Читать книгу: «Сухинские берега Байкала», страница 6

Глава 7

Первые дома в Сухой русские новоселы массового заселения строили в невероятно тяжелых условиях. Расчистка земли из-под леса, для строительства жилья и надворных построек велась вручную, и занимала от двух до четырех лет подряд. Затраты на постройку дома были равны затратам на разработку одной десятины земли из-под леса. Деловой лес, пригодный для строительства рубили в осенне-зимнее время. Ранней весной засекали для сушки на корню крупный и средний лес, одновременно вырубая подлесок и кустарники. Валка леса и строительство дома велось путем взаимной помощи родственниками, соседями, а так же плату за деньги. Чтобы поставить дом, необходимо было иметь немалые средства, а их то, как раз у новоселов, всегда не доставало. И хотя деловой лес для строительства брали в непосредственной близости от строящегося дома на корню, все равно его возведение велось подолгу. К тому же плотницкие работы проводились только в короткие периоды времени, осенью сразу же после уборки урожая и весной, до начала посевной. Другое время было занято в основном на полевых работах и рыбалке. Рубка домов велась «и в лапу, и в угол». Русская печь, как правило, занимала треть избы. Окна делались маленькими и вплоть до 90-х годов 19-го века затягивались скотской брюшиной. Остекленные окна в Сухой появились только во второй половине девяностых годов, того же века. Дома строились обязательно обнесенные со всех сторон крепкими заборами, рубленными из не толстых бревешек забранных в пазы глубоко вкопанных вертикально в землю, листвяных, толстенных столбов. С уличной стороны придомовые ограды имели центральный вход с «глухими» воротами и калиткой. В просторных оградах ставили амбары, зимовья, летники и завозни с одним, или с двумя погребами, и обязательно легкие навесы для телег и саней. Для скота отводили специальные задние дворы, с постройками маленьких и больших стаек, сеновалов, и крытых соломой поветей. В огородах подальше от жилья рубили бани, чаще всего, черные. Получалось так, что жилой дом сухинского поселянина даже среднего достатка зачастую выглядел не особо приметным строением среди множества больших и малых, разного назначения построек. Но это не относилось к жилью тех немногих селян, кто в не продолжительный срок проживания в Сухой, разными способами сумел добиться определенной состоятельности в единоличном хозяйствовании. Такими были Осип Бабтин, братья Мушековы и Ненашевы, Иван Хамоев и Кирилл Лобанов.

По приезду в Сухую Бабтин, в отличие от большинства новоселов, не спешил с возведением жилья и более пяти лет ютился с молодой женой, сестрой младше его и матерью в землянке. Пропадая от зари, до зари на рыбалке, в поле, или в лесу, не щадил он ни себя, не семью, копил средства на возведение хорошего дома. Когда же взялся за стройку, то дом был срублен основательно добротным, под железной, четырехскатной крышей, с искусно вырезным карнизом, и этим он отменно выделялся среди, жилых строений соседей. Даже ставни окон и навесной карниз ворот и те у Бабтина выделялись такой же вычурно-замысловатой резьбой. Все строил и возводил он на века, потому, не то что дом и сопутствующие ему строения, а одни только уличные ворота стоили Осипу не меньшего труда и затрат, чем какая-нибудь захудалая деревенская избенка здешнего бедняка. И видимо от этого, в последнее время, приближаясь к дому, заимел он привычку, приостановившись, горделиво озирать и любоваться ладно, на зависть многим селянам, броско возведенным своим жилищным строением, но только не в этот, так огорчительно наступающий день.

Широким шагом, шагая по проулку от берега, Осип подошел к дому, и визгливо скрипнув калиткой ворот, рывком распахнул и захлопнул ее, за собой. В большой, просторной ограде при доме стояло множество хозяйственных построек, в том числе два зимовейных сруба. В одном из них, меньших размеров, именуемым по-деревенски привычно летником, обитала в некотором роде хозяйственная экономка Бабтина Евдокия Кобылкина. Во втором, больших размеров не особо подолгу задерживаясь, проживал всякий бродяжный люд, привлекаемый Осипом для дворовых работ в хозяйстве. Под навесом из старого дранья, по заранее выданному заданию Бабтина, дворовые работники Васька Коршун и его дядюшка Федька Крест, в недалеком прошлом оба уголовный элемент, продолжали неторопливо готовиться к сенокосной страде, ошкуривая топорами свежее срубленные черенки для сельскохозяйственного инструмента. Завидев хозяина, они бросили занятие и по ранее обретенным, тюремным привычкам вскочив, вытянулись перед ним, заложив руки за спины. Осип, остановившись, хотел, было, им что-то сказать, но всего лишь здороваясь, досадно махнул рукой, и озабоченный прошел в летнюю поварню, завидев в ней Евдокию и Оську Хабу. Евдокия, сидела на лавке, и развернув рыболовной сети дель, просматривала ее целостность полотна, набирая кружками одну из тетив на здоровенную свою руку:

– Ты как быдта сроду не едал. Это ж каку бяду, так не на сытно трескашь-то – скрипучим говорком, больше для видимости, ворчала она недовольно на Оську.

Это была дородная, русская женщина, лет сорока возрастом, вот уже более лет пяти, как овдовевшая. От природы, имея необычно крупное телосложение, к своему не столь частому, но не очень огорчительному удивлению и разочарованию, обладала она невероятной способностью воздействовать отталкивающе на противоположную половину человечества. Нет, она отталкивала их, не отменно выделяющейся физической силой, или каким-то еще там исключительно неприступным бабьим целомудрием, а всего-то совсем не привлекательными чертами лица. Низкий лоб, под копной густых, вороненых волос на голове, повязанной платочком, глубоко посаженный лупоглазый взгляд, да еще и вдвинутый подбородок на скуласто смуглом лице, напоминали в таком ее обличии, древнего человека неандертальца, о существовании которого, безграмотная Евдокия, конечно же, не имела ни малейшего представления. Но это отнюдь не мешало ей быть на подворье Осипа Бабтина, незаменимой, правой его рукой. И хотя до нестерпимости давно опостылело такое ей бабье одиночество, но она, не столь часто расстраиваясь по этому поводу, без сомнений верила, счастье ее еще все впереди. И вера эта искренняя укрепилась в ней еще больше, когда на хозяйском подворье объявился Яшка Каторга. С тех пор пребывая в невероятно томительном ожидании больших и скорых перемен в личной жизни, она, конечно же, как и всякая досужая до всего происходящего деревенская женщина, немного побаиваясь Яшкиного уголовного прошлого, да разве что чуть меньше злобного, звероватого вида, оказывала ему, при любом подвернувшемся случае, всякое заботливое внимание.

Оська Хаба стоял рядом с Евдокией, у стола поварни, и жадно откусывая от ломтя кра-юхи большущие куски ржаного хлеба, неистово хлебал из чугунного котелка деревянной ложкой, вечернюю, холодную шарбу. До отказа набивая рот и с трудом пережёвывая поглощаемую пищу, он отвечал ей, точно мурлычущий кот:

– А ты думала – ел! С имя наешь…, то поднеси …, сё подай. А у Оськи ноги, руки одне.

– Да как же ты не ел! Уж не я ли тя с Яшинькой, утресь винцом потчевала. Да и потом ты ж тока што с берега воротилса…, там чо, побрезговали тя чо ли покормить? – возмутилась Евлашиха, встречаясь взглядом с входящим в поварню хозяином.

– Но ты и зараза…, прорва ненасытна… Чо, все натрескаться не можешь! Я кому говорел, направить Креста к бабенкам на берег…, а?! – округло вытаращил глаза, вскипающий злобой Бабтин, от чего Хаба испуганно съежился и принялся всячески оправдываться:

– Дык… ета…, я-то чо…, вон Евдоха, как ты велел, сеть ужо собират.

– Гля кого-то может и Евдоха, а гля т-тя сопляка Евдокия Евланьтевна, понятно! – взревел еще больше разъяренный хозяин.

– Понял…, как не понять Есиф Фимыч…

Горбато съежившись, Оська прекратил есть. Бросив деревянную ложку на стол, он заискивающее раболепно пролепетал, вытирая губы рукавом, давно не стираной своей рубахи:

– Етось…, Креста с Васькой, я шичас же Фимыч на берег турну – и, скукожившись еще до меньших телесных размеров, навострился он прошмыгнуть, было к дверному проему.

– Ты погодь ка парень…, не суятись, поприжми-ка зад на времечко – остановила его Евдокия, и взглянув прямо и смело на Осипа, хозяйственно добавила – А ты Фимыч не шибко погоняй… Чо зад перед ходить…, соберу сетушки, вот тавды и пушай оне разом все гуртом шагают на берег.

– Ладно…, холера бы вас …, тока пожал-ста Евланьтевна, живее – сгорая от нетерпения, согласился Осип, и все еще взволнованно и раздраженно размахивая руками, вышел он из поварни, отдавая попутно Хабе распоряжение седлать в дорогу немедля коня.

Путь его в дом, на высоком крыльце, окрашенном оранжево-ржавой охрой, преградил, пребывающий в полусонной дреме, большой, рыжий кот. Крыльцо прилегало к сеням дома, и было срублено под отдельной козырьковой крышей, с опорой на сруб, с фигуристо-резными стояками и перилами ограждения. По бокам лестничной клетки в бревенчатых стенах, оно обустроено было еще и полу арочными проемами. Старательно соскребая на крылечной скобелке прильнувшую к подошвам ичигов грязь, Осип пребывал в глубоких раздумьях. Вероятно, по этой причине он вначале всего лишь рассеянно уставился на развалившегося кота, как вдруг точно спохватившись, сильнейшим пинком ноги сбросил его с крыльца. Подлетевший к верху кот, протяжно вякнул, и проснувшись в полете, кувыркнулся и амортизировал на все четыре в лужице, скопившейся у крыльца, от сеющей с небес воды. Сбросив с себя в сенях, намокший под дождем лабошак, Бабтин вошел в дом.

Планировка дома Бабтиных не совсем обычная, какая доминировала в те времена в основном деревнях и селах Прибайкалья. В прихожем, гостевом углу, слева от входа на стене, вешалка для верхней одежды, гостевая лавка, дальше у окна лавка-коник хозяина, где он долгими зимними вечерами случается, плетет рыболовные сети, занимается починкой обуви, верхней теплой одежды, другими разными мелкими работами. У дощатой заборки отделяющий гостевой кут от горницы, деревянный, ладно смастерённый топчан. Справа от входа в избу куть, прямо входная дверь в горничную светлицу, с одним окном в ограду и двумя на улицу. В переднем, левом, красном ее углу иконостас с потемневшими от времени иконами старинного письма, с неясно различимыми ликами святых. Посредине горницы большой круглый стол, окруженный самодельной работы резными стульями, у стен две застланные пикейными покрывалами кровати, с высоко взбитыми на них пирамидами подушек. Это кровати матери Осипа и его сестры Марфы. Два года назад Марфа была выдана замуж за приятеля Осипа школьных лет, Сафрона Димова, и она как бы возвратившись, живет теперь в Кударе. Русская печь, смещенная к правой стене избы, занимает почти треть. Из горницы вход в запечный спальный угол супружеского ложа Бабтиных, с одним окном, смотрящим то же на улицу. За печью разделяющей спальный кут и печной бабий угол, или куть, имеющую оконный проем с обозрением на скотный двор, неширокий проход, с полатью «ленивкой» над ним. В кути шкаф с посудой, дощатый стол, придвинутый к стене, пара табуреток вокруг него. У кухонного входа, специальный камелек-загнетка с вытяжкой в печной дымоход для зажжения по зимним утрам и вечерам керосиновой лампы, свечи, а то и издавна привычной здешнему деревенскому люду лучины или жирника. Все помещения дома разделены дощатыми, набранными в закрой перегородками, высотой недостающие потолка. Окна остекленные, полы отличительно от других деревенских домов крашены охрой краской. Стены, потолок, перегородки белены известью.

Такая, или примерно такая планировка и внутренняя обстановка в домах, сегодня в Су-хой только у самых зажиточных ее жителей, которых не наберется и с полдесятка по всей деревне и этим тоже немало гордится Осип.

Машинально, но почтительно отвесив поклон, сын молчаливо поприветствовал старую мать. Дарья сухопарая, чуть сгорбленная старуха лет шестидесяти, занимаясь приборкой в доме, подметала пол, березовым веником-голяком. Даже минувшие, немалые годы ее не-легкой жизни, не могли скрыть того, что в молодости, она отличалась невероятной красо-той, которую унаследовал и ее сын, имевший с ней поразительное сходство обличием.

Дарья Петровна, в девичестве Дружинина, по материнской линии, приходилась родной внучкой коренного, сухинского уроженца Филиппа Филонова и правнучкой его отца Ев-докима, первопоселенца этого села. В близком родстве состояла она и с оймурскими Филоновыми. Григорий Кирсантьевич приходился ей родным братаном, а Филантий, Евдоким и Герасим двоюродными. По отцовской же линии, она являлась так же двоюродной сестрой Гаврилы Дружинина, переехавшего из Кудары в Сухую в числе первопоселенцев.

Когда-то родители Дарьи, рыбаки Селенгинского понизовья, занимаясь рыбалкой на Байкале, безвестно сгинули, и ее уже достигшую совершеннолетия, временно приютил троюродный дядя, оймурский богач Архип Филонов. В то время в хозяйстве Архипа, батрачил поденным работником Дарьин односельчанин Ефим Бабтин. Тяготясь обузой вынужденного содержания нищего родства, Архип, при первом же подвернувшемся случае выдал Дарью замуж за Ефима. И хотя Дарья шла за него по согласию, нравился ей этот, заметно выделяющийся среди деревенских ее ухажеров, бравый видом и веселый нравом парень, но их совместная жизнь изначально не сложилась. Сколько имея общего в сходстве внешнем красотой, столько же разительно они отличались друг от друга характерами.

С детских лет, она, обладая невероятно волевым достоинством характера, имела склонность к излишней скупости, стремлению к скопидомству и обладанию любыми путями хозяйственной состоятельности семьи. Он же балагур и весельчак, первый гармонист на деревенских гулянках, не имел таких наклонностей, тем более жить прижимисто в ущерб своим вольным поступкам. С первых же лет совместной жизни, не проявлял он и верности к их супружеству, и зачастую возвращался с увеселительных гуляний домой только с первыми петухами под утро, и в таких случаях нередко, в завязывающихся семейных скандалах, жестоко избивал жену. И все же прожив совместно более семнадцати лет, Дарья желанно родила ему двоих детей, сына Осипа и дочь Марфу и стоически переносила все семейные и житейски бытовые неурядицы. И вот когда казалось Ефим, только, только начал становиться старательно работящим и домовитым хозяином, а сын подрастал ему помощником, ее давняя мечта, бывшая так близка к заветной цели, в одночасье рухнула. Как-то, в трескучие, крещенские морозы Ефим, чрезмерно поднабравшись в дружеской попойке, возвращался домой из Оймура и мертвецки пьяным вывалился из конских саней розваль-ней. Её муж замерз в лютый мороз в мало людной, в такое время Кударинской степи. Но даже эта семейная трагедия не сломила волевую Дарью. Она по-прежнему старалась вместить все заботы в поддержание своего небольшого хозяйства и благополучие детей, питая большую, материнскую любовь, прежде всего к сыну и он, похоже, все ее чаяния и надежды на безбедную жизнь сегодня завидно хватко оправдывает.

Скинув в прихожей верхнюю, насквозь промокшую от дождя рубаху Осип суетно и торопливо прошел на кухню. Занятая здесь стряпней жена Елена, уже загребла клюкой в загнету жар углей в истопившейся русской печи, и принялась заметать хвойным помелом печной под. Она дохаживала последние месяцы срока беременности, и это заметно обезображивало, не обделенное природной женственностью и красотой ее лицо.

В отличие от Осипа, Елена на год моложе, родилась в состоятельной семье младшего брата Ильи Мушекова, Афанасия. Афанасий Мушеков, совместно с Ильей с юных лет за-нимался скупкой и торговлей рыбы и они заметно в этом деле преуспели. Свою мать, Елена не могла помнить, та скончалась, едва родив ее, а отца хоть слабо, но помнила. Тот не женившись вторично, однажды подхватив сильнейшую простуду, занемог и в одночасье скончался. Девочке не было еще и четырех лет, как она стала жить и воспитываться в семье дяди, Ильи Мушекова. Казалось бы, ее судьба в чем-то повторяла судьбу ее будущей свекрови, однако все произошло далеко не так. Дядя Илья был рачительным в хозяйствовании и очень заботливо сердобольным семьянином. Приняв в семью осиротевшую племянницу, он позаботился, чтобы и она росла и воспитывалась в тех же условиях, что и его три сына и родная дочь Афанасия. Братья, как и младшая их родная сестрица, ни в чем не стесняли приемную сестру и напротив всячески ее опекали, особенно Андриан. Осип Бабтин, в чем-то повторяя путь своего отца, в год его трагической гибели пришел подростком батрачить на подворье Ильи Мушекова. С Андрианом они были ровесниками, и проживая на одной улице знали друг друга еще задолго до этого.

Елена влюбилась в Осипа, при первом же знакомстве, а когда окончательно она поняла подлинность своих чувств, то сама первой подошла к дяде-отцу Илье и заявила о желании своём, непременно связать всю свою дальнейшую судьбу только с Осипом. Илья, наблюдавший за всем происходящим с дочерью, будучи волевым и характерным человеком, не очень-то поспешил сразу, принять какое либо решение. Давно оценив природой данные Осипу качества смекалистого, дельного и очень старательного работника он неторопливо и обстоятельно узнал об его умонастроениях, и только тогда выбрав подходящий случай, завел с ним разговор о сложившихся отношениях его с Еленой. А получив, как ему казалось, достоверное подтверждение в обоюдности чувств молодых, незамедлительно благословил и обвенчал новую семейную пару. Сам с детских лет, познавший все тяготы нелегкой жизни батрака, Илья, оценил по достоинству жгучее намерение Осипа выбиться в люди, и выделяя его из своей большой семьи, обеспечил хоть и довольно скромно, но все же всем необходимым для самостоятельной жизни. Время спустя, не особо вдаваясь в мотивы необходимости, поддержал он Осипа и в горячем стремлении перебраться из Кудары на сухинское побережье. Сам по-прежнему занимаясь скупкой и торговлей рыбы, часто наведываясь в Сухую, обстоятельно и всестороннее оценил он все достоинства и перспективы здешних удаленных мест, и наверно поэтому, долго не раздумывая, согласился с желанием старшего сына Андриана, перебраться в Сухую на новое местожительство.

Поначалу Осип и Елена оба старательные и зарывно охочие до любого крестьянского труда жили в Сухой в мире и согласии, невзирая на все временные бытовые неудобства, лишения и трудности. Но потом начались разногласия и в первую очередь из-за того что Осип безустанно талдычил о никчемности их земного существовании без наследника всех его помыслов и дел, а Елена на протяжении многих лет не могла понести беременность, и это невероятно угнетало жизнь молодоженов. К тому же, Осип всякий раз ревновал Елену к любому оказывающему ей внимание мужчине и с неизменным постоянством к другу с детских лет Антипу Обросеву. Случайно узнав о семейных размолвках Осипа с Еленой, Илья, как в исключительном случае придумал самолично и безотлагательно вмешаться в их жизненную разладу. Однако тем самым, он не только осложнил, еще больше супружеские взаимоотношения Бабтиных, но и свои с зятем. И хотя в текущем году господь услышал мольбы Елены, и она наконец-то понесла так долгожданного для их семьи ребенка, это нисколько не привнесло Бабтиным прежнего мира и согласия. Напротив Осип, все более одержимый в желание, во чтобы то, не стало жить богаче, не только своих компаньонов, но и уже так ненавистного ему тестя, становился заметно замкнуто холодным, все больше отдаляясь от Елены. А это, при ее беременности, переживать ей вдвойне было мучительней, тем более она на днях узнала еще и о мужниной неверности.

На плите парил в носок, мелко подергиваясь крышкой, только что вскипевший чайник. Присев к столу на табурет, Осип всего лишь холодно кивнул головой приветственно Елене, и обернувшись к матери, сказал:

– Мама, шипко тороплюсь, линула бы ты мне поскорее чайку горяченького.

Произнесенные Осипом слова обращения к матери, нестерпимо больно стегнули и без того уязвленное самолюбие Елены и она отвернувшись к окну неловко смахнула навернувшуюся слезу, замигав часто, часто большими красивыми глазами. Подавая беленый молоком чай и свежеиспеченные хлебные лепешки, мать, взглянув на сына, не осенившего себя крестом, старческим голосом повелительно проскрипела:

– Будет те чаевничать-то антихрист хворый…, по-перва бы к образам оборотился.

Спохватившись, Осип обвернулся к переднему, красному углу горницы.

– Господи прости мя…, ить все бегом, бегом! – бормочущее вскрикивал он, крестясь размашисто, и мелкими глотками отхлебывал горячий чай.

– Куды опеть бежишь, как дикоплеший? – недовольно спросила сына мать.

Но Осип уже вскочил с табуретки и суетливо засновал по избе, переодевая исподнее, верхнюю рубаху, и натягивая штаны ответил суматошно матери:

– Мама, я ить ужо сказывал…, шипка тороплюсь. Вишь, заскочил мимоходом, сичас край на-а поспеть на Тунгусье.

Елена, обидчиво насупившись, молчаливо наблюдала за спешными сборами мужа. Торопливо одевшись, Бабтин махнул рукой и едва коснувшись, чиркнул торцом ладони по горлу своему, вспыхнув улыбкой горделивого восторга:

– Рыбешки паря нонче привалило во…, ей богу, пропастища! – и еще раз побожился.

Уже при выходе из избы, пробормотал он что-то не разборчиво, но вполне членораздельно дополнил к только что восторженное сказанному, проявляя заботу о семье, как глава её:

– Там на свеженину Хабулька должон был, принесть…, так варите, жарте, да ешьте.

Хлопнула входная дверь избы, а Осип уже сидел на крыльце и обувался.

– От-то мнечиньки, пособи те осподи, коль ладно все получатся! – радостно запричитала Дарья, набожно крестясь и осеняя тем же сына вдогонку.

– Знаем мы его привалы!.. – взволнованно отозвалась Елена, намекая свекрови на распутное поведение сына. И она плаксиво надув губы, обронила раздраженно и обиженно – Он мама, шашни крутит…

– Ты чего такое вздумала…, с кем ето он? – притворно удивляясь, переспросила старуха.

Сухинская деревушка небольшая, деревенская молва давно чесала до всего досужие ба-бьи языки и мать Осипа, конечно же, была осведомлена об этом, не хуже других.

– С Нюркой трактирщицей.

– Эка бединушка…, а откуль прознала…, хто тебе успел тако нахлюпать?

– Каво хлюпать-то, кавды Авдотья Хамоиха намедни, ижно вся иззлорадствовалась.

– Ты девка, веры ей не шибко-то давай, она ишо та злыдня…, помело деревенское.

– Она-то хошь и помело, так ить и другие не молчат…, кажный норовит больнее укусить.

– От зависти Ленка люди чо хошь те наплетут, жить то, слава богу, куды с добром стали – помедлив, недовольно ответила старуха.

– Да не нужно мне в таком разе его добро, гори оно огнем полыменем! – и из её, в после-днее время бессонно измученных глаз, брызнули обильно бабьи слезы, так давно зреющего и наконец-то прорвавшегося душевного страдания. Она отбросила хлопоты по посадке в печь тронувшихся караваев хлеба, и обессилено присев у стола на табурет, глянула рассеянно в кружку, с так и не допитым чаем мужа, и горько зарыдала.

Дарья не согласная с ней, отшатнувшись, отвернулась. Гневливо всплеснув руками, она раздраженно хлопнула ими по костлявым бедрам своим и итожила разговор:

– Но, да не скажи, поживи с мое, да хлебни-ка голодухи…, не то запоёшь, ишо милушка!

На ее вдруг построжавшем лице от нахлынувшего неудовольствия, еще более заметно проявившись, стали выравниваться, нервно подергиваясь, многочисленные складки морщин, пожившей уже немало на белом свете лет женщины, повидавшей предовольно всяких невзгод и множество самого разного, горького лиха.