Читать книгу: «Многосемейная хроника», страница 3

Хлебосольный Заслонов ничего этого не видел отчасти потому, что вообще старался на эту странную светоносную старушку не смотреть, а в основном потому, что тяжелыми мыслями о своем будущем полон был. Пока Авдотьевна по инстанциям мытарилась, успел Заслонов узнать, что его деловой визит в столицу является сплошной ошибкой, а может быть даже и злостным вредительством…

А ведь уж собирался он было на фронт идти и даже с матушкой все хозяйственные дела обговорил, когда пришла на его имя чертова эта бумага, в которой ему предлагалось безо всякого промедления прибыть в Москву на предмет обмена передовым опытом. Не посмотрел польщенный Заслонов, что бумажка та была написана 20 июня и, может, уже по военному времени и недействительная, и потому пошел с ней в военкомат, где, только на подписи глянув, дали бронь. И погрузился Заслонов в эшелон, и отправился в столицу, нисколько не думая о том, что вряд ли опыт его в данный момент кому-нибудь необходим. Вот до чего гордыня доводит.

Теперь, конечно, можно было бы и вернуться, но из средств к существованию у него был лишь самосад, две луковицы, яйцо натуральное, да горбушечка, которой уже не было. Всего этого для дороги дальней было явно недостаточно.

Вот и сидел Заслонов в полном невнимании и грустно размышлял над изгибами своей генеральной линии. Перед самым приходом Авдотьевны добулькал он остаток самогона и от этого будущее представлялось ему теперь уж вовсе безрадостным. И потому взял он бездушною своею рукою яйцо драгоценное и уж почти кокнул его, как вскричала Авдотьевна всею сущностью своею:

– Стойте! – да так вскричала, что подселенец даже обернулся. – Подождите! – продолжала торопливо Авдотьевна, – давайте лучше меняться.

– Что? – не понял Заслонов, а старушка уже со стены барометр снимала.

– Вот, – сказала она, торжественно возлагая барометр на стол. – Очень хорошая вещь, – и добавила, посмотрев на изумленного подселенца: – Барометр называется.

– А зачем мне это… этот? – только и сказал Заслонов.

– Погода, – пояснила Авдотьевна. – Утром только взглянете на него и сразу ясно – надевать калоши или нет.

– У меня калош нет, – ответил на это Заслонов и почему-то совсем загрустил.

– Будут! – утешила его Авдотьевна. – Обязательно будут. Вы – мужчина видный. За вами будущее. Все у вас будет… и калоши. Так что давайте… А?!

"Надо было все же в другую квартиру проситься", – подумал подавленный Заслонов, а вслух сказал: – Не на что меняться.

– Как это не на что?! А яйцо?!

– Это что ль? – удивился подселенец.

– Конечно.

– Да я его вам так дам – кушайте на здоровье, – и Заслонов с облегчением протянул яйцо.

– Нет, – сказала Авдотьевна, когда яйцо уже в ладошку вошло. – Так я никак не могу. Вы должны… Нет, вы просто обязаны взять у меня это… этот… – и она пододвинула к нему барометр. – В подарок. Очень хорошая вещь. Вы меня обижаете.

– Ладно, – послушно сказал Заслонов. – Но пусть пока повисит. Можно?

– Можно! – милостиво разрешила старушка, и Заслонов с облегчением водрузил барометр на прежнее место.

Авдотьевна тем временем рассматривала царский подарок со всех сторон. Хорош был подарок, да только вот не просвечивал вовсе… А как крутанула она на столе яйцо это, так и оправдалось самое страшное ее подозрение: яйцо уже было вкрутую сварено.

– Оно – свежее, – заверил ее Заслонов, увидев неподдельное старушкино огорчение. – Вы не сомневайтесь.

– Свежее-то свежее, а вареное, – с упреком сказала Авдотьевна.

– Так как же его иначе довезешь-то… – начал оправдываться Заслонов и почему-то с укором посмотрел на хорошую вещь – барометр – на стене висящую. – Побьешь только…

– Я понимаю… – трагическим, каким-то ермоловским голосом молвила Авдотьевна. – Я все понимаю. Но если его теперь в луковой шелухе варить – непременно ведь переваришь. А у переваренного яйца, известное дело, ни вкусу, ни аромату. – Тут Авдотьевна ясно почувствовала запах сваренного вкрутую яйца, запах, которого раньше, кажется, никогда не замечала. Даже носом шевельнула.

