Читать книгу: «Тени в темных углах. 3ачарованное озеро», страница 3

Глава 2 И гром фанфар, и благолепная тишина…

Смело можно сказать, что к затейливой чугунной ограде стоявшего среди дюжины раскидистых лип особняка Стайвена Канга Тарик подошел во всеоружии – или, пользуясь военными словечками, разведку провел самую тщательную. И Балле, и другие студиозусы, и худог Гаспер не так давно рассказали ему о Канге достаточно, а знание, как написал кто-то из старых книжников, коего часто упоминал Байли, может в иных случаях оказаться оружием посильнее и надежнее шпаги…

Когда Канг купил этот дом у вдовы обедневшего барона и принялся обустраиваться по своему вкусу, он возжелал украсить ограду чугунными летучими мышами, про которых немало написал в своих книжках. Однако, едва заслышав об этом, воспротивился бискуп⁷ столицы – летучие мыши не были символом черного, но очень уж часто выступали прислужниками и посланцами нечистой силы, а то и самого Врага Человеческого. А заодно не на шутку разгневался, узнав, что Канг собирается поставить возле ворот статуи болотных упырей, тоже частых своих персонажей. Изворотливый Канг малость погрустил, но нашел выход: у ворот встали на страже статуи лесной феи Адаланты, которую представляют в образе тигрицы с головой красивой девушки. Тут уж возражений от бискупа не последовало: считается, что феи стоят на равном удалении и от зла, и от добра. Редко, но делают людям добро, а вот с нечистой силой не водятся…

В точности как крыло Птицы Инотали, голова лесной феи прямо-таки сверкала, отполированная превеликим множеством касаний. Среди почитательниц Канга кружили разнообразные поверья: якобы, если погладить по голове Адаланту, обретешь умение изящной словесности, или будешь навсегда избавлен от происков нечистой силы, или разбогатеешь, или… Да множество поверий ходило – к чему Балле и остальные относились насмешливо…

Ворота закрыты, и возле них прохаживается зоркоглазый здоровенный сторож – случалось уже, что почитатели Канга пытались выцарапать на боках девы-тигрицы свои имена, а однажды темной ночью отбили у одной из статуй бронзовый хвост и скрылись с добычей, причем так и не были разысканы Сыскной Стражей ни они сами, ни хвост, так что пришлось у того же мастера делать новый (Балле добавил: ходят слухи, что за этим стояла некая придворная дама, в чьей спальне хвост теперь и висит на почетном месте рядом с полкой, на которой красуются все до одной книги Канга, трудами дамы оправленные в переплеты из лучшей гуфти и самого дорогого аксамита, украшенные исключительно красными самоцветами, – все знают, что любимый цвет Канга как раз красный, цвет крови, столь обильно льющейся на страницах его сочинений).

После второго кувшина Балле под хохот собутыльников рассказал еще Тарику: по достоверным сведениям, преданная почитательница пыталась залучить Канга в свою спальню, через верных людей обещая горсть алмазов и прельщая тем, что благодаря своим связям при дворе выхлопочет ему почетное звание Королевского Сочинителя. Однако любящий почести Канг и на это не повелся: дама годочками годится ему в мамаши да и страшновата собой…

Тарик прилежно встал последним в длинную очередь, тянувшуюся шагов на двадцать, уходившую в одну из калиток и упиравшуюся в небольшой домик светло-красного окраса, с темно-пурпурной крышей. Впрочем, очередь продвигалась довольно быстро: из другой двери то и дело выходили с просветленными лицами читатели и читательницы, спешили к большому павильону тех же колеров.

Тарик от нечего делать разглядывал очередь. Мужчины и женщины, пожилые и молодые, одетые отнюдь не бедно. Дворян не видно, но точно известно: не так уж мало дворянок здесь появляются, наряженные Светлыми Цеховыми, а мужчины – Мастерами. В дворянском обществе все же считается неполитесным публично проявлять интерес к голым книжкам, а уж тем более приглашать на балы и приемы их сочинителей – даже самых знаменитых и носящих, подобно Кангу, дворянское звание. Благородные почитатели втихомолку говорят, что эту замшелую негласку пора поломать (приняли же в обиход при покойном короле дворянские платья с голыми плечами и подолами выше колен), но пока что торжествуют старинные традиции на этот счет…

