Читать книгу: «Город Госпожи Забвения», страница 3

Они спускались всё ниже и ниже в горные склоны, и было ясно, что область влияния Матери Мордью не ограничивается Морской Стеной, а охватывает большие расстояния во все стороны. Ее норы были глубокими и сложными и никогда не заканчивались, каждый туннель разветвлялся многократно, снова и снова. Если кто-нибудь вытащит сеянец из земли, то увидит такие же разветвления его корней, а в еще большей степени похожи на ее туннели корни кустов или деревьев, но более всего этот комплекс был похож на нити, которыми грибная колония пронзает мир, и протяженность ее трудно определить, потому что эти нити обнаруживаются, кажется, повсеместно.

Мать Мордью провела их по своему обиталищу, теперь она уже не слишком превосходила их ростом, потому что потолки здесь нависали низко над их головами. Когда проход сужался, сжималась и она, превращаясь из гиганта в собственное миниатюрное подобие, а ассасинам пришлось опускаться на четвереньки, чтобы нигде не застрять.

Легкие, будучи согнуты, испытывали повышенное давление, и то чувство, о существовании которого не догадываются те, кто живет на поверхности земли, – страх застрять под землей, которое порождает представление о голове, зажатой между двумя камнями, не позволяющими ей двигаться ни вперед, ни назад, – это коллективное чувство охватило ассасинов, дыхание у них стало частым, взволнованным. Некоторые из них – опять, памятуя различные случаи, когда их приводили сюда – непроизвольно поворачивали назад в надежде подняться к более свежему воздуху и более просторному пространству на поверхности, но стоило им попытаться, именно в том месте, где они были прежде, тут же возникала Мать и троглодиты с ней.

В какой-то момент она обратилась ко всем им и сказала: «Услуга, которую я вам сейчас оказываю, подобна той услуге, какую оказывает мать тем, кого она родила, иными словами, без всяких мыслей о воздаянии, но в ожидании вечной любви тех, ради кого она действует. Вы – мои дети, вы, тщеславные ассасины, и не в силу каких-либо добродетелей, которыми вы владеете, но в силу моего не знающего границ благоволения, которое я распространяю на вас по той причине, что вы прилепились ко мне в вере своей».

В этот момент она была крохотной, ее вполне можно было взять в руку и положить в карман.

Но ассасины лежали на животах, хватали ртами воздух, испекались в собственном жару в этом глубоком фрактальном подземелье. Она подошла к ним, ее чернота была чернее даже этого места, куда не заглядывали солнечные лучи, и подобно тому, как камень или галька истирает ложе быстротечной реки, она напустилась на них, принялась отмывать, как одежду отмывают те же камни в том же самом водном потоке, освобождая их от грязи здесь и сейчас, очищая их от частностей, пока каждый из ассасинов и она вместе с ними не почувствовали себя за пределами материального мира.

Ее ясли

Дети Крена – человекоголовые и змеинотелые враги людей с коровьими головами и обитатели второго уровня Золотой Пирамиды Маларкои – считали себя умудренными до степени, недостижимой в Пирамидных царствах.

Змея ползет по земле и не испытывает никаких чувств ни к чему, у нее одно в голове – кусать, душить и отравлять, но змеи являются змеями и телом, и разумом, тогда как выводок Крена был змеями только телом. Их умы были заточены в бесконечно большей степени и действовали в неизмеримо большем диапазоне, чем змеиные, и размещались в более просторных и удобных человеческих головах.

Они были такими умными, эти дети Крена, что теперь их разговоры целиком посвящались натурфилософии и искусству.

– Что есть красота? – с присвистом спрашивал один из них, и отваживались отвечать на этот вопрос только менее изощренные из их слушателей. Умудренные же кивали, зная, что такой вопрос был только увертюрой, которая приведет к тщательно подготовленному концерту на эту тему, и единственный ответ на такой вопрос, если только в ответе вообще была нужда, сводился к следующему: «Пожалуйста, расскажите нам, что такое красота».

Вдоль веранды, или вокруг беседки в тени деревьев, или под отделанным драгоценностями бельведером – всё это сделал для них Крен – эти человекоголовые змеи извивались телами, держа шеи строго прямо и перпендикулярно земле, насколько это позволяло их телосложение, и, если кому-то из них приходило в голову какое-нибудь прозрение, он тут же делился им с остальными.

Вежливость требовала, чтобы остальные выслушали его.