И отстранился Заслонов от забот своих насущных и понял беду старушкину.

– Не боись, мать… – сказал он и достал из кармана карандаш, да не простой, а наполовину красный, наполовину синий директорский, – это – беда поправимая. – Потом, с нечеловеческой галантностью сказал: – Позвольте! – взял злополучное яйцо и пересел с ним к окну.

Долго он сидел там весь объятый вдохновением, то восхищенно цокая языком, то горестно вздыхая. Наконец, когда уж совсем стемнело, закончил и со словами, – осторожно – пачкается, – вручил предмет культа сидящей в напряженном ожидании Авдотьевне.

Всею своею душою содрогнулась Луиза фон Клаузериц, увидев творение Алексея Никаноровича Заслонова, поскольку пасхальное это яичко украшал герб Советского Союза, в центре которого вместо серна и молота сияло "Х.В.". Но если бы только это… Обратная сторона была украшена красными флагами, синими лозунгами, да сытыми профилями, в основном волосатиками, на мучеников вовсе не похожими.

Но все же совладала с собою Авдотьевна и изменившимся голосом сказала: – Спасибо.

– Не за что, – бездумно ответил Заслонов и принялся за газетку, потому что после творческой работы – самое время покурить.

После того как рассказали ему страшную историю про человека, Вождя наполовину искурившего, взял Заслонов за правило прочитывать статью, которая на самокрутку предназначалась. Мало ли что там…

И пока Заслонов, шевеля губами, занимался политучебой, Авдотьевна все думала, как бы ей в храме так яичко расположить, чтобы батюшка всей красоты не заметил, но так ничего и не придумала.

Заслонов тем временем дочитал статью и, хоть Вождь там упоминался трижды, все же оторвал клочок: ведь если на такие малости внимание обращать – совсем курить бросишь.

– Нет уж извините! – воскликнула Авдотьевна, когда до нее дошел убойный дым заслоновского зелья. – Это – на кухне!

Заслонов испуганно замахал перед собою руками, равномерно развеял заразу по всей комнате и сказав, – извиняюсь, – позорно бежал на кухню, где, открыв форточку, начал старательно выдувать дым в природу. Даже голова закружилась.

А вернувшись в комнату, обнаружил Заслонов, что ему уже постелено – в углу у окошка лежал неизвестно откуда появившийся детский матрасик, на нем шелковая думочка и застиранная до белизны вишневая портьера. Старушка же сияла под образами и беззвучно губами шевелила.

Тихо-тихо добрался Заслонов до матрасика, в портьеру замотался, вчетверо сложился, лег лицом к холодной батарее и вдруг, ни с того, ни с сего, почувствовал, что ему здесь уютно, хотя, конечно, щетина за шелк цепляется. "Что же дальше-то будет?!" – не то со страхом, не то с радостью подумал Заслонов и, противоречиво вздохнув, заснул.

Отчитавшись перед Богом, легла и Авдотьевна – в халатик переоделась в коридоре – и легла. А как, пристраиваясь поудобнее, последней пружинкой скрипнула, услышала в наступившей тишине ровное паровозное дыхание самого близкого теперь человека.

Давно уж ничье дыхание не нарушало ночную ее тишину. Прошлая ночь не в счет, потому как тогда думала она, что явление это временное, и вовсе не обращала на шум им испускаемый никакого внимания. Теперь же, когда, не найдя управы, она даже вступила с этим человеком в сложные материальные отношения, приходилось принимать его, как реально существующий факт.

Полежала Авдотьевна, послушала и вдруг восхитилась: – Эк, ровно, эк, чисто дышит, – подумала она. – Музыка прямо! – и вспомнила супруга своего Павла Константиновича – у того дыхание было какое-то нервное, резкое, словно с дрожью, особенно в последние дни, перед тем как унесла его Гражданская к самым черноморским курортам и, не успокоившись, довлекла до Константинополя, откуда и получила она последнее упоминание о его существовании. А и был ли он?..