Некоторое время Тарик от скуки развлекался тем, что пытался угадать по осанке, кто здесь переодетые дворяне, но потом оставил это занятие. С мужчинами проще: вон тот рыжий с бляхой Мастера-Печатника наверняка гербовый, у него совершенно дворянская хватка – правой рукой вольно отмахивает, а левой по привычке словно бы придерживает у пояса тяжелую шпагу. С женщинами гораздо труднее: встречаются, Фишта говорил, и такие особенно дорогие веселые девки, каких незнающий ни за что не отличит по платью и манерам от какой-нибудь графинечки… Девушек и женщин постарше здесь было добрых две трети, и вот с ними совершенно непонятно…

Когда настал его черед, Тарик оказался в небольшой светлой комнате, обитой красным штофом с черными силуэтами летучих мышей (говорят, бискуп сказал: «У себя в комнатах пусть хоть урыльник в виде летучей мыши изладит и в рот ей писает, а на людях нечего всякую богомерзкую срамоту выставлять!»). За столом с изящными ножками в виде когтистых лап неведомого зверя (а может, сказочного чудища) сидел располагающий к себе человек ученого вида. Справа от него полудюжиной штабелей лежали новенькие книги Стайвена Канга, а слева красовался, как и предупреждали, высоченный план павильона, где ряды означавших стулья квадратиков были очерчены цветными линиями, а сбоку стояли большие черные цифры, означавшие плату в серебряных далерах. Тут же стоял слуга в малиновой ливрее, украшенной теми же летучими мышами.

Человек ученого вида (красный кафтан, но летучая мышь только одна, серебром на груди вышита) предупредительно осведомился:

– Что предпочитаете, молодой человек?

Тарик молча выложил на стол перед ним три далера. Обычное место, звавшееся «молчаливым», стоило далер, а первые полдюжины рядов, где можно задавать вопросы, были втрое дороже. Цены у них здесь, конечно, те еще, но Тарик сюда пришел не развлечения ради, так что приходилось раскошелиться…

– Что ж, посмотрим… – человек ученого вида повел карандашом по такому же печатному плану, лежавшему перед ним (часть квадратиков перечеркнуты). – О! Остались три места в первом ряду. Вас устроит какое-то из них?

– Любое, – сказал Тарик. Первый ряд – совсем хорошо…

– Извольте, – секретарь Канга (Тарик знал, что это один из секретарей) привычно вывел две циферки на листочке желтоватой бумаги, украшенном причудливым орнаментом и неизбежной летучей мышью (сама по себе памятка для почитателей), подал Тарику, осведомился: – Не желаете ли приобрести книгу с собственноручно выведенным именем творца? Всего три далера…

Ну, тут уж не облапошите! Никакого такого собственноручно выведенного имени. У Канга есть печатка в виде его разборчивой подписи, ее секретари на книги и шлепают. Нет уж, ищите другого дурака, а на улице Серебряного Волка их не водится…

– Нет, душевно благодарю, – сказал Тарик. – У меня уже есть, и не одна…

Секретарь явно был разочарован (получает долю с выручки, как иной Приказчик), но виду не показал и не захотел терять время на уговоры: очередь еще была длинная. Так что Тарик вышел в другую дверь и уверенно направился к светло-красному павильону, красивому и большому.

Снаружи не нашлось ничего, что бискуп счел бы «богомерзким», а вот внутри такового имелось в избытке. По стенам, обтянутым алой драпировкой, – золотые и черные силуэты и рисунки: летучие мыши, всякие чудища (частью из сказок, а счастью придуманные Кангом), черепа и шкилеты, листья, цветы и ягоды волчьей красавки, блеклого медлунца и закоморника (чаще других употребляются во всевозможных чародейных зельях) и еще всякие изображения, прекрасно знакомые читателям Канга, к каковым, безусловно, относился и Тарик. Многие их откровенно разглядывали, но Тарик особенно не таращился – ежели рассудить, он единственный, кто пришел сюда по делу…

А потому не пялился по сторонам, а проделал в уме нехитрые вычисления – у него это неплохо получалось, и план павильона он помнил отлично. По две дюжины мест в ряду, три дюжины рядов по далеру, полдюжины рядов по три далера да еще книги с «собственноручной надписью» вдвое дороже, чем в книжных лавках… Неизвестно, сколько расходится книг, но примерно можно прикинуть: они чуть ли не у каждого, а еще надо учесть, что подобные встречи бывают дважды в месяц… Вот и сами собой подворачиваются непочтительные мысли: хорошую денежку заколачивает на них Стайвен Канг, палец о палец не ударив. Тут завидки возьмут: это не в порту горбатиться…

