Читать книгу: «Я живу в мире где все идиоты», страница 2

И снова удар. Новая волна чужих данных. Мама… Это тело съежилось, напряглось. Она звонила. Каждый день. По нескольку раз. Ее взрослый сын, хозяин этого тела, давно съехал, жил отдельно, пытался строить свою жизнь. Но «мама» была тут как тут: «Ты поел? А что ты поел? Точно горячее? А шапку ты сегодня надел? На улице вроде прохладно обещали. А деньги у тебя есть? Ты там опять на свои глупости не тратишь? Я же тебе говорила, эта твоя новая работа – ерунда, вот если бы ты меня послушал тогда… А с этой девушкой своей ты еще встречаешься? Она мне сразу не понравилась, я же вижу, она тебе не пара…».

Гиперопека? Нет. Это был тотальный контроль, замаскированный под материнскую любовь. Мама этого тела не жила своей жизнью. Она жила жизнью своего сына. Все ее нереализованные амбиции, все ее представления о «правильном» и «успешном» она пыталась втиснуть в него, как в единственно возможный проект. Управлять им было легко. Он же «сын», он «должен». А признать в себе, что ее собственная жизнь не удалась? Что она сама не идеал? Что она, возможно, где-то ошиблась, что-то упустила? О, нет. Это слишком страшно. Проще сделать «идеальным» его, и тогда, по этой искаженной логике, и она станет «идеальной матерью». Ведь если сын успешен, конечно, по ее меркам, значит, она все сделала правильно. А если он сопротивляется, если он пытается жить своей головой – значит, он «неблагодарный», «не понимает своего счастья», и его нужно «наставить на путь истинный». Еще больше контроля, еще больше «заботы». Замкнутый круг, в котором задыхались оба.

Я сбросил вызов. Не потому, что принял решение. Тело сделало это само. Какой-то рефлекс, выработанный годами этого удушающего внимания. Нужно было выбраться отсюда. Из этой квартиры, из этих чужих воспоминаний, из этого липкого болота чужих жизней. Но куда? И что значит «выбраться»? Не знаю, но как-то чувствую. Просто двигаться. Тело само нашло дверь, само ее открыло. Лестничная клетка. Тусклый свет. Запах пыли и чего-то кислого. Ноги сами понесли меня вниз. Каждый шаг – как первое движение новорожденного, неуверенное, полное скрытых опасностей. Споткнулся о ступеньку, едва не полетел кубарем. Внизу, у выхода из подъезда, я столкнулся с кем-то. Резкий толчок.

«Смотри, куда прешь, очкарик!» – грубый, прокуренный голос.

Я поднял глаза. Дворник. Мужчина неопределенного возраста, с землистым цветом лица и пустыми глазами. Он что-то еще говорил, какие-то ругательства, но я не слушал. Я просто смотрел на него. Обошел его, не сказав ни слова, и вышел на улицу. Солнечный свет ударил по глазам, заставив зажмуриться.

И когда я снова их открыл, я уже «знал» про этого дворника. Не то чтобы он мне рассказал. Просто… информация прогрузилась. Этот человек, с метлой в руках, был рабом. Рабом маленького светящегося экрана игрового автомата на мониторе ноутбука. Казино. Он сливал туда все. Всю свою нищенскую зарплату. Потом – занимал. Потом – воровал. У родителей, стареньких, немощных, вынося из дома последнее. Потому что там, в этом мерцающем аду, жила Надежда. Призрачная, лживая, но такая манящая. Надежда на Большой Выигрыш. На то, что однажды он сорвет куш и все изменится. Он станет богатым, решит все проблемы, вернет долги. И самое страшное – он знал. Глубоко внутри, в том уголке сознания, который еще не успел атрофироваться, он знал, что не выиграет. Что это обман. Что он просто спускает свою жизнь в унитаз. Но признать это? Признать, что он – дурак? Что он уже слил немыслимые для него суммы, что он потратил годы своей жизни на эту пустую, разрушающую погоню? Признать, что все эти жертвы, все эти унижения, все это воровство – все было зря? Нет. Это было бы равносильно самоубийству. Слишком больно. Слишком страшно. И поэтому он продолжал. Продолжал играть, продолжал воровать, продолжал надеяться. Каждый новый проигрыш не останавливал его, а наоборот, подстегивал: «Ну, вот сейчас, сейчас точно отыграюсь! Еще чуть-чуть, и все вернется!». Он уничтожал остатки своей жизни только для того, чтобы не признавать одну-единственную, простую, но убийственную ошибку. Какой же это маленькое существо, что весь смысл его жизни – это Надежда на победу в «лотерее», которая запрограммирована на выкачку денег из клиентов. Даже не жалко его. «Вот еще один идиот», – пронеслось в моей голове. Эта мысль, уже ставшая почти моей собственной, была холодной, как лед. Не осуждающей. Просто констатирующей. Мир вокруг меня начинал обретать контуры. И эти контуры были уродливы.