Незаметно движение мыслей Авдотьевны совпало с ритмом заслоновского дыхания и уснула старушка покойным сном, которого не знала с самого девичества. На следующее утро сказала она Заслонову:

– Доброе утро.

– Утро доброе! – светло ответил он и занял очередь в туалет.

За завтраком, во время дружного поедания луковицы, вынес подселенец Заслонов свое бедственное положение на всенародное обсуждение. Выслушала его Авдотьевна и, почувствовав себя Жанной д'Арк, воскликнула:

– На фронт! Только на фронт!!!

– Вот и я так думаю, – согласно кивнул головой Заслонов. – Но как же домой?..

– Зачем домой? – удивилась старушка. – Только крюк делать. Отсюда до фронта ближе.

– И то верно, – сказал Заслонов, поднимаясь. – Ну, я пошел. Не поминайте лихом.

– Я провожу вас, – с этими словами взяла Авдотьевна яичко в салфеточку завернутое, перекрестилась, платок повязала и пошла за подселенцем.

До военкомата дошли они на удивление быстро, и, когда Заслонов, молча кивнув, скрылся за визгливой ободранной дверью, почему-то не пошла Авдотьевна в церковь, а остановилась и, постукивая ботой о боту, стала тревожно ждать его возвращения. Не чужой все-таки. Много там стояло женщин измученных, ни возрасту, ни полу не имеющих.

Долго ждали они, пока в глубине дома не грянула вдруг огневая военная песня. И тогда с леденящим душу криком растворилась дверь и показались на пороге воины, в которых кроме песни ничего военного не было. И пошли они на фронт, и Авдотьевна молча семенила рядом, никак в такт не попадая.

А когда до фронта оставалось уже рукой подать, неожиданно для самой себя, бросилась она к подселенцу и, чмокнув воздух в вершке от небритой его щеки, сунула в карман ватника салфеточку с яичком и прошептала:

– Храни вас Бог!

Заслонов только и успел вскинуть в удивлении голову, как отнесло старушку за сугробы, за надолбы – в прошлое…

Чеканя шаг, возвращалась Авдотьевна в город. – Левой! – скрип! Левой! – хруп! – и сурово перед собой смотрела.

Так и в храм пришла.

А там хоть и полумрак стоял, никто на старушку внимания не обратил, потому что после калорийной заслоновской луковки Авдотьевна уже не светилась, а как бы тлела, да к тому ж у многих там светлые лица были…

Оказалось, что не одна она с пустыми руками праздник этот встречать будет – почитай все так пришли. Лишь старушка одна горбушку хлеба святить принесла и батюшка ничего ей на это не сказал, а сотворил обряд по всем правилам, да только почему-то все больше в сторону смотрел и потому многих нечаянно окропил…

А Авдотьевне батюшка просвирную крошку на язык положил и глоток воды с запахом вина дал, и в глаза посмотрел, и сказал что-то очень нужное. Вроде даже не слонами.

И подняла Авдотьевна голову и увидела, что пар от дыхания молящихся слился у хоров в перламутровое облако, и солнечный луч золотой в этом облаке воссиял.

– Господи! – прошептала Авдотьевна и улыбнулась.

С этою же улыбкой проснулась она на следующее утро и, взглянув в окно, вдруг поняла – весна! – прекрасное, веселое время, когда у любого забора суп крапивный растет и птицы из Константинополя с песнями домой возвращаются.

И действительно, хоть и трудно было, и бедно, и голодно, но чувствовала Авдотьевна, что что-то изменилось в мире, с мертвой точки сдвинулось, пусть и медленно вначале, но все же к лучшему пошло.

И на фронте, с приходом Заслонова, дела стали заметно улучшаться, словно именно этого винтика и не хватало в огромной военной машине для правильного ее функционирования. А как Заслонову «Катюшу» дали, так и побежал враг. И Заслонов бежал за ним и кричал что-то злое, пока однажды не обернулся, чтобы посмотреть поспевают ли за ним тылы с горячим питанием, и в этот-то самый момент подлая вражья пуля и ранила его в пятку. Если бы Заслонов чуть потише бежал на Запад, то, конечно, ничего страшного бы не случилось, а так, еще в позапрошлом месяце каблук на левом сапоге, не выдержав нагрузки, остался лежать далеко от Родины, а новых сапог сержант Заслонову все не выдавал – потерпи! – говорил.