У одной стены аккуратным рядком протянулась дюжина низких кушеток, обтянутых канаусом того же цвета, что и драпировки, с такими же изображениями (Тарик знал их предназначение), а впереди – овальный помост алого цвета с высоким креслом с гнутыми подлокотниками, сплошь позолоченным. Позолота самая настоящая, не фальшивая. Кресло это Канг завел года три назад, когда через своих доверенных лиц пытался пустить в обращение якобы пожалованный верными читателями титул-негласку «король жутиков». Но и тут нашла коса на камень, вот сожаление. Король, не чуждый книгочейству и следивший за новостями из мира изящной словесности, об этих ухищрениях Канга узнал. И сказал придворным не сердито, но непреклонно:

– Передайте этому господину: испокон веков в Арелате был только один король, и эта традиция, надеюсь, сохранится и впредь…

Королевские слова быстро довели до сведения сочинителя, и Канг моментально отыграл назад, говоря, что это, мол, читатели проявили усердие по недомыслию, а сам он на подобные титулы и не посягал никогда и просит всех добрых верноподданных не усердствовать чрезмерно. Однако тем же манером подсунул другой титул, даже два: «певец сладкой жути» и «мастер страхов ночных», что монаршего неудовольствия уже не вызвало. Как и позолоченное кресло: король, будучи в хорошем расположении духа, изволил посмеяться и сказал придворным:

– Отрадно видеть, что мастера изящной словесности в моем королевстве благоденствуют так, что заводят золоченые мебеля…

Это тоже было быстро доведено до ушей Канга, на сей раз не испугавшегося, а возликовавшего. И вскоре появился очередной жутик – там справедливость восстановил некий умный и великодушный король, в котором сразу узнавался Дахор Четвертый. Однако никакой награды Канг не дождался – король и в самом деле был неглуп и на дешевую лесть не покупался. Болтали, что Канг намерен попробовать этот творческий метод (как называют эту ухватку сочинители) в приложении к новому королю, но пока что книги таковой не появилось, да и говорят, что Ромерик на любую лесть не падок совершенно – что на искусную, что на корявую – и относится к ней насмешливо…

Справа от Тарика оказалась личность неинтересная – пожилой лысоватый Аптекарь, державший на коленях сразу три книжки Канга, с невыразимым почтением взиравший на высокую двустворчатую дверь в глубине павильона, откуда должен был появиться Канг. Зато слева сидела прямо-таки очаровательная Школярка в форменном платьице с пятью золотыми совами (похоже, годовичок Тарика). И яблочки налитые, и ножки стройные… В другом случае Тарик непременно постарался бы подкараулить ее после встречи и попытался познакомиться, но нынче его мысли занимала некая гаральянская девчонка, гулявшая сейчас с Байли по королевскому зверинцу. Так что темноволосая кареглазка его всерьез не заинтересовала, все же далеко ей до Тами при всей ее красоте…

Слышно было, как захлопнулась широкая дверь в павильон, – значит, зал полон, наверняка заняты все места. Однако минута тянулась за минутой, как стайка неспешных черепахиусов, а сочинитель все не появлялся, и это тоже входило в творческий метод – чтобы публика как следует прониклась. И она прониклась: Тарик не разглядывал своих соседей, но самые ближние, Аптекарь и кареглазая Школярка, уставились на дверь с одинаковым выражением лиц, в которых было что-то от восторженного ужаса. Ему самому передалось общее напряжение, витавшее над залом.

Дверь распахнулась неожиданно. Обе створки отворил еще один человек ученого вида, остановился от двери в трех шагах. Следом вышли двое осанистых, но с простоватыми лицами, встали по обе стороны двери, держа фанфары, блистающие, будто отлитые из чистого золота, слаженно вскинули их к губам и затрубили так, словно оказались в чистом поле за городом. Еще шестеро вышли цепочкой и застыли у кушеток. Все одеты в вишнево-алый аксамит, разве что золотого шитья поменьше, чем у секретаря: парочка летучих мышей, парочка пауков, черепов…

