как три тополя на Плющихе:

два тополя рядом и один – на околице. Эта неловкая, непредвиденная диспозиция сразу бросается

в глаза внимательной бабской общественности. Кармен реагирует быстрее всех, кинувшись на

460

кухню, будто бы за каким-то недостающим салатом. Нина же, забыв все договорённости,

выжидающе смотрит на мужа, который со специальным страстным увлечением пытается

подцепить вилкой скользкий маринованный грибок. Смугляна понимает, что сейчас их тройные

отношения становятся очевидными даже для тех, кто в них не верил. Конечно, кто-то тут

сочувствует ей, кто-то – Тоне, но обидней всего другая очевидность: все видят, что она не любима.

Одно дело – знать это, независимо сидя на горке, и другое дело – здесь, когда ты как на блюдечке.

Да ещё после двух выпитых рюмочек… Но чем, скажите, она хуже тех жён, с которыми сейчас

неуклюже топчутся их совхозные мужья?!

Мгновенно, как бы со стороны увидев своё жалкое положение, Нина громко, неожиданно даже

для себя всхлипывает и с прорывающимся рыданием бежит в вестибюль. За ней мчатся, будто

преследуя её, румяная, подвыпившая Ципилма и ещё одна, не понимающая, что происходит,

худенькая молоденькая училка. Последняя срывается просто так: и за компанию, и оттого, что

выпила. В вестибюле под вешалками они так долго успокаивают и уговаривают Нину Дуфаровну,

что уже и сами едва не плачут от сочувствия, правда, не совсем ясно понимая, чему именно

сочувствуют.

Роману остаётся лишь одно – подождать, пока жена немного успокоится, и увести её с этого

только что начинающегося вечера. Он подходит к ней с её почти агрессивной группой поддержки,

но Смугляна, став в какую-то пьяненькую, вызывающую позу с высоко поднятым подбородком,

объявляет, что сначала ей надо заново накраситься! Что ж, если ты недостаточно крашеная, чтобы

идти по тёмной улице и по степи, где бегает только Мангыр, то красься, конечно, на здоровье. Нина

с подругами удаляется куда-то в кабинет.

– Не такая уж она и хорошая, как ты её нахваливал, – скороговоркой жалуется Тоня, тут же

оказавшись рядом. – Своим поведением сегодня она просто оскорбляет меня. Я пытаюсь с ней

говорить, а она всё сквозь зубы. И смотрит весь вечер с презрением. А за что? Я сегодня даже

близко к тебе не подхожу. Я вообще, как ты и просил, делаю всё, чтобы не ссориться с ней. Но у

меня тоже есть достоинство. Чем я хуже её? Почему я должна стлаться перед ней? Она обычно

зайдёт ко мне в интернат, я ей что-то говорю, а она вдруг смолкнет и сидит глазками хлопает,

думает, видите ли, о чём-то. А я перед ней хвост распушаю, вроде заискиваю. Ну, если ты чем-то

недовольна, то и скажи прямо: «Слушай, давай покончим со всем этим». В общем, уволь меня,

пожалуйста. Ты под неё подстраиваешься – это твоё дело, а мне надоело…

И что ей тут ответишь?

Когда, забрав детей от Матвеевых, Мерцаловы пешком возвращаются домой, Смугляна

взыскательно спрашивает:

– Что она говорила тебе, когда я уходила краситься?

Ну надо же – уже донесли! «И мне тоже надоело ловчить между вами», – наконец-то мысленно

отвечает он Тоне, а раз так, то пересказывает жене всё, почти ничего не смягчая.

– Мои отношения с ней тоже неестественные, – признаётся Нина. – Она говорит со мной каким-

то фальшивым задушевным тоном, будто ожидает от меня чего-то невероятного. Мне даже

слушать её неприятно. Потому-то я и молчу, чтобы не ссориться.

Да уж, попробуй с вами разберись! Хотя и сам-то хорош! Ведь для того, чтоб не испортить себе

этот праздник, им надо было вести себя совсем не так. Теперь картина рисуется другой. Вот входят

они в этот зал, но не каждый сам по себе, а вместе. Не воровато и сконфуженно, а открыто, дерзко

и весело. Да, мол, мы такие! Мы живём вот так – как хотите, так нас и судите. И за стол садятся

вместе: одна из них рядом, другая за столом напротив. Начались танцы, он вскакивает и

приглашает ту из них, которая сидит спиной к залу, так, чтобы оставшаяся могла видеть их, не

оборачиваясь и не чувствуя себя неловко от этого. А потом, на половине танца, он приглашает и

другую. И, главное, всё это смело и уверенно. А они пришли как воры. Общественное мнение их,

понимаете ли, давит. Да дело тут не в сильном общественном мнении, а в их собственной

слабости. И в первую очередь, в слабости его.

* * *

Тони, несмотря на их договорённость, нет дома. И это первый случай, когда он входит в её

квартиру, воспользовавшись своим ключом. Когда-то они говорили об этой возможности как о чём-

то важном и символическом.

Нащупав выключатель и включив свет, Роман скидывает куртку, проходит и садится в кресло.

Весь сегодняшний день проведён за учебниками по электротехнике (из сетей ожидается комиссия

для принятия аттестационного экзамена). От схем и инструкций шум в голове. Пока Тони нет

(наверное, она задерживается в интернате) можно и отдохнуть. Он берёт будильник и на всякий

случай заводит его сразу на половину второго – Тоня сегодня может и вовсе не прийти.

Расслабляясь, Роман вытягивается в кресле, но отключиться не выходит. Помучившись минут

десять, переходит на кровать, но сна нет и там. Мешают звуки на лестничной площадке: кто-то

выходит из соседней квартиры, кто-то, сильно топая, поднимается по гулким деревянным

461

ступенькам. Хорошо бы не прислушиваться ни к чему, да в чужой (всё-таки в чужой) квартире не

получается. Потянувшись и подняв руки, Роман цепляет гитару, висящую над кроватью. Кармен всё

мечтает научиться играть, но терпения у неё тоже не достаёт. Сняв гитару, Роман кладёт её на

грудь и лежит, тихонько перебирая струны. «Эх, Серёга, Серёга, так и не преподал ты мне ни

одного из своих музыкальных уроков… Какая это глупость – быть таким интересным человеком,

таким талантливым музыкантом, а кончить так банально! Да, Серёга, – мысленно вскинув глаза на

его образ, думает Роман, – у меня нет таких талантов, какие были у тебя, но меня из этой жизни и

клещами не вытянешь…» А ведь друг-то снился и сегодня. Не гитара, так и не вспомнил бы про

это. Удивительно, что Серёга хотя бы мельком, как в глубине сцены, проходит и по всем другим

снам. И как раз эта-то его ненарочность убедительней всего. Она делает его существующим

совершенно естественно. Но в сегодняшнем сне Серёга был рядом. Они шли с ним по летнему

ночному городу и говорили о том, о чём в жизни не говорили никогда.