И со страшным криком упал Заслонов пяткой вверх и пробегающему мимо сержанту сказал что-то нехорошее. Но тот, к сожалению, не расслышал: шумно было, да и сам он кричал – "Ура!!!" из последних сил.

И перевязался Заслонов салфеточкой из-под яичка и в госпиталь лег.

Так вот и получилось, что в самом конце 1944 года шел подселенец Заслонов но Взвейскому проспекту, палочкой постукивал и тяжеленьким вещмешком побулькивал – герой да и только.

Авдотьевна вовсе не ждала его появления, а была очень обеспокоена простудой фикуса. Озабоченно насупившись, законопачивала она каждую мельчайшую щелочку в окне и осуждающе при этом бормотала:

"Отъелся… экий жирный стал, а сопротивляемости ну, прямо, никакой."

В этот самый момент и раздался стук в дверь.

И испугалась Авдотьевна, да не бандитов испугалась, а какой-нибудь новой казенной бумаги о судьбе уплотнителей своих, ну да от такой беды все одно не спрячешься. И потому положила Авдотьевна палочку-затыкалочку на подоконник и пошла к двери.

За дверью же Заслонов с ноги на клюку переминался, почему-то волнение чувствовал и глупо думал: – Сияет ли старушка та странная? Светится ли еще?..

А как дверь отворилась, так сразу увидел – не светится. Ну, разве что самую малость, однако все равно обрадовался и сказал:

– Здравия желаю!

– Ах! – вспыхнула Авдотьевна. – Господи!.. – но тут же взяла себя в руки и закончила ворчливо: – Мог бы и написать.

– Мог бы, – послушно согласился Заслонов.

– Мог бы… мог бы… – передразнила его старушка. – Да чего стоять-то – заходи! – и только тут увидела, что хроменький он – вот, значит, беда-то какая – и отругала себя за характер, одиночеством подпорченный.

В комнате усадила она его в кресло и начала вокруг суетиться, стараясь под него да за него побольше подушечек подоткнуть – помягче чтоб. А Заслонов чувствовал себя очень неловко и говорил только:

– Ну что вы… Да что вы, прямо… Да зачем же… – вконец измучился.

Вогнав наконец под него последнюю подушечку, села Авдотьевна рядышком на стул и сказала радостно:

– Прямо на праздник подоспел.

– Какой праздник? – не понял Заслонов и на часы трофейные зачем-то посмотрел.

– Эх, ты, – сказала Авдотьевна укоризненно. – Рождество сегодня.

– А и впрямь! – обрадовался Заслонов, вскочил, словно здоровый, и к вещмешку своему пухленькому прям-таки побежал – Авдотьевна даже руками всплеснула.

Обратно к столу, правда, на одной ноге припрыгал, но силу воли показал незаурядную и начал выкладывать на стол вещи совершенно удивительные, названия давно уже не имеющие.

– Давайте праздновать, – простодушно сказал Заслонов и для верности пустой вещмешок над столом потряс.

– Нет, – сказала Авдотьевна. – Я уж и так на всенощную опаздываю. Ты – ешь, а я бежать должна. Вот только постелю тебе.

– Я один не буду… – забытым голосом сказал Заслонов.

– Он еще и капризничает!.. – возмутилась Авдотьевна, думочку шелковую взбила, оделась и ушла.

Поковылял Заслонов по квартире, водички попил, в форточку покурил, сальца ломтик пососал и вернулся обратно в комнату к фикусу тяжелобольному.

– Совсем ты, брат, плох! – печально сказал ему Заслонов и самую малость за его здоровье выпил – скучно ведь одному очень.

Потом сходил безо всякого удовольствия в туалет и у барометра своего постоял, погоду выпытывая, но тот показывал «переменно» и ничего определенного говорить не хотел.

– Ну и ладно!.. – обиделся Заслонов, еще раз чокнулся с фикусом и спать лег.

На следующее утро проснулся он от изумленного возгласа, а сев на матрасе увидел застывшую у порога старушку Авдотьевну.