Повисла напряженная тишина. Казалось, урони кто на пол носовой платок – загрохочет как черепица. Старательно готовивший себя к ремеслу матроса, Тарик все же вырос в семье лавочника и с малолетства наслушался разговоров папани с родственниками и приятелями о торговых делах, а с некоторых пор сопутствовал отцу в поездках и не раз был свидетелем долгого искусного торга. И потому подумал с нешуточной уважительностью лавочника: что ж, за свои денежки публика получает впечатляющее зрелище, сочинитель, даром что пьет чуть не ведрами и совращает юных девиц с потрясающим размахом, умеет продать свой товар с наибольшей выгодой. Будь он торговцем, высоко бы взлетел…

Секретарь выбросил руку и торжественно возвестил среди гробовой тишины:

– Почтенные горожане, внемлите! Певец сладкой жути, мастер ночных страхов… – Он выдержал паузу, как опытный лицедей, и воскликнул на пределе человеческого голоса: – Стайвен Канг!

Зал грянул такими аплодисментами, что Тарик невольно взглянул вверх: показалось, сейчас обрушится потолок. Нет, выдержал… Однако фанфар не слышно было. За спиной Тарика сразу в нескольких местах в аплодисменты вплелись девичьи визги и бессвязные выкрики.

И появился мастер ночных страхов. Он величаво вышел из распахнутой двери и направился к помосту, где прочно утвердился в золоченом кресле, гордо подняв голову. Он был внушителен и великолепен в тяжелой мантии вишневого цвета, украшенной множеством пауков и летучих мышей. На его шее на толстой цепи, которую не порвал бы и самый злющий кобель, висел золотой череп без верхушки, из коего наискось торчало золотое перо, – ну да, именно такая чернильница красуется у него на столе, повернутая мертвым оскалом к сочинителю, и в ней налиты красные как кровь чернила…

Тарик тоже старательно захлопал – и чтобы не выделяться из толпы, и воодушевленный общим подъемом. Визжали девицы, Аптекарь по правую руку от Тарика, едва не падая со стула, подался вперед со столь одухотворенным лицом, словно узрел святого Бенульфа, шагающего, как посуху, над глыбью Коногельских болот. Школярка выглядела так, словно какой-то молодой ухарь ублажал ее ухваткой, известной как «проказливый язычок».

Сзади послышался какой-то шум. Секретарь подобрался, словно сделавший стойку на затаившуюся птицу охотничий пес, показал рукой – и туда бросились служители. Понесли к кушеткам трех девиц, упавших от волнения в обморок; сноровисто, без малейшей суеты уложили удобно, достали флаконы с нюхательными солями. Слабовато сегодня, непочтительно подумал Тарик, – в иную встречу, рассказывают, все до единой кушетки бывают заняты, как койки в хорошем веселом доме…

Когда стало ясно, что больше упавших в обморок не будет, Канг простер руку, требуя тишины, и она покатилась по залу, словно круги от ухнувшего в спокойную воду булыжника. Стала столь алмазной, что шаги пробежавшего из угла в угол таракана показались бы конским топотом.

Стайвен Канг начал речь. Он говорил про то, что страх, быть может, даже более сильное чувство, чем любовь, голод и жажда: даже неразумные создания способны испытывать страх, забывая ради него о любви, голоде и жажде, что же говорить о человеке – венце творения, наделенном Создателем бессмертной душой? Говорил, что страх сопутствует человеку от рождения и до смерти, принимая разнообразнейшие формы, виды и обличья. О том, что сам он смертельно боится пауков и в доме у него есть особый слуга, только тем и занятый, что денно и нощно высматривает, не пробрался ли куда паук.

Речь его текла плавно, как широкий ручей по ровному дну, он ни разу не запнулся, не помедлил, не подыскивал слова – ну конечно, давно зазубрил наизусть, как прилежный Школяр, выезжающий на прекрасной памяти. И все равно это было интересно, в другое время Тарик непременно заслушался бы, – но сейчас это ничем помочь ему не могло. Очень быстро он потерял нить и не мудрствуя разглядывал певца сладкой жути.