– Красота, – мог сказать один из них, – это свойство, которое могут распознавать все человекоголовые змеи и с которым могут соглашаться ввиду его неоспоримости. Если кто-то говорит кому-то: «Это красиво», и все вынуждены согласиться, то оно и есть красота.

Человекоголовый змей кивал, но коротким кивком, поскольку длительное нахождение головы у земли считалось вульгарным.

Дозволительность расхождения мнений является признаком продвинутого общества – всё остальное есть форма единообразия, которое склонны принимать стадно мыслящие коровьеголовые люди, – а потому слушатель может держать свою погремушку наготове и негромко шелестеть ею, сообщая таким способом, что придерживается иного мнения. Таким образом, внимание других слушателей привлечено, и она говорит:

– Приводить подобный аргумент равносильно утверждению, что красота всего лишь функция наблюдателей, поскольку мы должны только видеть ее, а потом соглашаться с тем, что это и есть красота, после чего она начинает существовать. Но разве красота не является объективным качеством? Необъяснимым? Более того, разве красота не есть трансцендентное свойство, существующее вне нашего восприятия, но к которому восприятие направлено?

Собравшиеся одобрительно шипят, выслушав эту тираду, даже те, которые не вполне понимают смысл произнесенных слов, потому что они, если и не истинны, но имеют форму разумного дополнения к их коллективному знанию.

Культурные обычаи этих человекоголовых змей требовали, чтобы они образовали своими телами эллипс вокруг двух спорщиков, которые должны были смотреть друг другу в глаза.

– Я не утверждал, что этого загадочного свойства не существует, а потому трактовать мои слова таким образом несправедливо, поскольку я уже подходил к подобному рассуждению, но меня прервали, – произносит он, и она, соглашаясь с такой разновидностью гамбита, отползает назад, кивая, давая ему возможность закончить.

В приятный безоблачный день, согревающий кровь, но не безумно жаркий, Госпожа Маларкои принесла Дашини, которая уже могла ползать, но ходить еще не научилась. В этой части агоры, предназначенной для споров и произнесения речей, она опустила дочку на землю и сказала собравшимся:

– Этот ребенок будет для вас как родная дочь, драгоценная и достойная любви. Возьмите ее, заботьтесь о ней, верните ее мне через семь дней.

И все присутствующие, поскольку они были верны Крену, знали ее как их богиню-покровительницу, Госпожу, и сделали то, что им было сказано.

Дашини ползала туда-сюда, как и все дети в ее возрасте, и пока эллипс вокруг дебатирующей пары слушал их аргументы, туда приползла Дашини, ухватила обоих за хвосты, потрясла их погремушками и рассмеялась. Время от времени кто-нибудь из публики отходил в сторону и возвращался с мышиным барбекю или палочками из приправленных пряностями полевок, но ничто из этого не могло отвлечь ребенка от ее игры.

По всеобщему согласию в конечном счете стало ясно, что представление закончилось.

– Таким образом, – подвел итог один из спорящей пары, – мы видим, что Красота занимает отдельный мир, идеальный мир, тот, который мы можем только прозревать, постигая тайны. Мы вряд ли можем надеяться воспринять его таким, какой он есть, поскольку мы всего лишь человекоголовые змеи, и наша доля – воспринимать мир так, как нам отведено. Если бы мы были, скажем, богами… но мы не боги, а потому должны принимать наши радости там, где можем.

С этими словами человекоголовые змеи отвели Дашини в один из их многочисленных салонов, и там она, еще не научившись говорить, освоила азы риторики.

Ее муж

Червь не думает и не чувствует, он не познает, и он не глуп. Стань червем, и ты не поймешь, что ты потерял в ходе этой трансформации. Ты не поймешь, что ты что-то потерял. Ты вообще ничего не поймешь.

Ты будешь только действовать.

Будешь ползать в грязи. Захватишь клеточные стены всего, что есть близ тебя и не есть ты.

Искра повсюду, но ты владеешь лишь ее малой толикой, и эта недостача заставляет тебя действовать. Это не похоже на голод – это ощущение – эта пустота, которая должна быть заполнена естественным образом. Вакуум, падение, движение – всё это понятия, подобные твоей недостаче, и каждое провоцирует действие в предмете, не требуя ощущений. Вакуум привлекает в себя материальное, падение влечет материальное вниз за собой, движение тащит материальное поперек. Ты предметен в этом смысле – ты пробужден к действию, ты пополняешь дефицитную Искру.

Или умираешь.

Черви перемещаются стаями через царства. Ты появляешься в виде семени, готового распуститься. Минимальная Искра есть семя – два предмета в одном месте при вспоможении холста – и вы, черви-младенцы, есть ее расцветание. Поначалу это есть превращение одного в двух, соединенных между собой.

+ превращается в —

Ты, семя, ты превращаешься в себя, в червя; нечто положительное превращается в два отрицания. Отрицания отрицают, то есть уничтожают единство двух этих найденных ими предметов, соединяются с его производными, и когда царство подвергается нашествию червей, ты растешь:

– + превращается в —

Ты сворачиваешься. Ты завязываешься узлом. Когда ты становишься слишком длинным, ты разделяешься, производишь копии себя самого, размножаешься.

В легком отца, ослабленного холстом, ты становишься легочными червями в окружении всего того, что должно подвергнуться отрицанию. Ты превращаешься в колонию червей за счет этой легочной ткани.

И это не всё.

Твое семя явилось из другого места, материальное царство затянуло семя в себя, ослабив плотность холста, воспользовавшись нехваткой в нем Искры – затянуло туда, где Искра в избытке. Ты подобен месту своего происхождения, как рыба подобна воде – холодная, влажная, гибкая. Ты нематериален, ты одиночен, ты не имеешь массы. Но в материальном легком вы, легочные черви, становитесь материальными. Материальные предметы имеют ширину, имеют глубину, имеют длину, и ты приобретаешь эти свойства, потому что без них ты не смог бы существовать. Отрицая разные составляющие легких – альвеолы, бронхиолы, плевы – ты превращаешь их в массу легочных червей, делаешь это до тех пор, пока существует материя, которая конвертируется в тебя.

Если тебя выхаркали в чашу, ты будешь корчиться в ней, но теперь это не похоже на то, что происходило с тобой, когда ты пересекал царства. Ты вобрал в себя Искру, имевшуюся в живых тканях: когда ты отрицал их и использовал для роста, то с ними получал и Искру. Ты больше не малая Искра, какой мог быть. Ты теперь комплекс Искр, малый по объему, но достаточный, чтобы начать чувствовать.

Потому что чувство не может возникнуть без того, что создает его, и ты превращаешься в эту первопричину. Потому что чувство есть предмет ощущаемый, ты его ощущаешь, а поскольку ощущение порождает знание, как ты теперь знаешь, то это ты терзаешься в этой белой, поколотой эмалированной чаше.

Ты не один. Он сгибается пополам, твой хозяин, на кровати, вытягивается, и тут же появляется легочный дружок, он кувыркается, покрывая материальное расстояние между губой твоего хозяина и твоей землей, падает со всплеском рядом с тобой, тут же начинает корчиться, как корчишься ты.

Время – это нечто такое, в чем ты живешь, но чего ты не понимаешь, а потому ты не воспринимаешь наполнение чаши на две трети, только близость твоих дружков. Они корчатся вместе с тобой, твоя Искра уменьшается по мере того, как ты ее расходуешь, ищет легкое, чтобы сделать тебя тобой.

Чувство такое же, как и внутри – темно и тепло, когда ты на дне чаши, – но теперь наступает голод, поскольку вместе со знанием приходит и знание недостачи. То, что прежде было материальным фактом, незаметным тебе, возрастающая нехватка Искры превращает в возбужденное, провоцирующее голод желание, а желание провоцирует действие, а действие дает только временное решение, запускает еще больше желания в петлю, которую невозможно замедлить.

Легочный червь не воспринимает другого легочного червя в качестве пищи, поскольку это чревато риском по ошибке проглотить себя самого.

Ты познаешь страх.

Ты либо выживешь, либо умрешь. У тебя будет достаточно Искры, чтобы удержать себя в материальной области, иначе она вернется в холст, взяв с собой твое тело и растворив его здесь в ничто. Если тебя выльют на землю где-нибудь за лачугой человека, чьи легкие ты уничтожил своими отрицаниями, если ты довел его до смерти и оказался в Живой Грязи, то это продлит твое время в материальной области.

Близость мертвого Бога, невозможность его использования в качестве холстовика породила альтернативную форму творения – волшебство. Царство, в которое ты пришел, – это место почти безграничных возможностей, хотя вероятность того, что ты сможешь ими воспользоваться, невелика.

Если бы в чаше, в которую выхаркали тебя, была тысяча легочных червей, если у цепочки событий есть тысяча невероятных исходов, то большинство этих исходов в отсутствие воли умершего Бога будет безвольной глупостью. Ты можешь перестать существовать совершенно без причины. Ты можешь оказаться на дюйм левее того места, где ты находился. Вместо легочного червя ты можешь оказаться веточкой близкого размера. Твоя температура может повыситься на один градус по сравнению с той, что дозволена тебе в материальной реальности.

Подумай о тысяче бессмысленных исходов – ты можешь стать одним из них.

Только холстовик может сделать невозможное идеальным. Поэтому он и есть Бог.

Но иногда невероятное может походить на волю холстовика по ошибке. Ты, умирающий легочный червь, можешь превратиться в умирающего земляного червя, который являет собой более идеальную форму червя, или в умирающую змею, которая еще более идеальна, или в палец, который еще более идеален, потому что он идеальная часть более идеального существа; человек больше походит на холстовика, чем червь или змея, а потому он и идеальнее.

Если то, во что ты случайно превратишься с помощью невероятного творимого холстовиком волшебства, воплощенного в Живой Грязи его присутствием, способно двигаться, познавать и питаться, то ты можешь преобразиться и познать поедание подобных тебе. Умирающая змея может жить, поедая легочных червей, переваривая их материю и Искру, чтобы оздоровить свое тело. Ты бросаешься в грязь и затаиваешься, поедаешь всё, что приближается к тебе.

Проходит день, неделя, ты живешь, невидимый, в Живой Грязи великого города Мордью, ты слеп к событиям, происходящим наверху – уходит чей-то ребенок, умирает чей-то отец, – но наступает день, когда не находится пищи, чтобы утолить твой голод, и ты меняешь место, грязевая змея, ты переползаешь в самую глубокую часть Грязи, привлекаемый близостью холстовика, подкармливаемый той или иной едой – сгнившая сброшенная кожа пятнистой птицы, крысиные младенцы, оставленные без присмотра, лужа крови феникса, забитого до смерти шайкой малолеток, блевотина пьяницы, лежащего лицом в земле близ распивочной. Еда за едой, голод за голодом, ты находишь свой путь к Цирку, который располагается теперь там, где ты в твоем развивающемся разуме слышишь голоса других палтусов, обладающих такой способностью.

Скажем, в Цирке десять тысяч палтусов – их там гораздо больше – и, скажем, один из ста волшебным образом научается коммуницировать – в большей или меньшей степени – и здесь много таких, кто обладает этой способностью. Ты? Тебе нечего сказать – ты грязевая змея, эволюционирующая без участия холстовика. Ты не можешь понять тех мыслей, что они шлют тебе, кроме, пожалуй, их тона – а он никогда не звучит гостеприимно, – но знать, что тут есть другие, что существует такая вещь, как коммуникация? Это расцветает в тебе, в твоем сердце, которое ты теперь чувствуешь у себя в груди. Что-то вроде радости? Это слово ничего не значит для тебя, но так оно и есть – радость, испытываемая безрадостными, безмозглыми, и теперь у тебя есть основания избегать хватких пальцев, которые хотят вытащить тебя из грязи, которую ты уже начал считать своим домом. Ты можешь сосредоточиться на медленной эволюции смысла, ощущая его в своей душе, а смысл – это нечто, порождаемое Искрой, если она может обнаружить концепции и связать их в нематериальную котомку, имеющую свойство уникальности.

Потому что ты сам уникален.

Не нужно комбинировать множества необычных событий для создания чего-то уникального. Необычные концепции, связанные воедино, какими бы простыми они ни были, могут составить нечто уникальное. А сотня таких концепций? Даже полсотни? Расположи как попало пятьдесят букв на листе бумаги – результат будет уникальным, поскольку если ты проделаешь это еще раз, и еще, и еще – он будет другим.

Теперь ты, мыслящий, пугливый, жизнерадостный грязе-змей Цирка Мордью, избегающий пленения, удовлетворяющий голод, обучающийся мистическому общению с твоими палтусами Живой Грязи – ты уникален, и в нематериальном царстве твоя концепция бессмертна, она обрела душу с помощью Искры даже в отсутствии воли холстовика.

Ты сам себя сотворил.

Ты узнаешь, что иметь уникальное «я» – это знать голод иного рода, уникальный для тебя – волю к собственному совершенству. У других это воля к доминированию, или к удовольствию, или к сотне других вещей. Твоя воля есть твоя воля, и для ее наилучшего воплощения нужно зарыться вниз, туда, где находится обиталище Бога, хотя ты и не знаешь, существует ли он на самом деле, и ты не знаешь, зачем ты отправился бы в него, если бы он существовал.

Время идет, ты не знаешь, сколько прошло, но ты закапываешься снова и снова в одном и том же месте, ты ешь исключительно для того, чтобы у тебя были силы, чтобы закапываться, проведя линию разделения в грязи, – и хотя земля уплотняется, стоит тебе удалиться на обед, – когда ты возвращаешься, копать становится легче.

Чем ближе ты к жилищу Бога, тем очевиднее твоя форма, мутирующая на ощутимый для тебя, хотя тебе и неподконтрольный, манер.

Наступает день, когда на твоих боках появляются почки, потом они превращаются в весла, которые помогают тебе копать, потом весла становятся совками, затем лопатами, а ты с каждым днем увеличиваешься в размерах. Усиливается и твой голод, и тебе больше недостаточно питаться недоразвитыми существами, тебе нужно рискнуть и попробовать что-нибудь покрупнее, атаковать более крупных палтусов, существ, которые могут дать тебе отпор, потому что оно стоит того, поскольку ты чувствуешь, что неплохо продвигаешься со своим туннелем, проводя там всё время, какое у тебя есть.

Наступает день, когда ты упираешься в скалу, и хотя понимаешь, что копать дальше не получится, ты знаешь, что именно к этому ты и шел – скала горяча от энергии, она сотрясается волшебством, имеет вкус всего того, что ты когда-либо жаждал. Ты окунаешься в это, в эту скалу, так камбаловые лежат на морском дне, прижимаясь к нему. Твои конечности, прежде совковообразные, разделяются на пальцы, которыми ты можешь двигать. Ты потрясен, это счастливое потрясение, и ты теперь спешишь вверх, чтобы контактировать с остальными, сообщить им свою новость, поделиться с Цирком этим невероятным чудом.

В возбужденном состоянии ты становишься беспечным. Возбужденность сама по себе является разновидностью беспечности для такого существа, как ты. Ты утратил тот страх, который прежде защищал тебя, забыл те голодные периоды, которые прежде управляли тобой. В твоем желании общаться, радостном само по себе, но не несущественном для твоего бытия жажде реализовать на практике – ты по-прежнему мутировавший легочный червь с идеями, превосходящими твое положение, – тебя вытащил из Цирка ребенок с удочкой.

Ты ведь не настолько глуп, видел, как это случалось с другими, ты сам обещал себе всегда держаться на глубине и оставаться там, но теперь оно ухватило тебя своими руками, потому что оно есть существо, принадлежащее этому царству, а не какая-нибудь почти незаметная чепуха, обитающая во взятом взаймы времени, оно гораздо сильнее тебя. Его обтянутые кожей кости подобны палочкам, воткнутым в твое тело, и это мучит тебя. Ты кусаешь его в лицо, царапаешь его своими новыми конечностями, но оно знает тебе цену. Оно крепко держит тебя за шею и, не прикладывая, кажется, для этого особых усилий, вырывает твои красивые новые руки из ствола твоего тела, и ты уже не можешь защищаться ими.

Ты истекаешь кровью, а ребенок тянется за своей смертоносной сумкой. Ты потрясен потерей руки настолько, что почти упускаешь свой шанс – как что-то столь прекрасное может быть столь краткосрочным? – но жизнь научила тебя делать то, что ты и делаешь теперь. Может быть, ты и есть ничто иное, как машина для делания этого. Пока ребенок борется со своим поясом, ты выкручиваешь свою шею и кусаешь его руку, вонзаешь клыки в ее структуру. Он взвизгивает и отшвыривает тебя в воздух. Поначалу твои зубы погружены в его плоть, но ты вытаскиваешь их оттуда и падаешь, разбрызгивая грязь, и, невзирая на боль в обоих твоих боках, ныряешь и погружаешься туда, где тебя невозможно найти.

Ты должен был умереть – ты определенно не сделал ничего, чтобы сохранить свою жизнь, – но существо с душой, побывавшее в такой близи от Бога, не может просто исчезнуть в прежней Грязи. Копать глубже больше невозможно, плоть в ранах, причиненных ребенком, распухла, стала чувствительной и бесполезной, она раздиралась до кости при попытке ее использовать. Ты был бы съеден, если бы другие не защитили тебя. Они хотели услышать твою историю – о горячей скале и новых конечностях – и, хотя ты им рассказал об этом, никто из них не смог найти твой туннель.

Ты лежал неподвижный на полу Цирка, проглатывал собственную жалость к самому себе. Оно всё продолжалось и продолжалось, и в твои намерения входило позволить себе умереть, вернуться в ничто, но спустя какое-то время даже это стало невозможным. Голод – это такая сила, легко победить которую не удается. Тебе казалось, что существует некий баланс, который нарушился в один из дней. В конечном счете намерение заморить себя до смерти голодом стало требовать столько усилий, что желание грязевого змея голодать перестало с ним справляться, голод лишал тебя энергии, и наступает день, когда ты больше не можешь выносить отсутствие еды. Палтусы поменьше размером стали относиться к тебе, как к неживому предмету, и, когда один из них проплывал мимо, ты его проглотил. Он был довольно хлипким, как слизняк или медуза, легко переваривался и наполнил тебя материальностью и Искрой, навел тебя на мысли о необходимости приложения усилий, те мысли, которые ты давно загнал в самые дальние углы внутри себя.

И тогда ты начал видеть собственное будущее, важность потребления еды, а не пребывания едой, важность охоты и, может быть, мести.

Это спасло твою жизнь и дало тебе возможность стать тем, кем было предопределено судьбой, не стать постепенно прожилками плоти и серо-белых костей. Это дало тебе возможность сделать то, что ты сделал вскоре, и деяние твое было совершенно необычным.

Ты поймал палтуса, укусил за руку ребенка, вырвал последние нити своих погубленных конечностей, увидел под ними здоровую шрамовую ткань, и тут-то оно случилось. Оно случилось одновременно и со всеми остальными, но совершил его ты.

Он возник.

Голубой Свет.

Он погрузил кулаки в Живую Грязь и наполнил тебя силой. Он ускорил развитие всех вас из низшего месива несформированной слизи в величайшие из способных к коммуникации умов, провел вас по всем этапам воли холстовика до высшей формы самого Бога – ребенка – только не из плоти, а из плоти и силы.

Он попросил тебя следовать за ним и победить его врагов, а, поскольку они были и твоими врагами, ты с энтузиазмом согласился. Если бы дело на этом и кончилось, то этого было бы достаточно – побыть солдатом в армии Великого Палтуса, – но потом он выдал новый приказ, такой приказ, который мог выполнить персонально ты, и состоял этот приказ в том, чтобы уйти в землю и открыть каморку Бога.

Только ты, безродный легочный червь, безродный Грязевой змей, безродный Цирковой палтус с оторванными конечностями, знал дорогу к этому месту.

Избранный из своего народа, именно ты взломал ту каморку и насытил материальное царство силой Бога. С этого дня ты стал известен как Великий Червь, первый из палтусов.

Но как насчет любви? Достаточно ли палтусу существовать и служить, и никогда не иметь для себя ничего, кроме служения?

Эта мысль пришла к тебе, Великий Червь, снаружи в тот день, когда город вытянулся и стал наклонным и монолитным. Это случилось в тот день, когда собака высадилась на берег. Это случилось, когда другие растянулись и деформировались одновременно с землей и были превращены в коварных тварей вдали, внезапно и против воли были вынуждены проститься с младенческим обличьем, израсходовать свою энергию на эту деградацию, в прежнем виде остался только ты.

Могло ли это быть совпадением?

Эта мысль посетила тебя в виде женского голоса, тот факт, что это существо сопровождало голос, сделал из тебя мужчину, соблазненного звуком, который был так мягок, что ты стал тверд в ответ, и навел тебя на мысль о еще одной недостаче.

– Но как насчет любви? – сказала она и добавила: – Ступай за мной.

И перед твоими глазами появился облик Госпожи Маларкои, Невесты Великого Червя, вышедшего из Живой Грязи, начавшего с того же холстяного микроба, перешедшего в легочного червя, потом в грязевую змею, а потом отрастившего конечности. Но она не взяла Голубой Свет, она сохранила свою физическую природу. Она превратилось в монолит, тогда как ты перешел в энергию, и эта монолитность обещала тебе целостность, которую она называла «любовь».

Она жестом попросила тебя подойти к ней, и ты взял ее за руку, которая напоминала те конечности, которых ты лишился, и она показала тебе, где ты должен быть, что делать и кому сделать больно, чтобы заслужить ее любовь.

И ты сделал то, что она наказала тебе.