Проследив направление ее взгляда, Заслонов тоже по-своему и недвусмысленно высказал удивление, потому что доходяга фикус цвел буйно, даже как бы с упоением и словно пламенем благовонным объят был.

Никак Авдотьевна не ожидала подобной выходки от этого привокзального неинтеллигентного растения. Ну, могла она представить, что как-нибудь выпустит он нечто хилое, явно рассчитанное лишь на продолжение плебейского его рода и начнет заниматься самоопылением, но чтоб такое…

– Чудо! – наконец определила Авдотьевна и начала снимать пальто.

– Ага! – подтвердил ее догадку Заслонов. – Чтоб мне сдохнуть.

А фикус тем временем занимался своим делом и никакого внимания на присутствующих при этом не обращал.

И за праздничный стол сели они неудобно, бочком, чтобы растение это ненормальное перед глазами держать – мало ли что еще выкинет, да и смотреть на него приятно.

Но, хоть и в присутствии явно нерукотворного чуда, первый тост подняли они за вполне земное – За победу! и второй тоже – За павших и чтоб войны никогда больше не было! – и каждый вложил в этот тост что-то свое.

Потом, отвечая на многочисленные вопросы Авдотьевны, подселенец подробно рассказал, как врага бил, особенно остановившись на человеческих и деловых качествах старшины.

Слушала его Авдотьевна, согласно кивала головой и жалела, а про себя все твердила – но живой ведь… живой…

Несколько поиссякнув, осмелился наконец Заслонов задать давно его мучивший вопрос:

– А чего же вы больше не сияете?

– А чего сиять-то?! – резонно ответила старушка, как будто раньше были тому объективные причины.

– Оно конечно, – кивнул Заслонов и рассудительно добавив: – Вот у нас в части один тоже… – замолчал, оставив старушку в полном недоумении.

– Ну и что же? – спросила она наконец, когда Заслонов выпил еще одну и, увлекшись закуской, явно не думал продолжать рассказ.

– Что? – не понял Заслонов.

– Что в части-то?

– А… Да ничего интересного… – сказал Заслонов и спросил: – Лучше расскажите, как вы тут жили.

– Как жила?! Как обычно, жила… как все – что тут рассказывать… – начала Авдотьевна, но все же попыталась вспомнить, как она жила эти три года, и ничего вспомнить не могла. Ну, фикус этот удивительный регулярно потчевала, ну, конечно, в церковь… А еще что… Парашюты вот распарывала для одной артели инвалидов, и сейчас тоже… Вот и все события. Говорить не о чем.

– А бомбили сильно? – поддерживая разговор, спросил Заслонов.

– Да нет… обычно… – сказала Авдотьевна, как будто вся ее сознательная жизнь прошла под непрекращающимися бомбежками, и замолчала.

– Вот и все… – подумал Заслонов, когда молчание даже до больной пятки дошло. – Надо идти. Засиделся… в гостях-то… С этими противными мыслями встал он и сказал:

– Ну, я пошел.

Хотя и огорчилась этим его словам Авдотьевна, да, однако, понимала, что к ней-то он так – по пути зашел, проездом то есть, и ждут его дома. Вот уже три года ждут и плохо им без него. И тоже, наверное, о годах этих тяжело пролетевших ничего вспомнить не могут. Так что не задерживала она его, а напротив, все недоеденное, несмотря на его возражения, в вещмешок сложила и шинель, с дырочками вместо погон, своею рукою подала.

Оделся Заслонов, вздохнул, сказал: – Спасибо вам! – и, опираясь на палочку, нехотя пошел к двери и уж почти дошел, когда вспомнила Авдотьевна про хорошую вещь – барометр – и сказала перекошенной заслоновской спине: – Подождите! – а сама бросилась в комнату.

– Зачем мне это? – спросил Заслонов, увидев Авдотьевну, несшую барометр.

– Дома на стенку повесишь, – объяснила Авдотьевна. – Утром посмотришь…

– Нету, – прервал ее Заслонов. – Нету дома… Ничего нету… и калош тоже… – махнул рукой и повернулся было, когда Авдотьевна ухватила его за полу шинельную.