Менее всего тот походил на виршеплета или сочинителя с парадных портретов, скорее уж на преуспевающего торговца – щекастая одутловатая физиономия, маленькие глазки (если вовсе уж непочтительно, то их можно назвать и свинячьими), реденькие волосы, полусъеденные обширной лысиной, оттопыренные уши. Впрочем, к этому надо отнестись с пониманием: уж Тарик-то знал. В Школариуме среди других портретов висит изображение великого арелатского виршеплета, славного и пьесами в виршах, которые представляют в лучших театрах вот уже двести лет. Великий Тародор Науч изображен стройным юношей с буйными кудрями, но худог Гаспер еще в прошлом году показал Тарику гравюру и заверил, что она сделана с прижизненного портрета. Совсем другой человек предстал: толстяк пожилых лет, почти лысый, с редкой бороденкой. Он и в юности, добавил Гаспер, не мог похвастать ни стройностью стана, ни буйством кудрей. И это далеко не единственный пример. Просто так уж заведено: знаменитых людей, чем бы они ни прославились, большей частью изображают гораздо пригляднее, чем они были в жизни. Этак и Канга годочков через полсотни нарисуют писаным красавчиком («если только не забудут к тому времени напрочь», – хмыкнул Балле)…

Ага, завершилось не такое уж долгое пастырское слово (прости, Создатель и все святые, за такое вольнодумное сравнение!), Канг, откашлявшись, бархатным голосом возвестил:

– Задавайте вопросы без стеснения, друзья, ибо вопросы ваши – хлеб в голодную пору и живительная влага в великую сушь, та тучная почва, на которой произрастают мои творения…

Последовало короткое молчание – должно быть, многие пытались превозмочь робость. Неожиданно вскочила кареглазая соседка Тарика и звенящим от волнения голосом сказала:

– Может быть, вопрос прозвучит глупо, так что заранее простите. Мастер, действие ваших гениальных книг очень-очень редко происходит в столице, вообще в больших городах. Наоборот, в городках совсем маленьких, а то и в деревнях, дебрях и чащобах. Есть ли здесь потаенный смысл?

Стайвен Канг, оглаживая масленым взглядом ее фигурку снизу вверх и сверху вниз, ответил, как показалось Тарику, живо и охотно:

– Ну что вы, красавица, вопрос вовсе не глуп и делает честь вашему молодому уму. Понимаете ли, жизненный опыт давно привел меня к выводу: в больших городах – в наших каменных чащобах – почти что и не осталось Пугающего Зла, Нелюдских Страхов: они исчезли, как исчезает под весенним солнышком снег (тебя бы к нам на улицу Серебряного Волка, непочтительно подумал Тарик). А вот в маленьких городках, где гораздо меньше камня и всяких новых придумок, где люди часто живут как их далекие предки в незапамятные времена, не в пример больше таится по углам того Зла, с которым мне самому приходилось сталкиваться, под самыми безобидными личинами скрывавшегося до поры и наверняка таящегося еще и теперь…

Пожалуй, это и для Тарика было интересным. К сожалению, певец сладкой жути тему развивать не стал. Умильно таращась на кареглазку, Канг сказал без тени скуки:

– Если вы всерьез интересуетесь этим, девичелла, быть может, останетесь после нашей встречи, чтобы я вам рассказал гораздо обстоятельнее и подробнее об этих интереснейших вещах?

– С превеликим удовольствием, мастер, – зардевшись, ответила кареглазка и села на свое место после плавного жеста Канга.

Тарик хохотнул про себя: наслышаны, как же. Очень быстро эта дурешка окажется в спальне Канга, где певец сладкой жути ее обстоятельно и подробно познакомит отнюдь не с таящимися по глухим местам страхами. И ведь ухитряется как-то обставлять все так, что такие вот дурехи уступают ему во всем и никогда никому не проболтаются. Вроде бы для них, если окажутся невинными, у Стайвена Канга есть даже особый подарок: немаленький золотой паук с глазами из самоцветов. Впору повторить вслед за студиозусом Балле: вообще-то, нужно проявить здоровую мужскую зависть – хорошо устроился, шельмец…

Тарик тут же отогнал легкомысленные думы, усмотрев великолепную возможность узнать то, за чем пришел, – пока никто не опередил с вопросом. Вскочил, голос и в самом деле дрожал от некоторого волнения:

– Мастер, очень часто нечистая сила в ваших книгах побивается и побеждается серебром. Насколько это соотносится с жизнью?

Канг ответил без промедления, на сей раз глядя на спросившего с хорошо скрытой скукой:

– Книги мои всегда соотносятся с жизнью, ею и порождены. Серебро не служит главным и единственным оружием против нечистой силы, но играет в сокрушении ее громадную роль, как пушка на войне.