Солнце, казалось, не грело, а выжигало сетчатку. Звуки города – рев моторов, обрывки чужих разговоров, визг тормозов – сливались в единый, давящий на барабанные перепонки гул. Это тело, оно куда-то шло. Уверенно, будто по проложенному маршруту, который я не знал, но которому оно слепо подчинялось. Я же был просто пассажиром, прикованным к этому несущемуся вперед механизму из плоти и крови.

Я споткнулся о выбоину в асфальте, едва не упав снова, выронив из кармана этого тела какую-то мелочь, которая со звоном покатилась по тротуару. Пока я неуклюже ее подбирал, на тот момент сам не осознавая зачем, я видел их, существ. Они спешили, толкались, их лица были… масками. Каменными, напряженными, злыми. Да, именно злыми. Эта злость не была явной, не выплескивалась в криках или драках. Она сквозила в сведенных бровях, в поджатых губах, в усталых, потухших глазах. Они были злы на этот мир, на эту жизнь, на самих себя. И они это знали. О, они прекрасно это знали, я это чувствовал каждой клеткой этого чужого тела, как будто их мысли транслировались мне напрямую.

Но при этом, если бы кто-то спросил их, как дела, они бы натянули дежурную улыбку и ответили: «Все хорошо!», «Нормально», «Отлично!». Они лгали. Лгали себе, лгали окружающим. Они отчаянно хотели казаться не теми, кто они есть. Хотели выглядеть счастливыми, успешными, довольными. Потому что признать свою злость, свою неудовлетворенность – это означало бы признать свое поражение в этой безумной гонке, которую они сами себе устроили. Проще нацепить маску и продолжать этот бесконечный маскарад. Вместо того, чтобы остановиться, посмотреть друг на друга, поговорить честно, попытаться что-то изменить, они выбирали ложь. И эта ложь, как паутина, опутывала их, делая еще более несчастными и одинокими в своей фальшивой «нормальности».

Я даже не заметил, как оказался перед зияющей пастью входа в метро. Тело само спустилось по эскалатору, который с монотонным гудением уносил меня под землю, в это царство искусственного света и спертого воздуха. Вагон. Набитый, как банка с консервами. И снова лица, лица, лица… Еще больше злых, усталых, отчаявшихся лиц. Ни одного по-настоящему счастливого. Лишь маски, ставшие еще более плотными, еще более непроницаемыми здесь, в этой подземной толчее.