– Так куда же ты идешь? – грозно спросила она.

– На вокзал, – ответил Заслонов. – А там посмотрю.

– А ну раздевайся! – приказала Авдотьевна. – На вокзал он, видите ли, собрался!.. – и долго еще возмущалась старушка, сопела, ворчала и старалась не смотреть ни на Заслонова, ни на фикус этот…

– Да ладно вам… – наконец виновато молвил Заслонов. – Ну что я такого сделал?!

– Сделал… сделал… – продолжала бурчать старушка. – Ишь какой… сделал…

– Я больше не буду… Правда… – окончательно впадая в детство, выдавил из себя Заслонов.

– Смотри у меня! – и Авдотьевна ему пальчиком пригрозила, а потом в кресло усадила и вновь подушечками подтыкать начала – никак до конца успокоиться не могла.

Вот какое непохожее Рождество выдалось.

Этой ночью Авдотьевна спала чутко, словно на посту. И сильно испугала тихохонько крадущегося к двери Заслонова неожиданным вопросом:

– Куда это ты?

– По нужде я, – робко ответил тот и очень обрадовался, когда старушка ничего на это не возразила.

А когда подселенец с облегчением упал на илюшенькин матрасик и совершенно затих, перестала Авдотьевна сторожить и уснула всерьез.

На утро оказалось, что фикус снес семечко. Как это он умудрился так быстро управиться – совершенно непонятно, но факт есть факт. Авдотьевна завернула семечко в бумажку и положила в шкатулку каспийского литья, где хранила жизненно-необходимые вещи: аттестат зрелости, паспорт, карточки, нетрудовые доходы, письмо бывшего своего, прядь илюшенькину и похоронку на Петю Коромыслова.

Жизнь в столице уже входила в мирную колею и потому в предпраздничные эти дни никто делом заниматься не хотел, и, устраивающийся на работу, Заслонов слышал везде одно:

– Зайдите после праздника! – и весь сказ.

Потому-то и сел Заслонов рядом с Авдотьевной, взял в руки лезвие и начал полосовать парашюты. Дело это оказалось не только до крайности нудным, но и непростым, потому что с одной стороны хотелось кончить его побыстрее, а с другой – любое неосторожное движение приводило к браку, снижая и без того небогатую выработку.

В порядке уплотнения рабочего времени попробовал Заслонов починить граммофон, вот уже двадцать лет хранящий молчание, но трудовой победы не одержал. Поэтому на Новый год пришлось петь ему одному – Авдотьевна слов никаких не знала и могла только куплеты подхватывать. Что и делала.

Однако Новый год удался на славу – и за столом посидели, и куранты послушали, и попели, и даже зачем-то по пустынному коридору под ручку погуляли. Променад, значит, совершили. Заслонов тросточкой постукивал, ручку крендельком держал и очень себе нравился.

Так вот и наступил год одна тысяча девятьсот сорок пятый.

По такому случаю сделал Заслонов себе подарок – кровать купил, почти не лежанную и на удивление дешевую – за эти годы много в Москве лишних кроватей образовалось.

А через два дня определился он на работу и тоже по каменному делу. Правда, вместо надгробных камней бросило его отечество на мемориальные доски, но особой разницы в этом подселенец не видел, вот только что раньше работа шла все под музыку, под живые духовые оркестры, а здесь под радио, что, конечно, совсем не то и на голову плохо действует.

Может быть именно поэтому, придя домой и отужинав, ложился Заслонов на свою кровать и заводил с Авдотьевной бесконечные разговоры на атеистические темы, подкрепляя каждое свое слово примером из личной или общественной жизни, по которым выходило, что, конечно, никакого Бога нет, раз такое твориться может. Очень убедительно говорил, хотя и не всегда идейно грамотно.

Что ему могла противопоставить Авдотьевна, кроме топанья ножкой и хлопанья дверью? Ничего по сути. И хотя понимала, что не по злобе это он, без умысла, по некультурности, все равно начинала сердиться и выносясь на кухню думала в сердцах: "Уж лучше бы я кота бездомного взяла, чем этого! Ей-Богу, лучше!", и, чтобы оправдать свое бегство, ставила чайник на огонь и, пока он закипал, остывала.

А Заслонов тем временем корил себя за речи свои бессвязные и давал зарок темы этой в дальнейшем не касаться. Поэтому, когда Авдотьевна возвращалась в комнату с чайником, был подселенец кроток и говорил о видах на урожай.

Но на следующий вечер все повторялось вновь.

В феврале уже, во время очередного диспута, не выдержала святая старушка и, не слушая никаких возражений, повлекла Заслонова в храм.

Что хотела она доказать этим нелогичным поступком, неизвестно, но в храме вел себя Заслонов вполне прилично – головой не вертел, споров не заводил, а молчал и внимал. И хотя, выйдя из церкви, сказал Заслонов – "Слова все это!.." – но шапку так и не одел до самого дома и всю ночь курил в форточку.

После этого культпохода Заслонов настолько поутих, что Авдотьевна забеспокоилась – здоров ли?! Не застудил ли голову свою слабую?! – лежит с отсутствующим лицом и потолок изучает… Уж и так Авдотьевна и эдак пыталась его расшевелить, даже четвертинку достала бесполезную. То есть, конечно, выпить-то он ее выпил, будьте уверены, но после этого загрустил еще больше и вовсе лицом к батарее обратился.

Недели две так прошло, а потом Заслонов книжку попросил. Так вот сразу и попросил:

– Книгу бы… – сказал.

– Какую? – ожидая подвоха, спросила Авдотьевна.

– Любую, – честно отвечал Заслонов.

И дала ему Авдотьевна Пушкина Александра Сергеевича, но не стихи, а прозу, потому что нельзя так сразу бухты-барахты на человека с культурой набрасываться – отвратить можно. Ну, а увидала Авдотьевна, как Заслонов пальчик слюнявит, так ее в дрожь бросило. Но уж так был плох последнее время подселенец, что промолчала старушка – дважды чайник вскипятила и промолчала.

Было бы большим преувеличением сказать, что, прочитав Пушкина, стал Заслонов совершенно другим человеком – ну там – ноги начал мыть или еще что. Для такого перерождения необходимо обогатить себя всеми знаниями, которые выработало человечество. Но, несомненно, что-то проснулось в нем и заговорило, пусть еще спросонья невнятно, но достаточно громко.

Так, например, вечером 22-го апреля поразил он Авдотьевну, сказав:

– Во флаге главное – трепетность! – и – понимай, как хочешь.

Чем дальше, тем все с большей тревогой следила за ним Авдотьевна, невольно сравнивая его с фикусом – а ну как зацветет? Что тогда?! И очень жалела, что книги все на Тишинке оставила – было бы чем болезному в трудном его развитии помочь. А так только и могла она жить рядышком, говорить о том о сем, да волноваться дальнейшею его судьбой.

Но, слава Богу, наступил май и одна большая забота покинула сердце Авдотьевны – кончилась война проклятая.

9 мая пришел Заслонов с работы пораньше и начал бриться, гладиться, ваксить сапоги, словом, марафет на себя наводить.

С улыбкой смотрела Авдотьевна на все эти его приготовления, но, к ее большому сожалению, помочь ничем не могла – несмышленыш сам очень скоро управился, планочки да ордена нацепил и для большего форсу несколько раз перед зеркалом каблуками стрельнул. Вышло, что надо.

– Пойдемте, прогуляемся! – сказал он, но старушка только головой покачала:

– Это дело молодое. Я уж лучше свечечку пожгу… А ты иди, иди, тебя там ждут, – и подтолкнула к двери. А когда уж фигура его ладная почти скрылась в дверном проеме, добавила Авдотьевна: – Если на заутренней задержусь – рассол на подоконнике.

Заслонов только повел удивленной головой и вышел на улицу, где за бывшими фронтовиками с улюлюканьем гонялись, а поймав, начинали кидать в теплый майский воздух и, в ожидании их возвращения, кричать "УРА!!!".

Заслонова отловили в Александровском саду. До этого его долго гнали по шумным улицам и проходным дворам, пока, наконец, обложили, приперли к стенке и взяли. Как ни отбрыкивался Заслонов, как ни пытался доказать, что никакой он не герой, а простой солдат, каких тыщи, возбужденный народ ничего слушать не хотел и все приноравливался с первого раза зашвырнуть его повыше. Потом наконец ухнул и кинул.

И взлетел Заслонов над портом пяти морей и вдаль посмотрел, где повсюду такие же подкидыши летали.

Густо в небе было.

И летал Заслонов, пока салют в небо не ударил. Тогда его сразу и опустили на землю, чтобы вид не загораживал.

Всю-то эту удивительную ночь ходил Заслонов по улицам и смеялся вместе со всеми, и песни общенародные пел, и в чечеточке подкопками искорки высекал, и пил разное из теплых фляжек, и плакал то ли от радости, то ли от памяти…

Когда уж под утро вернулся он домой, Авдотьевны еще не было и Заслонов очень этому огорчился. Ведь как было бы славно поговорить сейчас со старушкой о жизни этой распрекрасной…

– До чего же хорошо! – только и смог сказать Заслонов, упав на кровать и засмеялся неизвестно чему. А потом добавил неожиданно для самого себя: – Хорошо, Господи! – и заснул с улыбкою, не забыв, однако, рассол поближе поставить, чтобы потом с кровати не упасть.

После действительного этого праздника отметила Авдотьевна, что подселенец словно второе дыхание обрел, жизнью стал вплотную интересоваться и даже три раза дома не ночевал. Вначале старушка забеспокоилась – не попал ли он под дурное влияние, вон их, бандитов, сколько вокруг – так и шастают, но потом заметила, что стал подселенец бриться почти регулярно, и тревога сама собою прошла.

В июне отпросился подселенец съездить на родину, но вместо недели пробыл там всего три дня и вернулся похудевший, с сухими глазами и совершенно неразговорчивый.

А вскоре начали и соседи прибывать. Кто с востока, кто с запада. Один только Кляузер все задерживался на севере и никаких признаков жизни не подавал. Засиделся, горемычный.

Заслонов со всеми вновь прибывшими здоровался за руку и, ощущая себя хозяином, говорил:

– Добро пожаловать!

В октябре, в самое неподходящее для натуральной жизни время, вернулась из Новотрубецка Мария Кузминична Бечевкина – невозможная женщина, поразившая Заслонова до самой глубины души и походкою, и взглядом, и всем своим обхождением. До того поразила, что один раз он даже подумал для нее за картошкой сходить, но уж больно очередь была непомерна.

Все видевшая насквозь Авдотьевна теперь заводила по вечерам разговоры про Фому Фомича, всячески расписывая подселенцу счастливую семейную жизнь четы Бечевкиных.

Заслонов слушал ее чрезмерно внимательно и страдал безмерно – даже лицом морщился. Таким хорошим выходил из себя Фома Фомич.

Этот самый человечный человек приехал последним, уже в конце ноября. Как увидел Заслонов на кухне чету Бечевкиных, так сразу и понял – нет ему в жизни счастья. И смирился.

Вся квартира ждала теперь пропавшего без вести Павлика Коромыслова. Хотя, прошедшие войну, Фома Фомич, Николай Кселофонович и подселенец не разуверяли женщин, говорили – "конечно бывает… Вот, к примеру, был случай…", но сами чувствовали себя неуютно, поскольку в повторение чуда не верили.

Особенно они жалели даже не женщин доверчивых, а сугубо штатского Ивана Сергеевича Коромыслова и старались в разговорах с ним темы этой никак не касаться, тем более, что было это несложно – он почитай круглыми сутками работал.

Но время шло. Чета Бечевкиных дружно произвела на свет чадо голосистое, не то чтобы заменившее Павлика (кто ж его заменить-то сможет?!), но всеобщее внимание к себе приковавшее.

И только Прасковья Никифоровна Коромыслова чуть свет спешила к почтовому ящику и уж только потом чайник на огонь ставила, а пока тот закипал, стояла рядом, ни в какие разговоры не вступая. Словно спала. Она тогда со Сталиным в затянувшейся переписке находилась.

Заслонов почему-то не мог спокойно смотреть на отсутствующую эту фигуру и потому часто даже не выходил по утрам на кухню, а запивал бутерброд холодной вчерашней заваркой и отправлялся на работу.