Это прозвучало как заученное, и Канг умолк с таким видом, словно такой вопрос ему задавали множество раз и он давно заготовил ответ. Скорее всего, так оно и было. Тарик уселся, так и не понявши, удовлетворен ли он ответом. С одной стороны, сочинитель отделался парой фраз, с другой – Тарик уверился, что он на верном пути и что нужные подробности следует искать в другом месте, куда он и собирался. Как и следовало ожидать, Тарику мастер ночных страхов не предложил остаться после встречи и выслушать подробные пояснения – ну понятно, он же не красивая Школярка со стройной фигуркой, а Стайвен Канг кто-кто, но, безусловно, не трубочист…

Само собой, уйти посреди встречи было бы неполитесно, и Тарик сидел чинно, пока задавали вопросы. Иные были интересными, вот только сейчас не до них: тут в собственную жизнь внезапно ворвались ночные страхи, отнюдь не нежные, чтоб им провалиться. Так что он стоически терпел, стараясь не выказывать нетерпения. А вот кареглазая соседка от другого нетерпения сгорала, сразу видно, ждала, дурочка, обширного разговора о таящихся в глухомани страхах, не подозревая, что ждет ее совсем другое. Нет, правда, как этот лопоухий ухитряется так устраиваться, что ни одна не пожалуется? Не дурманом же каким поит, а убалтывает…

Походило на то, что и самому Кангу надоели сто раз задававшиеся вопросы вроде того, что родил, набравшись отваги, пожилой Аптекарь:

– Мастер, а в основу «Косматой тени» легли жизненные события или вы напрягли свое великолепное воображение?

Сразу видно, Канга так и тянуло страдальчески поморщиться, но он ответил длиннющей гладкой фразой – без сомнения, из заученных: он-де причудливо перемешивает в своих книгах жизнь и воображение, но обещал многим, что никогда не расскажет о доверенном ему и виденном самолично, так что так и останется, простите великодушно, тайной сочинительского кабинета, где вымысел, а где жизнь. И при этом не сводил взгляда с кареглазки, тоже охваченный нетерпением, о природе которого не следовало долго гадать…

Надо отдать мастеру ночных страхов справедливость: он не оставил без внимания ни один вопрос, пусть на большинство отвечал обкатанными фразами; старательно выждал, когда вопросы прекратились, и, лишь окончательно убедившись, что новых не будет, встал и величественно простер руку:

– Друзья мои, меня призывают бумага и чернила. Благодарю вас за то, что пришли!

Все вскочили – и Тарик, конечно, тоже. Под гром аплодисментов Канг прошествовал к двери и скрылся за ней, а следом, снова протрубив, ушли фанфаристы. Служители остались, они вручали давным-давно очнувшимся и все это время горделиво возлежавшим на кушетках девицам особо для такого случая придуманные отличия: серебряных паучков со шлифованными красными самоцветиками. Остался и секретарь. Он подошел к растерянно замершей у своего стула кареглазке, взял ее под локоток и что-то с доброжелательной улыбкой пошептал, а потом увел в двери, куда тут же удалились и служители.

Тарик вышел на улицу одним из первых. Ничуть не считал время потраченным зря – именно ответ Стайвена Канга на вопрос кареглазки укрепил его в той мысли, что довольно быстро пришла на ум. Так и следует поступить в скором времени, но сначала – книга…

До книжной лавки дядюшки Лакона оказалось лишь несколько минут неспешной ходьбы. Называлась она, как и говорил Чампи, «Чтение поучительное и назидательное». Тарик здесь никогда раньше не бывал и с порога отметил отличие от тех двух лавок, куда он постоянно заходил за голыми книжками, именовавшихся гораздо завлекательнее: «Пещера приключений» и «Море страстей».

Дело отнюдь не в отличии названий – в облике лавки. В тех двух во всю ширину лавок стояли высокие наклонные щиты под потолок, и на них располагались лицом к читателю разнообразные голые книжки – чтобы всякий, кто зайдет, мог сразу высмотреть то, что ему по нраву, или сразу узнать новинку. А у стены тянулись полки, откуда приказчики проворно доставали выбранное или спрошенное.