Мой взгляд, или взгляд этого тела, безвольно скользнул по пассажирам и зацепился за женщину напротив. Лет сорока, может, чуть больше. Она держала в руках несколько увесистых сумок, на лбу блестели капельки пота, хотя в вагоне было прохладно. Рядом с ней примостилась девушка, явно моложе, и что-то увлеченно ей рассказывала, жестикулируя и смеясь. Женщина слушала, кивала, даже пыталась улыбаться, но я видел… Я видел, как под этой маской участия и дружелюбия в ней клокотала глухая усталость и раздражение. Эта женщина была из тех, кто «всегда всем поможет». Коллега, которая останется после работы, чтобы доделать чужой отчет. Соседка, которой можно среди ночи позвонить и попросить посидеть с ребенком. Подруга, которая выслушает трехчасовую исповедь о твоих проблемах, забыв о своих собственных. «Она же святая!» – говорили о таких за спиной. Но я видел другое. Я видел, как ей осточертело быть «святой». Как она ненавидит эту свою безотказность, которая превратила ее в универсальную жилетку и бесплатную рабочую силу. Но признаться в этом? Отказать? Сказать «нет»? Это означало бы разрушить образ, который она так долго и тщательно создавала. Образ доброй, отзывчивой, незаменимой. А без этого образа она боялась остаться… ненужной. Ее «доброта» была отчаянной попыткой купить чужое расположение, чужую признательность, потому что в свою собственную ценность она, похоже, не верила. И вот она сидела, улыбалась девушке, а внутри у нее все кричало: «Когда же ты заткнешься? Когда вы все оставите меня в покое?!» Мозг ее требовал признания и одобрения, эмоции были смесью глубокой обиды на весь мир и страха одиночества.

Потом я посмотрел на парня слева от меня, уткнувшегося в телефон. Он с отсутствующим видом листал ленту какой-то социальной сети. На экране мелькали яркие, отфотошопленные картинки: вот кто-то на фоне экзотического пляжа, вот кто-то с букетом из ста роз, вот кто-то демонстрирует идеальную фигуру в спортзале с подписью: «Нет ничего невозможного, если ты действительно этого хочешь! #мотивация #счастье #жизньпрекрасна». И парень вздыхал, его лицо становилось еще более унылым. А я… я видел обратную сторону этих «идеальных» картинок. Я видел ту девушку с пляжа, которая взяла кредит на эту поездку, чтобы сделать пару эффектных фото и вызвать зависть у подруг, родственников и коллег с работы, а теперь не знала, как его отдавать. Я видел девушку с розами, которая выпросила этот букет у своего нелюбимого, но богатого поклонника, потому что «так принято» и «чтобы все видели». Я видел того «мотивированного» качка, который часами истязал себя в зале, не потому что любил спорт, а потому что панически боялся старости и непривлекательности, заедая свои страхи протеиновыми батончиками и стероидами. Они все лгали. Создавали иллюзию счастья, успеха, идеальной жизни, потому что боялись показать свою настоящую, неидеальную, уязвимую суть. Их мозг отчаянно цеплялся за этот фальшивый фасад, потому что реальность была слишком пугающей. Эмоция, стоявшая за этим – глубокая, всепоглощающая неуверенность в себе и страх осуждения.

Поезд дернулся, и я едва не упал на мужчину, стоявшего рядом. Он бросил на меня короткий, жесткий взгляд. Лицо строгое, волевое, с плотно сжатыми губами. И тут же в моей голове, как будто кто-то включил старую кинопленку, возник образ из памяти этого тела. Учитель. Или начальник. Кто-то, облеченный властью. Такой же строгий, требовательный, никогда не хвалящий, всегда находящий ошибки. «Я делаю это для вашего же блага! – говорил он тогда, глядя своими холодными глазами. – Расслабляться нельзя! Только через преодоление, только через дисциплину можно чего-то достичь!» И многие верили. Считали его суровым, но справедливым. А я теперь видел другое. Я видел его страх. Страх потерять контроль. Страх, что если он ослабит хватку, то все пойдет наперекосяк, что его перестанут уважать, что его авторитет рухнет. Его «требовательность» была не заботой о других, а способом утвердить собственную значимость, подавить чужую волю, чтобы чувствовать себя сильным и незаменимым. Он не учил – он доминировал. Он не направлял – он ломал. Потому что так было проще ему самому. Признать, что можно быть лидером, не подавляя, а вдохновляя? Что можно вызывать уважение, не внушая страх? Это требовало бы внутренней силы, которой у него, похоже, не было. Его мозг стремился к абсолютному контролю как к единственному способу справиться с собственной тревожностью; эмоция – застарелая неуверенность, прикрытая броней строгости.