Здесь оказалось все иначе: никакого товара лицом, никаких щитов с поперечными планочками и пестроты обложек. Все книги, в солидных кожаных и матерчатых переплетах, стояли на полках из темного дерева. На каждом корешке имелось название и очень часто – имя сочинителя, тисненные золотом. Сразу ощущалась обитель книжной премудрости, голые книжки выглядели бы здесь чем-то совершенно чужеродным, как веселая девка в тарлатановом платьице посреди собрания Титоров в мантиях.

Поначалу Тарик самую чуточку оробел от непривычной, знаменовавшей ученую премудрость обстановки, но тут же овладел собой – в конце концов, это торговое заведение, а он полноправный покупатель, и в кармане у него не фаолятские пуговицы⁸, а полновесное серебро чеканки королевского казначейства. Ежели подумать, нет особой разницы в торговле морквой и ученой премудростью, так чего же тут робеть?

Так что вошел уверенно. Чампи не повернулся на бряканье дверного колокольчика – он что-то рассказывал степенному старику в короткой профессорской епанче и большом берете, обшитом золотым кружевом (Тарик знал, что именно так и выглядят профессора, – истины ради, не из жизни, а по мастерским карикатурам худога Гаспера, где профессора именно так одеты). Насколько разобрал Тарик, речь Чампи была пересыпана незнакомыми и заковыристыми учеными словечками, Стекляшка держался совершенно на равных с профессором, отвечавшим на той же ученой тарабарщине, – и невольно вызывал уважение.

Тарик подошел к конторке, за которой помещался сам дядюшка Лакон, знакомый по описаниям Чампи: пожилой человек с седой шевелюрой, в глазинетовом кафтане и стекляшках в массивной оправе (у Тарика вновь сработал опыт сына лавочника, и он отметил: похоже, владелец не бедствует и такие книги приносят неплохой доход). Не моргнув глазом, владелец спросил:

– Что привело сюда молодого человека?

Тарик немедля ответил:

– Мне нужен «Трактат о нечистой силе», полное издание (Чампи наставлял, что именно это надо добавить).

Вспомнив нагломордого приказчика в той лавке, где покупал вирши, он не удивился бы, ухмыльнись владелец саркастически и брось что-нибудь вроде: «Ошибся лавкой, молодой человек, ступай туда, где голыми книжонками торгуют!»

Ничего подобного – владелец сказал:

– Есть и такая, последнее полное издание прошлого года. Желаете приобрести?

– Да, – сказал Тарик.

– Осмелюсь заметить, это дорогая книга. Двенадцать серебряных далеров.

– При мне такие деньги, – сказал Тарик. – Прикажете показать?

– О, что вы! Трактат, трактат… – Владелец присмотрелся к книжным полкам, уверенно извлек книгу и положил перед Тариком на конторку.

Тарик с уважением подумал: неужели он наизусть помнит, где какая книга стоит? Что ж, знает свое ремесло…

Книга в черном кожаном переплете с бронзовыми фигурными уголками внушала даже не уважение, а почтение: высотой чуть ли не в полтора локтя, шириной почти в локоть, толщиной с широкую мужскую ладонь. Такие книжищи, он помнил, именуются ученым словом «фолиант».

– Вот, извольте! – Владелец привычно раскрыл книгу.

Слева всю страницу занимал портрет. Справа имя автора и название – и вот их-то Тарик не мог прочитать, они были напечатаны красивым и замысловатым букворядом «Барендаль»: старинными буквицами, употреблявшимися сейчас только в ученых книгах, порой целиком на нем напечатанных. Ему учили только студиозусов, но не Школяров, так что для Тарика это выглядело сущей иноземной грамотой. А ведь Чампи эту премудрость самостоятельно одолел за год – силен Стекляшка, надо признать!

По-настоящему растерявшись, Тарик сбивчиво сказал:

– И что же, вся книга… на «Барендале»?

Владелец понял его моментально:

– О, что вы! Уже очень давно ученые книги перестали печатать исключительно на «Барендале» – чтобы ученая премудрость стала гораздо доступнее для всех, кто владеет грамотой, а не только для узкого кружка. Вот, извольте убедиться.

Он наугад раскрыл книгу примерно на середине, и Тарик с превеликим облегчением увидел прекрасно знакомые буквицы: «Касательно мерзопакостных существ, именуемых болотными упырями, а попросту „болотниками“, следует сказать, что…» Дальше он не стал и читать, убедившись, что заполучил искомое. Дядюшка Лакон продолжал: